Алексей Зверев, Владимир Туниманов. Лев Толстой

Новую книгу о жизни и творчестве Л. Толстого отличает полная свобода как в отборе материала, так и в его трактовке. Она обернулась неизбежной постановкой существенно важных для жанра и очень сложных задач.

Их решение сталкивается с особыми трудностями: 1) чрезвычайным обилием источников – мемуаров современников, дневников самого писателя и его близких, писем, а также записей о творческих замыслах и черновиков; 2) сложностью связей между жизнью и творчеством именно этого писателя, поскольку основу всей его повседневной деятельности и поведения в течение многих лет составлял религиозно-философский поиск; 3) острой проблемой позиции биографа по отношению к писателю, настроенному настолько «автобиографически» и при этом в высшей степени самокритично: приходится соотносить описание его жизни и судьбы с его собственной точкой зрения на них, что далеко не просто, учитывая уровень самосознания Толстого. Трудности эти в значительной мере преодолены. В повествование прямо и косвенно включен огромный материал. В то же время высокие литературные достоинства изложения делают чтение книги легким и занимательным. Отбор фактов, разумеется, неизбежен; при этом важнее всего, когда речь идет о таком «герое», как Толстой, – всеми силами и способами избегать каких бы то ни было недомолвок и тем паче лжи. И нашим авторам это, несомненно, удалось. В их книге нет ни «бронзирования» классика (так, мы узнаем, что однажды он перестал заниматься яснополянской школой по той простой причине, что она ему наскучила), пи квазидемократического стремления показать, что «Толстой в жизни» был «такой же, как мы, а может быть еще и хуже». Второе, очевидно, имел в виду Г. Винокур, говоря о биографах Пушкина, занимавшихся вопросами, курил ли он, что именно пил и каков его донжуанский список, а потом удивлявшихся, что в результате у них выходит не Пушкин, а Ноздрев.

Да, читатель книги А. Зверева и В. Туниманова узнает, что в молодости великий писатель был жертвой маниакальной страсти к карточной игре, из-за которой ему приходилось идти на унизительные просьбы о займах, а также, что в течение многих лет он был пожираем другой страстью, которую сам называл похотью.

Или о том, что в старости он самым странным и жалким образом ревновал своих дочерей к их поклонникам и женихам и не хотел, чтобы они выходили замуж и заводили детей. Но из всего этого не получаются ни Ноздрев, ни Федор Павлович Карамазов и вообще никто другой. Между прочим, потому, что мы все время видим, что не было» и нет человека, который бы лучше знал недостатки, слабости или пороки Толстого и строже судил и казнил его за них, нежели он сам. Если бы авторы захотели сгладить острые углы, они не только не сказали бы правды о жизни писателя. Не удалось бы показать, что исключительное своеобразие личности Толстого заключалось именно в его этической бескомпромиссности и бесстрашии, в максимализме нравственных требований в первую очередь к себе – вместе с отвращением и презрением к любой лжи.

Традиционная позиция биографа заставляет вспомнить слова одного из персонажей Достоевского: «не люблю шпионов и психологов». Пишущий биографию обычно поставлен в положение знающего то, что его «герой» не знал или о чем он умалчивал. Сопоставление разных свидетельств участников, одних и тех же событий в таких книгах – дело обычное. В данном случае сравнивается, например, то, что сказано о семейных делах и конфликтах в дневниках, с одной стороны, Толстого, с другой – Софьи Андреевны. Но положение биографа Толстого все же уникально: ведь один из авторов сопоставляемых дневников считает, что его поступки и внутренняя жизнь органически публичны, свершаются постоянно «на миру». Лишь у него нет (конечно, по отношению к «идеальному читателю» дневника) ни стремления что-либо скрыть, ни заботы о том, чтобы предвосхитить или предопределить чужой взгляд и чужую оценку. В результате повествование о Толстом оказывается в большой зависимости от его собственной точки зрения па себя и события своей жизни. Отсюда частое использование обоими авторами книги не только цитат из разнообразных текстов Толстого, но и стилизующей его манеру несобственно-прямой речи.

Материал распределен между двумя авторами в связи с так называемым «переворотом» рубежа 1870 – 1880-х годов. При этом первым пяти десятилетиям жизни писателя посвящены всего две части книги, а следующим трем – три. Это оправдано: «поздний» Толстой в течение полувека изучался неизмеримо меньше; практика умалчиваний и искажений привела к целому ряду нерешенных проблем. Разделение же частей на главы связано с сосредоточением внимания на череде наиболее ярких локальных «сюжетов», между которыми оставлены временные пропуски, или на параллельно протекавших «историях». Такой способ изложения представляется весьма удачным: буквальное следование принципу хроники было невозможно (вспомним количество фактов, всего лишь приведенных в многотомном сочинении Н. Гусева, построенном по этому принципу). Кроме того, перед авторами – жизнь человека, который с определенного момента подчинял ее жестким нравственным требованиям, рассматривая как постоянное приближение к этическому идеалу (точнее – к Богу). В центре такой биографии не могут быть просто события, житейские либо творческие: должна быть именно личность, проявляющая себя равно и в том, и в другом. И вот эта труднейшая задача в книге решена – путем писательского же проникновения в психологический подтекст фактов и событий.

Мостик от обстоятельств и перипетий Жизни Толстого к различным его произведениям, конечно, – демонстрация их биографической основы (особенно тонко и убедительно это сделано в первых двух частях книги, написанных Зверевым). Но характеристик произведений: одних как фактов искусства, других как экспликации религиозного учения – не избежать. В этой связи возникают и некоторые критические замечания.

О религиозно-философских идеях Толстого в третьей и четвертой главах книги говорится достаточно серьезно и объективно, в ходе прямой полемики с традиционным у нас стремлением противопоставить гениального художника сомнительному мыслителю. Но как раз поэтому, на мой взгляд, – недостаточно глубоко: в частности, осталось вне поля зрения принципиально важное различие между идеями трактатов «В чем моя вера?» и «Царство Божие внутри вас». Что же касается характеристик художественных творений, то эту задачу два автора решали по-разному.

Зверев не только говорит, например, о романах «Война и мир» и «Анна Каренина» достаточно подробно, но для него очень важна толстовская мысль о «лабиринте сцеплений»: в этой метафоре исследователь видел тайну формы целого, несущей в Себе универсальный и невербализуемый смысл. Облекает же в слова он прежде всего свою рефлексию над психологией персонажей (это сделано очень тонко и со вкусом). Стоило бы, конечно, щедрее использовать лучшее в научной традиции: например, суждения С. Бочарова о единой ситуации (почве всех событий – частных и исторических) в «Войне и мире» и А. Скафтымова о философии истории в этом романе.

Туниманов, напротив, стремится передать своими словами смысл художественной формы, опираясь исключительно на отдельные детали, в которых сконцентрирован, по его мнению, иносказательный смысл. Так, в метели «Хозяина и работника» он видит подобие Апокалипсиса и попутно указывает на символическое сходство-родство чернобыльника с Чернобылем. Такой уход от проблем интерпретации произведения как «лабиринта сцеплений» особенно заметен в характеристике «Воскресения». По традиции автор книги считает финал романа с евангельскими цитатами неорганичным, а историю двух главных героев – в первую очередь «средством описания» отрицаемой социальной действительности. Рассмотрев эпизод богослужения в тюремной церкви как повод для определения Синода, ученый не заметил соотнесенность этого события внутри романа с другим, прямо противоположным по тону и смыслу изображения: с праздничной пасхальной службой «утром светло Христова воскресения» в церкви деревенской. Можно понять, почему этого контраста не видели (а, может быть, и до сих пор не видят) священнослужители. Но читатель-литературовед не должен игнорировать возникающую в художественной структуре сложность и двойственность столь болезненно и до сих пор воспринимаемой позиции Толстого в вопросе о церкви.

Вообще в третьей – пятой частях книги преобладает интерес к религиозному учению писателя и его семейной жизни. В частности, ни слова не сказано здесь о пьесах (кроме названий). И вот к тексту биографии присоединен очерк Зверева «Драматургия Толстого». Сам по себе он, конечно, интересен, тем более что открыто опирается на научную традицию. Но как раз по этой причине очерк слишком явно отличается от биографии в целом и выглядит лишь приложением к ней.

Наконец, писательское вчувствование биографа в предмет иногда оборачивается воздействием на автора публицистической манеры его «героя». Так, по поводу «Хаджи-Мурата» Туниманов высказывает иронические замечания о современной войне в Чечне, расценивая свои пассажи такого рода как «лирические отступления», и т.п.

Недостатки в столь сложной и большой по объему работе неизбежны. Но гораздо значимее бесспорные заслуги двух известных литературоведов (которых, увы, уже нет с нами), в блестящей литературной форме ознакомивших читателя с непредвзято отобранными фактами творческой биографии Толстого и – что самое главное – создавшими адекватный и впечатляющий образ его личности. Перед нами редкая в наш «постмодернистский» век не только в высшей степени квалифицированная и талантливая, но и честная книга. Какой и должна быть книга о Толстом.

Н. ТАМАРЧЕНКО