(С. Павлова. «Голод. Нетолстый роман». М.: «Редакция Елены Шубиной» в серии «Роман поколения», 2023)
Роман С. Павловой «Голод. Нетолстый роман» – не просто яркий «представитель» так называемой «литературы травмы». Он являет собой долгожданную эволюцию жанра. От собственно созерцания травмы и выслушивания жалоб травмированных мы внезапно перешли к наличию сюжета.
В кратком пересказе более всего это напоминает сюжет корейской дорамы.
Девушка Елена из провинциальной, бедной и дисфункциональной, как модно говорить сейчас, семьи с помощью усердия и трудолюбия блестяще заканчивает школу. Уезжает в столицу. Там она много работает, претерпевает бытовые трудности с жильем и (да-да) с едой и в результате достигает устойчивого положения в богатой фирме. Работать Елене приходится усерднее, чем мужчинам или москвичам. Но и достигнув всех составляющих «московской мечты» (зарплата, квартира в ипотеку, курорты, личные психотерапевт, тренер и стоматолог, бойфренды с модными перверсиями и подруга-адвокат), девушка не чувствует себя счастливой. Не хватает простого идеального партнера, пусть и не без темной стороны (совершенно, впрочем, незаметной окружающим), но безусловно любящего…
И еще одна тайна, как пятнышко на солнце, делает образ Елены не столь сияющим и наносит вред ее зубной эмали. Пищевое расстройство. Булимия. Разумеется, никто из окружающих о нем не знает, его так же не видно снаружи, как не видна снаружи склонность ее молодого человека к похищению вилок из кафе. Они мучаются. Но любовь – любовь творит чудеса! А для злобной начальницы любовь и трудовое усердие несовместимы…
Однако девушка не зря так долго училась работе со словом. Это развило в ней интуицию, коварный план начальницы она разоблачает в зародыше, подруга-адвокат помогает нанести ответный удар – и недружественный офис покинут. Еще несколько успешных транзакций, и Елена становится тем, кем мечтают стать все пленники всех офисов, – самостоятельной и успешной рантье.
Занавес.
Наверное, скажет читатель, это написано так хорошо, что всякие сомнения в причинах номинации романа на литературную премию «Ясная Поляна» отпадают сами собой.
Литературный критик и обозреватель Н. Ломыкина, например, утверждает: автору удалось сделать то, что давно уже не могут сделать такие глыбы, как В. Пелевин и В. Сорокин, — «поймать мир и язык поколения» 1. Что ж, текст романа лишен нарочитой литературности, насыщен англицизмами и прочими -измами и очень похож на речь самой Павловой. Читается легко.
Но «удалось то, что давно уже не могут…»? Текст бесспорно свеж и резв. Свеж за счет приближенности к разговорному жанру, резв за счет неожиданных контрастных, часто эстетически сниженных включений. Например, часто цитируют: «Я легла на холодный кафель и грустно срифмовала: кафель – фалафель. Хотелось замуж, сдохнуть, чтобы кто-то обнял». Хорошая фраза, но явно же «made in» Чехов с его знаменитым «Замечательный день сегодня. То ли чаю пойти выпить, то ли повеситься». То есть хорошо, но явно не ново. Если уж говорить о языке поколения, что лучше честное и прямое: «Я ела. Мне было невкусно».
Есть еще одна особенность текста, которой неизменно восхищаются критики. Условно ее можно назвать «много конкретных, тебе одной известных деталей». Почему условно и в кавычках? Потому, что это цитата из детского детектива А. Алексина «Очень страшная история», метод Алика Деткина, обучающегося литературному мастерству в школьном кружке. Это метод универсален. У талантливых исполнителей, умеющих писать роман как социальное высказывание получится «Девушка с татуировкой дракона» (С. Ларссон) или любой из романов Ф. Бегбедера. Но почему-то не с этими романами сравнивают «Голод». Звучит «Дневник Бриджит Джонс», звучит «Дьявол носит Прада». А не ориентировались ли вы на…, спрашивают автора. И Павлова подтверждает, что очень любит эти фильмы, хотя на них не ориентировалась.
Правило Алика Деткина хорошее, но не единственное. Есть еще правило Creative Writing School. Правило это, возможно, никем не формулировалось открыто, но оно явно существует: больше неприятных деталей. Больше острого, резкого. Шокируйте. Выбивайте эмоцию. Shocking Writing School, назовем это так. Вот и павловский текст словно состоит из неплотно подогнанных друг к другу творческих этюдов: «Булимия», «Мать», «Школьный буллинг», «Группа анонимных обжор», «Нравы нашего офиса», «Мой самый постыдный поступок»… Словно кто-то, увидев эти зарисовки собранными в один файл, сказал, что это же готовый роман.
И это стало готовым романом.
Печальная недоработанность. Печальная прежде всего от того, что роман мог бы прозвучать полноценным социальным высказыванием – мог бы, если бы были разрешены все внутренние противоречия и найдены все отсутствующие связи. Если бы социальная острота явления заинтересовала. Пока же мы наблюдаем такую картину:
Это роман о пищевых расстройствах, о неприятии своего тела, о ненависти к себе, о том, что приходится делать девушкам на пути к стандартам красоты, –
говорит автор на презентации.
О, разумеется, это роман об экзистенциальном одиночестве, о голоде по человеческому общению, о судьбе поколения2, –
мягко поправляют автора критики. Впрочем, рассуждая о книге, критики неизменно возвращаются не к одиночеству героини, а к офисным сценам и подробностям московской жизни молодежи среднего класса (вещества, кинки-пати, своты).
Что же недоработано?
Если автор хочет поговорить о том, как девушек вынуждают следовать канонам глянцевой красоты, то где следы этой вынужденности в судьбе героини? Где развилка, на которой или стань стройной, или иного не дано?
Если есть прекрасная, тонкая, интеллигентная бабушка с ее любимыми белыми гладиолусами, с ее политической продвинутостью, то откуда же взялась мама – бабушкина дочь – с ее вульгарностью, с ее грубостью, нечуткостью, с ее тремя работами и карающим Богом, с ее любовью к красной помаде и красным розам?
Если все же была эта ужасная мать, с ее тремя работами ради выведения в люди единственной дочери, – и ведь удалось! – то почему годы работы с личным психотерапевтом не дали ни единого шанса к принятию?
Если все же были эти годы работы с психотерапевтом, то почему героиня не осознает сходство между «черной дырой» в душе матери, заполняемой бесконечными мужчинами, и между ее собственной пустотой, заполняемой едой?
Если была эта «черная дыра» в душе матери, то далеко ли до осознания, что такие травмы может нанести только дисфункциональная мать, а не сбежавший муж?
Если была эта первичная «дисфункциональная мать», то… это бабушка?
Если героиня (и автор) столь зациклены на теме обесценивания – а это действительно важная тема, – то почему героиня обесценивает страдания ребенка, отправившегося на школьную линейку в рваных сандалиях?
Почему столь мучительная жизнь героини целиком и полностью состоит из социально одобряемых деталей, примет успешного успеха?
И тут, помня о треугольнике «героиня – мать – бабушка-с-цветами», хочется ответить: «Потому, что гладиолус».
Изложенные вопросы не являются претензиями ни к персонажам, ни к сюжету, ни к даже к автору. Они лишь высвечивают ненаписанное, обозначают расстояние между романом Павловой «Голод» и полноценным социальным высказыванием. Между тем, что есть, и тем, что действительно могло бы стать премиальным романом. Премиальным по-настоящему. Потому, что несмотря на авторитет критиков, на «экзистенциальность», на «голод по общению», хочется почитать настоящий роман – тот, который хотела написать Павлова.
Про дисфункциональные отношения в семье и расстройство не только пищевого поведения.