Герой мартовской подборки — Сергей Аверинцев, выдающийся филолог и специалист по античной культуре и литературе. В подборку вошли восемь статей, посвященных Cредневековью (XIII веку), Георгу Траклю, Карлу Густаву Юнгу, Освальду Шпенглеру, риторике софистов, славянской и ближневосточной традиции. Также в подборку вошли два интервью. Интервьюерами выступили Эмил Димитров и Александр Архангельский. Из уважения к автору в качестве аннотаций мы даем первые абзацы статей.
Тринадцатый век: пестрота и единство
Пусть читатель попробует вызвать в своем уме самое готовое, самое избитое и банальное представление о Средних веках «вообще». Едва ли он обойдется без стрельчатого готического свода, без силлогизмов Фомы Аквинского, без инквизитора и без ведьмы. Светлая сторона Средневековья: над городом возносится устремленная к небу громада собора, и его хитроумная архитектоника находит себе точное соответствие в «Сумме» схоласта, подводящей в череде умственных построений итог всему, что признавалось доступным для разума. Черная сторона Средневековья: на площади перед этим же собором время от времени горят костры инквизиции, и образ ведьмы успешно соперничает в народном воображении с чудесами святых и таинствами церкви.
Георг Тракль: «poète maudit» на австрийский манер
Тракля никак не назовешь вовсе уж незнакомцем для отечественного ценителя поэзии. Вот уже несколько лет как мы располагаем основательным двуязычным изданием его стихов, прозы и писем. Это издание, собравшее очень яркие переводы
В. Топорова, И. Болычева, А. Прокопьева и ряда других переводчиков, явилось итогом очень оживившейся с 70–80-х годов переводческой работы над траклевскими текстами. Времена изменились, и мы, люди старшего поколения, не можем не порадоваться самой возможности такого размаха работы. (Автор этой статьи еще помнит странный взгляд, которым его наградили в редакции уважаемого московского журнала, когда он попытался отнести туда тридцать лет назад свои переводы из австрийского поэта.) Однако рефлективное осмысление творчества Тракля в нашей стране явно отстает от усилий переводчиков, и в этом смысле он остается, так сказать, знакомым незнакомцем, который стоит посреди нас, но с закрытым лицом (образ, хорошо вписывающийся в его собственную поэтику…).
Большие судьбы малого жанра
(Риторика как подход к обобщению действительности)
Среди риторических разработок греческого «софиста» Либания (314 – ок. 393), в которых с какой-то окончательной, итоговой сгущенностью отложилась на самом пороге Средневековья формальная парадигматика античной литературы как завет иным временам, — среди разработок этих мы находим, в числе другого, примерную экфразу (описание) битвы. Представляется нелишним привести из этого описания несколько строк, выбранных на пробу.
Славянское слово и традиция эллинизма
Каждому русскому человеку памятны слова, которыми Пушкин приветствовал выполненный Николаем Гнедичем перевод «Илиады»: «Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи; Старца великого тень чую смущенной душой». В этом двустишии второй стих по своему смыслу довольно обычен, но первый решительно необычен. «Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи» — это не то же самое, что, скажем, «слышу голос Гомера». Ведь Пушкину представляется, что он слышит не просто греческого поэта, но греческий язык; в русском стихе и русском языке Гнедича он улавливает или угадывает некий обобщенный образ «эллинской речи».
На перекрестке литературных традиций
Как известно, в начале путей нашей отечественной литературы была школа, и авторитетными наставниками в этой школе были византийские книжники. Школьный отпечаток не выветривался долго. Еще Нилу Сорскому на рубеже XV и XVI столетий приятно и лестно было начертать свое имя по-гречески; и тот, кто изучал в подлиннике творения грекоязычной риторики, может не однажды пережить «радость узнаванья», читая таких древнерусских авторов, как Кирилл Туровский или Епифаний Премудрый, и ощущая в каждом извиве их витийства истинно средиземноморское отношение к благородному материалу речи.
Греческая «литература» и ближневосточная «словесность»
(Два творческих принципа)
В горизонте так называемого «культурного наследия», отложенного тысячелетиями человеческой истории, выделяется особый участок — «теменос», как называли греки огороженные пространства своих святилищ, — на который европейская культура из века в век оборачивалась с кровным, напряженным и всегда небескорыстным интересом. Этот участок, значение которого для всех нас и поныне не с чем сравнить, назывался еще недавно «классическая древность»; для простоты можно заменить старомодное сочетание двух слов одним именем: Греция. Конечно, очень долго (скажем, со времен придворного классицизма Карла Великого и до времен придворного классицизма Наполеона) греческие культурные нормы усваивались по преимуществу в их латинской кодификации.
«Аналитическая психология» К.-Г. Юнга и закономерности
Что, собственно, означает применительно к изучению литературы и искусства пресловутое слово «мифология»? Для вдумчивого исследователя этот вопрос давно уже перешел из категории праздных спекуляций в сферу самых что ни на есть насущных профессиональных затруднений. Для него этот вопрос принимает весьма конкретную форму: в каких случаях он вправе (и обязан) констатировать в изучаемом им объекте, будь то литературный текст, картина, статуя, а может быть, также фортепьянная соната и т. п., присутствие того, что называется мифологией? Вопрос идет еще дальше: если мифологический элемент выявлен, как ему в своей работе учитывать это? Ведь искусствовед или литературовед, о котором мы говорим, еще на студенческой скамье должен был догадаться, что когда речь заходит о «мифологии» Кафки, дело идет о вещах как небо от земли далеких от предмета, трактуемого в книге Н. Куна «Легенды и мифы древней Греции».
«Морфология культуры» Освальда Шпенглера
Стоит ли еще говорить о культурологии Освальда Шпенглера? Разве дело идет не о vieux jeu, не об исчерпавшей себя интеллектуальной сенсации 20-х годов, утерявшей для нас всякую актуальность? При ответе на эти вопросы необходимо иметь в виду, что наследие Шпенглера явственно распадается на слои, чрезвычайно разнящиеся по мыслительной фактуре, ценности и значимости. Различие в уровне бьет в глаза: иногда трудно поверить, что тот же самый человек, который написал «Закат Европы», способен был подвергать выводы этой книги заведомому извращению (с точки зрения своей же собственной логики) в публицистических трактатах типа «Прусской идеи и социализма». Но и единое, замкнутое в себе сочинение — оба тома «Заката Европы» — при ближайшем рассмотрении расслаивается на эксперименты исторического прогнозирования, на политическую теорию тоталитаристского толка и на философию культуры в собственном смысле (темперамент автора дает всем этим уровням интимное эмоциональное единство, но сообщить им обязательную логическую связь он не может).
Филология – наука и историческая память. Беседу вел А. Архангельский
Мой покойный отец, биолог Сергей Васильевич Аверинцев, кончил в свое время классическую гимназию, глубоко чувствовал музыку латинского стиха и читал мне Горация в подлиннике, когда я был мальчишкой лет двенадцати. Я не понимал ни слова, но радовался очень. Эта радость была мне подарена по-домашнему, как делают подарки детям в семье. Отец родился еще в 1875 году — ну, в один год с Рильке, с Альбертом Швейцером, на пять лет раньше Блока, так что по годам я мог бы быть его внуком, но вот я его сын; это совсем другое дело, совсем иная близость, совсем иной тембр отношений.
Сергей Аверинцев рассказывает Александру Архангельскому о своей семье и своем пути в науку.
И. А. Бунин — Н. Я. Рощин. История одной переписки. Вступительная заметка и Филология и поэзия. Ответы на анкету М. Гаспарова и С. Аверинцева. Беседу вел
Э. Димитров
Сергей Аверинцев и Михаил Гаспаров совместно отвечают на вопросы о классической филологии, жизни и поэзии. Вопросы задает филолог, философ, доктор филологических наук, доцент Института литературы Болгарской академии наук Эмил Димитров.