Филология и поэзия. Ответы на анкету М. Гаспарова и С. Аверинцева. Беседу вел Э. Димитров

—Почему Вы в свое время выбрали своим предметом классическую филологию? Кто оказал влияние на Ваш вы­бор?

— Мы жили, окруженные малоприятной современно­стью; все, что выходило за ее пределы, казалось интерес­ным, и чем дальше, тем интереснее. В детстве это еще не осознавалось, но чувствовалось. Мне повезло: школьные учебники по древней и средней истории попались мне в руки еще в дошкольном возрасте, и я читал их не как за­дание к уроку, а как беллетристику. Древняя история бы­ла занимательней: там было меньше обобщающих слов вроде  «способ  производства»  и  больше  увлекательных эпизодов. Потом, школьником, я таким же образом читал университетские учебники, и в них тоже древняя история была интереснее, чем средняя, и подавно интереснее, чем новая. Мне еще раз повезло: в знакомой среде было мно­го книг античных авторов в русских переводах, и к концу школы я успел их прочесть и полюбить. Когда я кончал школу, то твердо знал, что хочу изучать античность: там меньше давят переменчивые идеологические требования. Я только колебался, идти ли мне на исторический фа­культет или на филологический. Я пошел на филологиче­ский, рассудив: на филологическом легче научиться исто­рии, чем на историческом — филологии. Оказалось, что я рассудил правильно.

—Почему в классической филологии Вы специализиро­вались по римской литературе, а не по-греческой? Чем привлекал Рим? В чем разница между латинистом и элли­нистом?

— У меня нет способности к языкам, поэтому латин­ский язык мне давался легче, чем греческий, — как и вся­кому. (Старый ленинградский филолог говорил: латин­ский язык выучить можно, а греческий нельзя, потому что это не один язык, а много: в разных жанрах, диалек­тах, эпохах и т. д.) По­-латыни я рано стал, сверх универ­ситетских заданий, читать неурочные тексты, а по­-грече­ски это не получалось. Рим был более поздним, более развитым, его было легче понять по аналогии с новым временем;  мышление  жителей  греческого  полиса  было труднее представить. Поэтому я предпочитал обращать внимание на сходства между римской и греческой куль­турой — для меня это один и тот же мир, только двуязыч­ный. А мои товарищи, которые лучше знают греческий язык — например, Аверинцев, — наоборот, сосредоточи­вают внимание на тонких отличиях между греческим и латинским мышлением, менталитетом, духом: отличиях, которые легче почувствовать, чем сформулировать. А для меня наука начинается там, где возможны точные форму­лировки. Я много переводил и с латинского, и с греческо­го, но с греческого — всегда неуверенно и всегда сверяясь с английским или французским параллельным перево­дом. Когда кончал большой греческий перевод, то с удо­вольствием чувствовал: ну, на этой работе я наконец­то выучил язык. Но проходило несколько месяцев, усвоен­ное выветривалось, и за новый перевод я опять брался как будто от нуля. С латинским языком этого не было.