Октябрьская подборка посвящена Николаю Васильевичу Гоголю. Редакция журнала «Вопросы литературы» отобрала статьи, которые делают образ Гоголя многогранным и объемным. Павел Глушаков рассуждает о Гоголе и Шукшине. Сергей Шульц интересуется метафизикой «памятника». Кирилл Волков рассказывает, что такое «гоголизация» текста и при чем здесь Набоков и Белый. Сергей Бочаров пишет об уходе великих: Гоголя и Толстого. Екатерина Падерина разбирается в развязке «Игроков». Роналд Леблан размышляет о Филдинге, Бахтине и памяти жанра. Ирина Роднянская, Владимир Бибихин и Рената Гальцева рассуждают об «обескураживающей» фигуре Гоголя для западной славистики. Юрий Манн в двух статьях сравнивает Гоголя с Францем Кафкой и Иваном Киреевским. Мы также печатаем пролог к восстановленной, но неизданной авторской редакции книги «Пушкин. Гоголь. Лермонтов» Владимира Николаевича Турбина.
Шукшин, Гоголь и другие. Рассказ В. Шукшина «Забуксовал»
Статья Павла Глушакова посвящена одному из самых литературоцентричных текстов В. Шукшина — рассказу «Забуксовал». В рассказе обнаруживаются разнообразные интертекстуальные параллели и дается интерпретационный комментарий некоторых литературных реалий произведения. Вопрос, на котором «забуксовал» герой произведения, остается и поныне одним из краеугольных камней в русском интеллектуальном дискурсе. Шукшин выводит разговор на метатекстовый уровень, когда своеобразным «собеседником» главного героя становится практически вся русская классическая литература. В таком понимании актуализируются важнейшие структурно-семантические комплексы русской литературы: тема карт и карточной игры, мотивы сумасшествия, «кровавой пищи», риторических вопросов от лица героя и т. д. Благодаря этому текст рассматривается в качестве сложного высказывания, авторского понимания действительности.
Стендаль, Пушкин, Гоголь: к метафизике «памятника»
Метафизический мотив памятника у Пушкина и Гоголя сопоставлен с «философемой» памятника у Стендаля. Показана роль идеаторного и вещественного, духовного и тактильного в мотиве памятника у данных авторов, а также связь мотива с историческим началом в культуре и в жизненном мире.
О метафизике памятника пишет Сергей Шульц.
«Гоголизация» текста: «Николай Гоголь» В. Набокова и «Мастерство Гоголя» А. Белого
«Мастерство Гоголя» А. Белого и «Николай Гоголь» В. Набокова были написаны соответственно в 1934 и 1944 годах. Одна книга вышла в СССР, другая — в Америке. Не будет преувеличением сказать, что эти произведения кардинально изменили представление о гоголевском мире не только читателей тех лет, но и всего XX века. Конечно, и до них были Д. Мережковский, И. Анненский, В. Розанов, В. Брюсов и другие «гоголелюбы» (их сочинения разобраны в замечательной книге Л. Сугай), но кардинальный шаг в осмыслении Гоголя сделали именно Белый и Набоков. Ставя рядом книги Белого и Набокова, не пытаемся ли мы сблизить эти сочинения? Ну запишем мы в реестр влияний на Набокова книгу Белого, закроем очередную «научную лакуну», обнаружим, что слово «Гоголь» встречается в обеих книгах несколько сотен раз. Белый будет законсервирован, пронумерован, расфасован, а потом съеден такими же троглодитами-набокоедами. А ведь таких «набокоедов» десятки и даже сотни.
О «гоголизации» текста рассуждает Кирилл Волков.
Два ухода: Гоголь, Толстой
Сто лет назад уход Толстого из Ясной Поляны и из жизни был мгновенным событием, уложившимся в десять дней, на самом же деле это было событие длительное, многолетнее, которое готовилось и продолжалось на протяжении по меньшей мере трех десятков лет, со времени «Исповеди» (1879). Это было критическое событие, открывшее взгляд на многое в нашей словесности до Толстого и после него. Мгновенное событие, столько вокруг себя осветившее. За сто лет мы к «уходу Толстого» привыкли — но вот специально к столетию является книга Павла Басинского, в которой решительный пересмотр классической формулы становится пунктом едва ли не центральным, во всяком случае терминологически специально подчеркнутым. Пересмотр объявлен прямо в заглавии книги: «Лев Толстой: бегство из рая». О классической формуле автор книги помнит, рассказывает же в книге о том, что в знаменитой и всем известной жизни писателя вместо нее получилось.
Сергей Бочаров изучает сходства и различия двух писателей.
Старое и новое в непревзойденной гоголевской развязке «Игроков» (Гоголь и Лесаж)
Развязка «Игроков» поразила современников «неизъяснимо», по выражению М. Щепкина. Это был эффект неожиданности, и даже «самые отчаянные, присяжные русские театралы» не смогли предугадать финал, как подчеркнула первая же театральная рецензия на премьеру. Между тем попыток объяснить драматургическую основу этого театрального эффекта, до сих пор подчиняющего себе зрительские эмоции, было предпринято немного, и если сам факт обновления автором «Игроков» драматургических традиций в научной литературе давно обозначен, сущность его пока не вполне определена. Первым высказался по этому поводу Н. Котляревский в своем монографическом исследовании творчества Гоголя. Низко оценивая общественное содержание комедии в сравнении с «Ревизором» и «Женитьбой», критик отметил инструментальное мастерство в устроении интриги «Игроков» и отмежевал основную коллизию пьесы от предшествующей нравоописательной традиции, в основном в его аргументации — прозаической, признав достижением то, что Гоголь описал порок без всякого морализаторства и ушел от привычного для карточной темы конфликта — простак-жертва и злодей.
О Гоголе пишет Екатерина Падерина.
Встреча в лабиринте. Франц Кафка и Николай Гоголь
В известном рассказе Анны Зегерс, опубликованном в 1972 году, повествуется о том, как однажды в пражском кафе встретились Эрнст Теодор Амадей Гофман, Франц Кафка и Николай Гоголь. Все трое поочередно пересказывают или читают отрывки из своих произведений, обсуждая творческие проблемы вообще и их конкретные решения в частности. Кафка говорит Гоголю: «Мне ваша повесть «Шинель» нравится даже больше, чем «Мертвые души»… Призрак, который ночью летает по городу и срывает с сытых господ богатые шинели, — грандиозно придумано!»
Статья Юрия Манна.
В поисках утраченного жанра. Филдинг, Гоголь и память жанра у Бахтина. Перевод с английского Т. Каратеевой
Хотя открытым остается вопрос, удалось ли М. Бахтину создать стройную, непротиворечивую теорию жанра, едва ли кто-нибудь станет отрицать то огромное значение, которое он придает жанрам как «формообразующим идеологиям», служащим основными способами видения и понимания действительности. Учитывая, что подход к литературе, сформулированный Бахтиным и участниками его кружка, был по своей сути социологическим, не приходится удивляться, что литературным жанрам — этим, по его выражению, «приводным ремням» от истории общества к истории литературы, с помощью которых мы наследуем и передаем наш индивидуальный опыт, — в его литературной теории отведено важнейшее место. В своих работах Бахтин заходит так далеко, что наделяет жанры собственной жизнью и, чтобы описать ее, зачастую прибегает к природным метафорам: он показывает, как с течением времени растет значение жанров, как развивается их органическая логика. Жизнь жанра, по Бахтину, заключается в его постоянном возрождении и обновлении, в способности с каждым новым произведением раскрыть богатый потенциал, таящийся в этом вечно исполненном творческих возможностей источнике. «Жанр живет настоящим, — отмечает Бахтин, — но всегда помнит свое прошлое, свое начало». Поэтому жанр для него, подобно людям, обладает памятью.
Статья Роналда Леблана.
Пролог к восстановленной, но неизданной авторской редакции книги «Пушкин. Гоголь. Лермонтов» (1993). Публикация О. В. Турбиной и А. Ю. Панфилова
Волею судьбы пролог к переизданию книги «Пушкин. Гоголь. Лермонтов» (М., 1978) оказался эпилогом к творчеству Владимира Николаевича Турбина (1927–1993). Черновики этого пролога остались на столе, когда автор его отправился в свой последний земной путь — в больницу. И вот теперь «Я начинаю…» следует читать как «Я заканчиваю…». Выявляется некая «зеркальность» текста, не привнесенная извне, не вынужденная, но присущая ему изначально, органичная и естественная. Обстоятельства подбрасывают нам ключ, разгадку, по меньшей мере — указание на многоплановость, неоднозначность как всего высказывания, так и отдельных его составляющих. А ведь могли опять не заметить, чем является для автора обращение к повести «Гробовщик», исследование мотивов смерти, погребения; размышления о сложных и опасных взаимоотношениях художника слова с этими мотивами.
Иван Киреевский и Гоголь в стенах Оптиной
Киреевский и Гоголь — первые крупные деятели русской литературы, обратившиеся к Оптиной пустыни; они представляют, так сказать, первоначальный этап такого обращения. Для обоих Оптина пустынь являлась воплощением и хранительницей святоотческого любомудрия, к которому они приникли, пройдя школу западноевропейского романтизма и философского идеализма. Собственно о школе, правда, можно говорить лишь применительно к Киреевскому, так как опыт Гоголя был более стихиен, эмоционально свободен и менее систематизирован, но логика движения была примерно та же. Оба, наконец, были связаны с Оптиной пустынью через одних и тех же лиц, прежде всего через иеросхимонаха Макария.
Статья Юрия Манна.
К «Обескураживающая фигура» (Н. В. Гоголь в зеркале западной славистики)
В бесспорной славе Гоголя за пределами его родины есть элемент загадки. С неожиданной противоречивостью Гоголь-художник рисуется западному литературному сознанию в качестве фигуры, маячащей то на одном, то на другом эпохальном перепутье классического искусства и вместе с тем находящей свое подлинное место только в сегодняшнем дне. Далее: возможно ли «с того берега» распознать в нем великого комического автора, русского Рабле, Сервантеса, Свифта или Стерна, не живя в юмористической каллиграфии гоголевских образов, в переливах его речи как в своей природной стихии? Ведь в сравнении с Толстым, Достоевским и Чеховым — русскими классиками «второго призыва» — Гоголь (как и Пушкин) перемещается в иноязычную культуру с очень большими потерями. А между тем он становится в ней все более весомой величиной.
Рассуждают о западной славистике Ирина Роднянская, Владимир Бибихин и Рената Гальцева.