Интеллигентский фольклор (Эм. Казакевич, Е. Агранович, В. Бахнов, А. Раскин)

Шуточные стихи, сочинявшиеся не для печати, а для «домашнего употребления», намекающие на обстоятельства, известные лишь узкому кругу посвященных, а потому при публикации нуждающиеся в обширных комментариях и подробных расшифровках, – жанр старый и весьма почтенный. Но в советское время он стал играть новую роль и обрел невиданное прежде, особое значение.

Это было время, когда вся печатная продукция была насквозь пропитана тем «особым запахом тюремных библиотек, который исходил от советской словесности» (выражение В. Набокова).

Запах этот был неистребим. Им были отравлены даже талантливые и честные книги, чудом прорвавшиеся сквозь все мыслимые и немыслимые цензурные и редакторские заслоны.

Их было не так уж мало, этих честных и талантливых книг. Но, проникая в печать, они словно бы вываривались в общем котле советской пропаганды и тоже приобретали этот неуловимый запах, отличавший их от подлинно свободных сочинений, как отличается белье, полученное из прачечной, от выстиранного в речной воде и высушенного солнцем и ветром на вольном воздухе.

Вот поэтому-то неподцензурный куплет какой-нибудь шуточной песенки, озорная строка, непочтительностью своей по отношению к каким-нибудь официально узаконенным государственным святыням граничащая с хулиганством («А Сашка Пушкин тем и знаменит, что тут он вспомнил чудного мгновенья…»), воспринимались тогда как глоток свежего воздуха. Это, в сущности, и был тот ворованный воздух, о котором говорил Мандельштам: «Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые – это мразь, вторые – ворованный воздух».

Эти шуточные стихи и песенки потому-то и выпархивали так быстроза пределы того узкого круга, которому адресовались и на понимание которого были рассчитаны, потому-то и получали такое неожиданна широкое распространение, что потребность в глотке «ворованного воздуха» была свойственна далеко не только узкому кругу лиц, в той или ивой степени причастных к литературным и окололитературным делам и событиям.Особенно примечательна в этом смысле история возникновения (и распространения) песенки, сочиненной, Владленом Бахновым, – «Ах, что за славная земля…». Сочинилась она в августе 1963 года, в Коктебеле. А предшествовали этому такие обстоятельства. Был в Коктебеле Дом творчества писателей, выросший на основе Дома Волошина, доставшегося в наследство Литфонду. Дом этот постепенно превратился в довольно привилегированное и даже элитарное заведение, хотя по своим весьма скромным бытовым условиям даже в сравнение не мог идти с гораздо более фешенебельными литфондовскими Домами в Пицунде или в Дубултах. Но, как бы то ни было, «писатели» были в Коктебеле на особом положении. Особенно в сравнении с «читателями», селившимися в деревне, а то и просто в палатках на берегу чудного коктебельского залива. И естественно, между «читателями» и «писателями» возникло что-то вроде классового антагонизма. Ведром керосина в этот костер классовой неприязни, пока еще не превратившейся в классовую ненависть, стала статья Аркадия Первенцева, появившаяся в одной из центральных газет. Пересказывать содержание этой статьи нужды нет, поскольку оно довольно точно воспроизведено в бахновской песенке. (Как всякая талантливая пародия, песенка лишь сгустила краски, усилила акценты, иронически переосмыслила главные «тезисы» статьи Первенцева, обнажив их ханжеский, лицемерный смысл.)Прочитав статью Первенцева, сатирическое жало которой было нацелено непосредственно на них, «читатели», естественно, возмутились, и возмущение их, конечно же, обратилось на обитателей Дома творчества. Пошли даже слухи, что «читатели» собираются идти бить «писателей», возомнивших, что весь коктебельский залив должен принадлежать только им, и вознамерившихся очистить этот райский уголок от «дикарей», оскорбляющих своим непрезентабельным видом красоты местной природы.

И вот тут-то и появилась песенка Бахнова.Она покорила все народонаселение Коктебеля со скоростью лесного пожара. И мгновенно разрядила обстановку. Вдруг выяснилось, что среди «писателей» тоже есть вполне нормальные люди) не только не одобряющие попытку Первенцева разделить коктебельцев по классовому признаку на «чистых» и «нечистых», но даже склонные Издеваться над таким делением.Песенка не только разрядила обстановку, она мгновенно установила новый режим взаимоотношений между «читателями» и «писателями». Это был режим братания.А вскоре песенку Бахнова распевала уже вся страна Ее можно было услышать в самых далеких уголках нашего необъятного отечества. Люди,никогда не бывавшие в Коктебеле и слыхом не слыхавшие о статье какого-то Первенцева, прекрасно поняли, о чем в ней идет речь, куда, как любил говорить Михаил Михайлович Зощенко, направлено жало ее художественной сатиры.

Природа успеха этой песни была та же, что и природа успеха множества других авторских сочинений, пошедших «в народ» и ставших «народными». Скажем, знаменитой в чуть более ранние времена песенки про заграничного шпиона:

Сует он мне деньги-франки

И жемчуга стакан

И выкрасть предлагает

Советского завода план.

Эта не укладывающаяся в стихотворный размер скороговорка последней строки четверостишия мгновенно покорила наши сердца таящейся в ней злой насмешкой над неприкасаемыми государственными святынями. Это тоже был – глоток свободы, глоток того самого «ворованного воздуха».

Но таким же глотком «ворованного воздуха» могла оказаться и песенка, в которой не было даже и тени глумления над официальными идеологическими устоями.

Например, вот эта:

На Тихорецкую состав отправится,

Вагончик тронется – перрон останется,

Стена кирпичная, часы вокзальные,

Платочки белые, глаза печальные…

 

Одна в окошечко гляжу не грустно я,

И только корочка в руке арбузная.

Ну что с девчонкою такою станется!

Вагончик тронется – перрон останется.

 

Начнет выпытывать купе курящее

Про мое прошлое и настоящее;

Навру с три короба – пусть удивляются,

С кем распрощалась я, их не касается.

 

Откроет душу мне матрос в тельняшечке,

Как одиноко жить ему, бедняжечке,

Сойдет на станции и не оглянется,

Вагончик тронется – перрон останется…

Песенку эту пел иногда Высоцкий, и потому молва приписала ее ему. Но и тем, для кого было очевидно, что сочинил ее не Высоцкий (на его песни она совсем не похожа), имя настоящего ее автора было неизвестно. Так, сразу отлепившись от своего создателя и начав независимую от него, самостоятельную жизнь, и вошла она – чуть ли не с первого дня своего существования – в круг тех безымянных сочинений, о которых библиографические указатели сообщают скупо: «слова народные».

Автор, однако, известен. Это – Михаил Львовский. И именно он, мне кажется, с исчерпывающей точностью определил в одном котеньком своем стихотворении природу и обаяния, и успеха таких вот счастливых авторских созданий:

Самогон – фольклор спиртного.

Запрети, издай указ,

Но восторжествует снова

Самодеятельность масс.

Тянет к влаге – мутной, ржавой,

От казенного вина,

Словно к песне Окуджавы,

Хоть и горькая она.

Нефильтрованные чувства

Часто с привкусом, но злы.

Самогонщик, литр искусства

Отпусти из-под полы!

В песенке Львовского «На Тихорецкую состав отправится…» – ни малейшего привкуса злости.