Андрей Тавров. Письма о поэзии (статьи и эссе)

Андрей Тавров. Письма о поэзии (статьи и эссе). М.: Центр современной литературы, 2011. 176 с.

Андрей Тавров — поэт, участник издательского и мировоззренческого (так заявлено самими учредителями на официальном сайте) проекта «Русский Гулливер». «Письма» Таврова-публициста — плоды с той же ветви, что и сезонные «Послания» из последней книги Таврова-поэта «Часослов Ахашвероша». Послание, обращенное ко всем и к каждому, растолковывает и наставляет, но письмо, мысленный бросок души из пункта А в пункт Б, спешит докричаться до того единственного, кто услышит и поймет. И то, и другое есть в этом сборнике.

Тавров не посягает на прерогативу литературоведов, обходится без филологической номенклатуры (будучи филологом), не имитирует академическую беспристрастность. Для поэта, даже окончившего филфак, поэзия по определению значит иное, чем «ритмическая организация речи». Речь в «Письмах» идет едва ли о поэзии par excellence как отрасли словесности, о стихосложении, но о чем-то более насущном, более тесно прилегающем к воспаленной сердцевине нашего ежесекундного существования, о том, что готовит поэзию, — о ее человеческом условии, о ее бытийном лоне. Собственно, такова тема этой пестрой и редкостно монолитной книги: возможность прорыва к Бытию — для художника как для художника, для художника как для просто человека и для просто человека как для художника. И сопротивление языка этой возможности, его конфликт с Бытием.

Из всех вопросов поэтики стоит для Таврова один: «Итак, вопрос заключается в том — можно ли при помощи синтаксиса языка осуществить связь с синтаксисом Бытия?» (с. 156). О чем бы и о ком он ни говорил: об Алексее Парщикове, о литературном каноне, о Торжке, о книге Вадима Месяца, о своей встрече с Беллой Ахмадулиной, о современной поэтической ситуации, о поэте и власти, о музыканте Вячеславе Гайворонском, о метафоре, о Чехове, о благодати — все нити ведут к одному выводу, одному ответу, просто к одному под разными его именами. Бытие, Реальность («радостная, волшебная, родная», она по Таврову «и есть мы сами, проснувшиеся для себя самих и для вещей мира», с. 111), подлинность, святыня, пустота, целое, пустота, «Бог-тишина», «пространство чистого отношения» и «бесконечных вариантов» (с. 112), откуда вышло все… К ней устремлено всякое движение, всякий творческий, любовный, благодарный порыв, она есть та цель, в которой мы уже пребываем, не ощущая этого или не желая знать. Войти в нее осознанно, соединиться с Бытием здесь и сейчас означает предпочесть жизнь — косным схемам, язык, «которым Адам говорил с Богом», — языку «послевавилонскому», выбрать подлинное. Человеческим воплощением такой подлинности предстает Белла Ахмадулина («История о Мартовском Зайце — памяти Беллы Ахмадулиной»).

Тавров несколько раз ссылается на японскую традицию неразличения природы и культуры. Подлинность поэзии — та же, какой обладает любое явление живого мира. «Стихотворение <…> это вещь, вышедшая оттуда же, откуда вышли деревья, ручьи, прибой, горы», а ядро слова — тишина, которая «окутывает и строки гениев, и утро в лесу» (с. 105).