Александр Бек, писатель и человек

Александр Альфредович Бек – автор книг «Доменщики», «Волоколамское шоссе», «Талант» и многострадального романа «Новое назначение», осуждавшего командно-административную систему, протестовавшего против слепого подчинения партийной дисциплине, воле партии (на самом деле часто подмененной волей одного лица).

Думаю, мало кто помнит сегодня, что самый термин – командно-административная система – был впервые употреблен Гавриилом Харитоновичем Поповым в его блистательной рецензии на роман Бека «Новое назначение» («Наука и жизнь», 1987, N 4). Термин стал общеупотребительным, а подсказало его, навело на него художественное произведение.

Последние годы жизни Бека были тягостные. Роман опережал свое время, не вписывался в прокрустово ложе официальной идеологии. ЦК партии играл с писателем, как кошка с мышонком: то разрешали публиковать роман в журнале или издательстве (дело доходило даже до набора, до верстки), то снова запрещали. Предлагались поправки, которые заведомо не могли быть приняты, искажали самую суть романа. Как тут не вспомнить строку из знаменитого 66-го сонета Шекспира: «И вдохновения зажатый рот… «! В конце концов роман «ушел за бугор» и после этого был окончательно запрещен в СССР. Для Бека эти политические игры кончились мучительной смертью от рака.

Зарубежные издания крамольного романа на русском языке Беку видеть не довелось. Но один из секретарей Московского отделения Союза писателей – Виктор Николаевич Ильин (в прошлом генерал КГБ, фигура неоднозначная, противоречивая) совершил смелый поступок – привез умирающему писателю в больницу издание романа на немецком языке. Бек, который владел немецким, читать уже не мог, он попросил положить книгу рядом с ним на подушку и гладил переплет.

Понадобилось двадцать два года, чтобы роман «Новое назначение», законченный осенью 1964 года, сданный в редакцию в день падения Хрущева, вышел в свет на родине автора. Кстати, первоначально роман носил другое название: «История болезни номер…», оно было изменено по чисто цензурным соображениям на худшее, менее выразительное, которое никогда Беку не нравилось. Первоначальное название, многозначное, емкое, любопытным образом перекликается с названием «Ракового корпуса» Солженицына.

Как сейчас вижу перед собой Бека на пороге семидесятилетия (он так до него и не дожил), крупного, тяжеловесного, с взлохмаченными густыми волосами и остро поблескивающими маленькими медвежьими глазками, с хитрющей усмешкой. Да и все ухватки у него были медвежьи, походка – тоже. Хорошенько надо было потрудиться, чтоб свалить с ног этакого богатыря, кряжистого, крепко сколоченного. Что ж, эпоха потрудилась, постаралась.

Я написала воспоминания о Беке, с которым меня связывали долгие годы дружбы. Что-то нашлось в моих дневниковых записях, что-то сохранилось в памяти (о яркой личности – и воспоминания яркие). Предлагаю читателю отрывки из своих воспоминаний. Надо сказать, что Бек был человек озорной, лукавый, непредсказуемый, невероятно обаятельный, со сложной биографией сына сложного века, со своеобразным ершистым юмором, задевающим и обижающим многих. Писать о нем совсем не просто. Что удалось, что не удалось – судить читателям.

1. КАК ЕГО ИСКЛЮЧАЛИ ИЗ ПАРТИИ

Бек не любил об этом говорить. Мы были уже давно знакомы и дружны, когда он однажды скупо и как-то нехотя рассказал мне историю своего исключения из партии.

Я знала, что подростком Бек бросил отчий дом, ушел на гражданскую войну, воевал в Красной Армии, стал сотрудником дивизионной газеты. А дальше что? Тут была какая-то лакуна (начало 20-х), которую хотелось заполнить. Нечаянная откровенность Бека помогла это сделать.

Вы, конечно, полагаете, что его исключили за какое-нибудь отклонение от генеральной линии? Ничего подобного. Не было ни протеста против нэпа, ни сочувствия «левым коммунистам», «рабочей оппозиции» Шляпникова или «демократическим централистам» Осинского. Имел место эпизод чисто бытовой, плутовской, очень «бековский», почти анекдотический, не без примеси того лихого авантюризма, который был свойствен самому Беку, а вслед за ним и его героям (вспомним Бережкова из романа «Талант»).

Отвоевав, Бек тогда учился в Коммунистическом университете имени Свердлова, или, попросту говоря, Свердловке (первой в СССР высшей партшколе), вместе с будущими наркомами и будущими секретарями обкомов, а пока что – веселыми голодранцами, недавно разгромившими противника и настроенными самым оптимистическим образом. Бек, похоже, пользовался среди них популярностью, отпускал шуточки, которые потом повторяли, был редактором газеты. (Так у меня записано. Стенгазеты? Или многотиражки? Теперь уже мне не у кого это уточнить.) Грызя гранит науки, как тогда выражались, все эти молодые здоровые парни жили впроголодь, постоянно думали и говорили о еде.

Затесался среди слушателей Свердловки некий фанатик-изобретатель, который все время слал правительству письма по поводу своих гениальных открытий и изобретений. С изобретениями обещали помочь потом, когда наладится промышленность, а пока что стали выдавать ему какой-то особый усиленный паек, чтобы талант не зачах. А так как он был человек непрактичный, занятый своими фантазиями, то продукты у него накапливались, залеживались.

Бек и еще двое слушателей – Коля и Агасик – убеждали изобретателя, что его письма «наверх» не имеют успеха, потому что у него скверный корявый почерк и вся документация плохо оформлена. «Надо текст типографским способом. А чертежи, графики сделать в цинкографии». Обманули простофилю, сказали, будто обо всем договорились с какими-то рабочими, только рабочие требуют не денег, а продуктов. Под это дело выманили у бедолаги мешочки муки, бутылку растительного масла, напекли оладий, сами налопались и, конечно же, угощали всю братву. Те, кто угощался, и сообщили начальству об этом пиршестве (рассказывая про предательство, Бек не возмущался, просто констатировал). Изобретатель смертельно обиделся, он тоже жаловался. Дело получило широкую огласку. Посчитали вымогательством, кражей, всех троих исключили из партии и из Свердловки.

В воинском билете Бека насчет исключения из партии было написано так: «за бытовой проступок неэтичного характера». Командиры, к которым он являлся во время Отечественной войны, спрашивали: «Поскандалил выпимши, что ли? Или проштрафился по бабьей части?» Вопросы задавали сочувственно, с пониманием. Бек, по его словам, в таких случаях отмалчивался, только улыбался. Так или иначе, подобная запись в воинском билете сразу располагала в его пользу. Кто на Руси без греха насчет выпивки и баб?

Трем исключенным было по девятнадцать – двадцать лет. Коля руководил до Свердловки комсомольской работой в Туле, армянин Агасик успел не только повоевать, но и вести подпольную работу (при дашнаках), отсидел в тюрьме. Инициатором преступного деяния был Бек, он этого и не скрывал. Во-первых, воображение по части всяких плутовских проделок у него было очень развито, фантазия работала отлично. Во-вторых, бог не обидел его аппетитом, он, большой, телесный, земной, всегда больше других хотел есть, хуже переносил голод.

Коля и Агасик после происшествия обивали пороги кабинетов, каялись и обещали исправиться, их быстро восстановили и в партии, и в Свердловке (случай-то был, в общем, пустяковый); начальство, кажется, сделало даже так, что и следов этого исключения не осталось в личных делах. Разве не обидно марать биографии боевым молодым коммунистам, своим в доску ребятам, из-за миски оладий?

– Почему же вы все-таки не пошли вместе с ними, Александр Альфредович? – допытывалась я. – Почему не восстановились? Ведь это, по-видимому, было не так уж трудно.

– Да, понимаете, было стыдно, отчаянно стыдно. Все так глупо, нелепо, смешно! Все так по-дурацки, по-ребячески! У меня прямо уши горели от стыда. Не мог я идти обратно в Свердловку, что-то объяснять, доказывать. Даже носа туда не смел показать. Таким уж я чудным уродился, бывает, что не могу преодолеть себя, свою неловкость, застенчивость, что ли. Все будут пальцами показывать, что вот этот, мол, оладьи жарил из краденой муки… Нет, нет, что угодно, только не в Свердловку!

Бек убежал из Москвы куда глаза глядят. Рази навсегда решил, что никакого возврата к прошлой жизни нет и быть не может. Не имея ни копейки денег, садился в товарные вагоны, ехал то в одном направлении, то в другом, метался по стране. Оказался в конце концов на северо-западе, плутал в лесах, сам не заметил, как перешел, границу. Убедился, что его занесло в Эстонию, тогда самостоятельное буржуазное государство, пришел в отчаяние. Обратно в Советский Союз, во что бы то ни стало обратно! Граница плохо охранялась, он сумел (со всякими приключениями) перебраться на советскую территорию, чуть не умер от голода в приграничных лесах. Подобрали его в двух тифах, сыпном и брюшном, положили в больницу, несколько недель лежал в беспамятстве. Потом его арестовали для выяснения всех обстоятельств, но, впрочем, арест был недолгим, скоро отпустили.

Вся прошлая жизнь была как бы перечеркнута. Вернулся в Москву, нанялся грузчиком на кожевенный завод имени Землячки. Куда еще деваться исключенному из партии? Московской площади Бек не имел, жить было негде, ночевал на фабрике, скитался по знакомым, немытый, неухоженный, обычно полуголодный. «Помню, в портфеле с собой всегда постельное белье. Нескладное, бесприютное жилье, для меня такое привычное».

Грузчика Бека тянуло на стезю рабкора, в «Правде» начали появляться его короткие заметки, подписанные псевдонимом «Ра-бе» (что означало «рабочий Бек» или «рабкор Бек»). При «Правде» для рабочих был создан кружок литературно-театральной критики. Бек, завсегдатай кружка, принимал активное участие в жарких спорах.

Скоро он станет профессиональным литкритиком, задиристым, часто догматичным и схоластичным, создаст особую группировку (Бек, его первая жена, их приятель). Группировка будет вырабатывать свою собственную позицию, критиковать все и вся, даже РАПП, за недостаточную верность принципам пролетарского искусства. «Раппее самого РАППа» – так о них будут говорить. В конце концов всесильный РАПП разгонит карликовую группировку «Литфронт», после чего сама жизнь завертит Бека в вихре начинаний А.