№10, 1962/Обзоры и рецензии

Без должной последовательности

«Очерк истории таджикской советской литературы», Изд. АН СССР, М. 1961, 479 стр.

Среднеазиатские литературы представляли собой в начале XX века чрезвычайно своеобразное явление. Таджикская литература, в частности, была преимущественно литературой поэзии. Однако «золотой век» ее остался в далеком прошлом. В XVIII- XIX веках и в России и на Западе преклонялись перед высоким искусством мастеров ирано-таджикской поэзии – Хафиза, Саади, Хайяма, Фирдоуси и др. (Государственное и культурное разделение Ирана и Таджикистана происходило в течение XV-XVI веков.) Грибоедов читал великих поэтов в подлиннике; Пушкин создал прелестные «восточные мотивы» из Саади и Хафиза. Из Хафиза переводил и Г. Гейне; в подлиннике читал ирано-таджикских классиков Ф. Энгельс…

Но недаром и Грибоедов и Пушкин увлекались Саади и Хафизом, а не своими современниками – таджикскими поэтами XIX века. История сложилась так, что в XIX веке, ко времени расцвета культуры и искусства в России и на Западе, Средняя Азия представляла собой чрезвычайно отсталую в экономическом, политическом и культурном отношениях колониальную окраину царской России. В какой-то степени эта крайняя отсталость была выгодна царизму и искусственно им поддерживалась. Но таджикский народ в лице его передовой интеллигенции видел в России не только носительницу колониального гнета, но и родину демократической революционной культуры.

В «Очерке истории таджикской советской литературы» показан союз демократических сил России и Таджикистана, большое влияние передовой русской общественной мысли на формирование идеологии таджикских демократов-просветителей конца XIX – начала XX века (Ахмад Дониш и др.). Таджикская культура, говорится во «Введении» (авторы И. Брагинский, А. Эдельман и Ш. Хусейн-заде), отстаивала свое право на существование в борьбе с великодержавным шовинизмом и пантюркизмом и в то же время впитывала в себя русскую революционную мысль, в том числе и через татарскую, азербайджанскую, узбекскую демократическую прессу и литературу.

Волна Октябрьской революции, докатившаяся до Таджикистана, пришла на подготовленную почву. Под влиянием революционной действительности, на основе наиболее демократических традиций литературы прошлого и фольклора складывалась новая таджикская советская литература. О ее становлении рассказывают две первые главы «Очерка» (авторы И. Брагинский, А. Эдельман). В этих главах ощутимо стремление воссоздать своеобразный процесс становления таджикской советской литературы во всей его сложности и Противоречивости. Подводя итоги первого периода развития таджикской советской литературы, в полном соответствии с историей авторы пишут: «Абстрактность образов, цветистость и холодная риторичность, элементы формализма – все это наследие дореволюционной эпигонской поэзии тяжелым грузом ложилось на плечи зачинателей советской таджикской поэзии. Сбросить этот груз, творчески овладеть всем действительно ценным в богатейшем наследстве классической литературы, найти для нового содержания действительно новые формы, стать ближе к народу можно было, лишь чутко прислушиваясь к жизни и одновременно внимательнейшим образом осваивая опыт передовой литературы великого русского собрата. Именно по этому пути и пошло развитие советской таджикской литературы» (стр. 71). Говорится в «Очерке» и о том, что литература этого периода, проникнутая горячей публицистичностью, нередко несет на себе и отпечаток дидактики. «Но в тех условиях, – верно отмечают авторы, – это составляет и сильную сторону литературы, определяет ее большое влияние на молодежь, ее воспитательную роль» (стр. 70).

И действительно, недостатки таджикской литературы 20 – 30-х годов, связанные прежде всего с трудностями роста, не закрыли от авторов «Очерка» основного – революционного размаха многоцветного литературного «разлива» творческих сил, исканий и дерзаний таджикских литераторов. Это отмечено и в монографических главах, из которых состоит вторая часть книги.

Особо хочется сказать о главе «Садриддин Айни», написанной И. Брагинским. Она и доказательна и эмоциональна. И. Брагинский умеет увлеченно популяризовать художника и его творчество; не механически, а органически сочетать творческий путь писателя с движением истории. Прочитав главу об Айни, читатель не только познакомится с фактическим материалом, но и почувствует неповторимый облик художника, направленность его творчества.

Горячая эмоциональность, вызванная творческим проникновением в мысли и чувства писателя, влюбленность в его создания характерна и для разделов, посвященных Суляймони, в первых главах «Очерка» (автор А. Эдельман) и во многом – для монографической главы об Улугзаде (автор М. Шукуров).

Еще одно принципиальное достоинство «Очерка»: его авторам удалось выработать свои принципы в подходе к своеобразной и достаточно сложной таджикской поэтике. В первых главах, и особенно о Лахути (М. Занд), о Миршакаре (Р. Левковская), мы найдем аргументированный анализ поэтических произведений таджикской литературы.

Но одновременно со всем этим, даже в первых, наиболее удачных главах общей части «Очерка», нельзя не заметить некоторого примитива в методах литературно-исторического, эстетического анализа. Факты литературного процесса рассматриваются авторами чаще всего как прямое отражение общественных явлений; образная природа литературы, отражение действительности через призму сознания художника не принимаются во внимание. Определение темы произведения, его жизненного материала ставится основной задачей анализа; анализ сводится к оценке; оценка же зависит от значимости темы и от того, что «перевешивает» в данном случае – достоинства или недостатки.

При таком анализе невозможно представить себе ни облик писателя, ни характер и истинную ценность его произведения. Вот что мы читаем о поэме М. Турсун-заде»Сын Родины» (опускаю пересказ сюжетных моментов):

«В поэме М. Турсун-заде»Сын Родины» важное место принадлежит теме дружбы братских народов Советского Союза… Морально-политическое единство советских народов, их дружба и советский патриотизм, как основы непобедимости социалистического государства, удачно показаны в произведении М. Турсун-заде.

Центральные эпизоды поэмы… помогают поэту раскрыть ненависть советских людей к врагу и их непреклонную волю к победе…

Поэма… сразу же завоевала любовь читателей, пробуждая в них новые силы для боевых и трудовых подвигов» (стр. 135).

Эстетический анализ, основанный на понимании природы поэтического творчества, заменяется нередко перечислением того, что «отражается» в произведении, а что – нет: «…классовое пробуждение трудящихся, рост их политического сознания ярко отражены в романе Р. Джалила» («Пулат и Гульру». – И. Л.; стр. 180). Это, бесспорно, немаловажный момент. Но хочется знать – и это одна из главных задач литературно-эстетического анализа, – как осмыслены писателем эти социально-общественные явления… Далее мы узнаем лишь, что Пулат воплотил «в себе важнейшие черты партийного деятеля»…»Семья Пулата и Гульру олицетворяет в романе принципиально новые семейные отношения…», в Гульру «воплощены основные терты женщины нового типа…» (стр. 180, 181).

Иногда, напротив, анализ становится очень подробным, превращается в добросовестное исследование, на первый взгляд – исчерпывающее. Но, методично перечисляя «достоинства» (действительные достоинства!), анализ так и не говорит о главном в произведении, о том подлинно новом, что вносит тот или иной художник в развитие литературы и общественного сознания (см. анализ первой части романа Ф. Ниязи «Верность» на стр. 164 – 167).

Очень часто, стремясь к завершающей анализ оценке, в «арифметическом» уравновешивании «достоинств» и «недостатков», авторы «Очерка» предстают не исследователями, а судьями. Причем нередко судят они без учета исторической обстановки, без учета действительных явлений жизни и литературы – и, естественно, впадают в противоречия.

На стр. 79, говоря о повести «Бухарские палачи», авторы восхищаются тем, как умело Айни развил одну из особенностей классической литературы, возводя монументальные здания своих повестей и романов из маленьких новелл… На странице же 61, стремясь во что бы то ни стало указать на недостатки, они не щадят первого реалистического произведения в истории тысячелетней таджикской литературы и превращают одну из особенностей таджикской прозы, в ее недостаток. Здесь отмечается, что композиция, основанная на цепи самостоятельных рассказов, заимствована писателем из старой таджикской прозы, будто бы эта композиция и определила собой основной недостаток повести.

На стр. 194 и 197 читатель может узнать о Гаффаре Мирзо – одном из своеобразнейших таджикских поэтов: он «ищет самостоятельные творческие пути и разрабатывает свои собственные творческие принципы», «в выборе размеров и в отборе художественно-изобразительных средств стремится придать своим стихам известное своеобразие, оригинальность,. предпочитая исхоженным тропам самостоятельную творческую Дорогу…».

Все это очень справедливо и точно. Но вот на следующей странице подводятся итоги развития таджикской советской поэзии за сорок лет. Читаем: «Некоторые молодые поэты, как Гаффар Мирзо в стихотворении «У каждого цветка – свой покупатель», изображают узкосубъективные переживания, все еще нетворчески используют формы, образы и выразительные средства классической поэзии» (стр. 198).

Но ведь со времени написании этого стихотворения прошло почти десять лет! Г. Мирзо – «уже не «начинающий», и сегодня «несправедливо связывать его имя с «нетворческим использованием выразительных средств классической поэзии». Именно Г. Мирзо наиболее плодотворно в течение этих десяти лет работал в области стихотворной техники, и об этом сказано в «Очерке» на других страницах!

«Недостатком прозы является то, что до сих пор в ней не отразились в достаточной мере прекрасные и величественные картины природы Таджикистана, обычаи и нравы таджикского народа. Если иногда описания их встречаются, то сделаны они бывают недостаточно художественно» (стр. 183).

Опять-таки это «итоговое» утверждение несправедливо. Картины природы, обычаи и нравы народа мы найдем в любом произведении таджикских прозаиков. В прозе Улугзода, Джалила, Икрами, Толиса (не говоря уже об Айни!) природа страны и обычаи народа предстают в достаточно убедительной художественной форме. Да и вообще – если проза «не отражает» ни природы своей страны, ни нравов своего народа, – то что же она «отражает»?!

«Арифметический» метод в эстетическом анализе и итоговые оценки, которые из него складываются, мало способствуют воссозданию реального развития литературы: несмотря на чрезмерную «строгость» в подходе к материалу, часто течение литературного процесса предстает в «улучшенном» виде. Литературный процесс рассматривается как неуклонно восходящая прямая, а каждое произведение крупного художника – обязательно как «шаг вперед» в общем развитии литературы.

Подобное отсутствие исторически объективного взгляда на течение литературного процесса особенно заметно в главах о Великой Отечественной войне (глава написана С. Табаровым, М. Шукуровым, Ш. Хусейн-заде и Л. Демидчик) и о послевоенном периоде (автор Р. Ходи-зода).

Подводя итоги развития таджикской литературы за военный период, авторы пишут, что «она явилась новым, более высоким этапом в едином историко-литературном процессе и хорошей базой, подготовившей расцвет литературы в послевоенные годы» (курсив мой. – И. Л.; стр. 157). А ранее, по ходу анализа литературного процесса, читатель узнавал:

«…в стихах таджикских поэтов, посвященных героям Великой Отечественной войны… не показывались индивидуальные черты героя, не раскрывались его душевные переживания», что «приводило к абстрактности, снижало силу эмоционального воздействия стиха» (стр. 128 – 129); нетворческое использование средств фольклора и уподобление героев войны Рустаму часто вело к тому, «что участник Отечественной войны отрывался от реальных условий современной войны, приобретал сказочные черты, и образ его оказывался совершенно искаженным» (стр. 131).

Большинство очерков о войне носило описательный характер: «В них не дается обобщения реальных боевых эпизодов и героизма бойцов. Герои таких очерков мало чем отличаются друг от друга» (стр. 140).

«Наряду с большими достоинствами (кстати, конкретно эти «достоинства» состояли, по «Очерку», из «темы патриотического движения советских людей в тылу» – стр. 142. – И. Л.), рассказы таджикских писателей, написанные в годы войны, обладали и рядом общих для них отрицательных черт: слабой отшлифованностью литературного стиля, часто недостаточной продуманностью композиции, рыхлостью сюжета. Все эти недостатки можно отметить и в отдельных рассказах Р. Джалила, и у Дж. Икрами, и у Ф. Ниязи» (стр. 143).

С этими оценками нельзя не согласиться: таджикская проза военного времени (особняком стоят очерки С. Айни) страдала этими серьезными недостатками. Авторы «Очерка» по существу показывают это и вместе с тем делают вывод, что литература этого периода является для нас «новым, более высоким этапом». Непоследовательность рассуждений продиктована в данном случае только одним – привычкой представлять развитие литературного процесса по неизменно восходящей линии.

Здесь я хочу привести несколько строк из «Очерка», где мимоходом проскользнула тема, которая могла бы (должна была бы!) объяснить очень многие явления литературной жизни Таджикистана периода войны и первого послевоенного десятилетия: «Наложившая свой заметный отпечаток на творчество писателя теория «бесконфликтности» мешает ему глубоко проникать в сложные жизненные явления и создавать живые и яркие образы. Первые проявления этого серьезного недостатка встречались уже в некоторых довоенных (курсив мой. – И.Л.) произведениях Р. Джалила. В вышедшем в 1944 году сборнике «Рассказы военных лет» они заметно усиливаются, а в книге «Рассказы» (1954) перерастают уже в органический порок, обусловивший и поверхностное решение поднятых проблем, и бледность рисунка. Следует отметить, что недостаток этот в различной мере присущ послевоенным рассказам и многих других прозаиков» (стр. 172).

Действительно, недостатки, сопровождающие теорию «бесконфликтности», проявились в таджикской литературе уже до войны. В 1938 году теории «бесконфликтности» еще не было, но уже была «практическая» обстановка культа личности.

В этих условиях, которые отнюдь не способствовали творческим исканиям, смелости, дальнейшему движению литературы, сразу дало о себе знать отсутствие серьезных прозаических традиций. Сказалось также и влияние традиции одописательства, эпигонства, невнимания к действительной жизни – «мертвых» традиций таджикской классической литературы. Эти недостатки отразились и на прозе военных лет; ощутимо проявились они в драматургии.

Подводя итоги развития послевоенной драматургии, авторы «Очерка» дают ей суровую, но справедливую оценку. Только вряд ли причины ее слабости в том, что писатели не хотят «изучать жизнь» или упрямо «игнорируют художественное мастерство». Едва ли можно согласиться и с тем, что во всем виновата комедия, которая «совершенно оттеснила серьезную драму». (Жанр комедии нисколько не мешал Гоголю и Грибоедову «широко представлять» современную им действительность!)

Драматургия и бесконфликтность – вещи несовместимые, и авторы «Очерка» должны были бы не просто упомянуть теорию «бесконфликтности», но глубже проанализировать вред, который она принесла литературе, во весь голос сказать о последствиях культа личности в движении литературы. И это многое бы объяснило.

«Очерк» доводит анализ литературного процесса лишь до начала 50-х годов. И это не только хронологическое отставание – не рассмотрен новый период таджикской литературы, связанный с новым этапом нашей общественной жизни после съезда КПСС. Во вступительной части, правда, есть фраза об «успехах, достигнутых за последние годы» (стр. 11). Однако в «Очерке» нет анализа этих успехов. Нет анализа последних, наиболее существенных произведений таджикской литературы: повести Дж. Икрами «Паутина» (1959), романа Р. Джалила «Шураб» (1958), нет ни слова о молодом поэте, лирике и публицисте Мумине Каноате, не рассмотрено творчество талантливого прозаика П. Толиса…

Из всего сказанного явствует, что далеко не все выводы и обобщения «Очерка истории таджикской советской литературы» научно достоверны. Это связано с устаревшими методами литературоведческого анализа, неизжитыми, правда, не только таджикскими литературоведами. Но показать некоторые ошибочные позиции «Очерка» необходимо уже потому, что в течение ближайших лет предполагается его второе издание, и отмеченные недостатки необходимо будет устранить.

Цитировать

Левшина, И. Без должной последовательности / И. Левшина // Вопросы литературы. - 1962 - №10. - C. 199-204
Копировать