* * *
в лесу нетопленом, пустом
любая буква алфавита
покрыта шерстью и пером,
и дверь за деревом открыта
– пока не смешана с водой
и небом глина под ногами,
есть только звуков разнобой
в разрывах между облаками
но будет кровь и гул в крови
по деревянным капиллярам
и руслам рек, и свет в крови –
осенний свет, отец пожарам,
в огне которых золотой
и кривобокий плавлен слепок,
облеплен пеплом и золой,
и тускло светит между веток
– лесное небо! доски слов,
полей нетронутых равнины,
но безымянен мой улов
и красен круглый лист осины
Выбор мой пал на это стихотворение, опубликованное в подборке «Слепок» в журнале «Новый мир» (2023, № 5), потому что оно показалось мне несколько отличным от всей поздней лирики Шульпякова. С одной стороны, полностью вписывающимся в его классическую поэтику, с другой, – будто бы заостряющим все ее основные приемы (перечислять их здесь не буду – это предмет для отдельной статьи, а данный отклик сильно ограничен в объеме), из-за чем в нем происходит нечто особенное.
Попробуем разобраться.
При первом знакомстве стихотворение кажется больше описательным, только намекающим на некий процесс. Однако повторное прочтение позволяет увидеть четкий сюжет. Сначала перед нами предстает очень странный лес – «нетопленый», «пустой», в котором еще и обитают покрытые «шерстью и пером» звери-буквы (вспоминается: «Там на неведомых дорожках / Следы невиданных зверей»), а также за деревьями имеются двери («туда, где черный выход-ход»[1]). Ассоциация не то с заколдованной избушкой, не то с заброшенной избой в глухой деревне, на которую набрел окруженный «густым алфавитом»[2] поэт. Мы медленно идем по лесу, читаем не спеша, дыхание размеренно.
Однако дальше начинается метафизика, которая и раскроет нам смысл первых четырех срок. Темп ускоряется, нам уже нужно больше воздуха, потому что на наших глазах из первоэлементов стихий в прямом смысле сотворяется мир. Дух Божий носится над водою, с которой еще не смешан ни один из первоэлементов, не пошла в ход глина (не сотворен еще ни мир, ни человек), разве что воздух позволяет услышать – обратите внимание на аллитерацию, усиливающую общую динамику текста: «звуков разнобой / в разрывах…» (звуков, сложенных из «диких» букв в первых строках?).
Но – здесь мы можем сделать вдох перед следующим рывком – будет жизнь, то есть кровь, которая заструится по деревянным (земля) капиллярам-руслам (вода)[3]. В крови загорается свет и возникает пожар, в созидательном огне которого выплавляется «кривобокий слепок»: «…плавлен слепок, / облеплен пеплом» – усиление вновь с помощью аллитерации и ассонанса. Здесь перед нами античность, плотное присутствие смыслов и образов которой также является отличительной чертой лирики Шульпякова последних лет. В частности – Гераклит, который использовал образ слитка золота («Прекраснейший космос – словно слиток, отлитый как попало») для передачи идеи одновременно единства и изменчивости мира (в какую форму ни переплавляй золото, оно остается золотом). Но у Шульпякова слиток становится слепком, еще и кривобоким, чтобы лишний раз подчеркнуть подвижность и текучесть. И ведь именно Гераклиту мы обязаны выражением «panta rhei» («все течет» – добавим – все меняется). Этой же мыслью через образы, принадлежащие стихии воды («смешана с водой», «кровь», «руслам рек», «улов»), пронизано все стихотворение.
Между прочим, кровь у Шульпякова рифмуется с ней же: «…но будет кровь и гул в крови / по деревянным капиллярам / и руслам рек, и свет в крови…» Не потому ли, что рифмовать слово «кровь» – это, как в том меме, – «пошлость, звенящая пошлость»? Будто самодовлеющая природа этого слова позволяет рифмовать его только с самим собой.
Но выдыхаем. Мир – в плодородных пепле и золе, благодаря которым вырастет будущее, – сотворен. Мы снова переходим на шаг, замедляем дыхание и возвращаемся в лес, который перестал быть нетопленым и пустым, хотя, конечно, небо на фоне такого яркого пожара творения кажется тусклым. Из букв алфавита и разрозненных звуков сложились «доски слов», из которых теперь можно строить. Но равнины полей еще нетронуты, девственны, мир только готовится к дальнейшему развитию, он как бы отдыхает после сотворения себя и замер в ожидании грядущих перемен.
А вот и лирический герой! Сотворенный человек. Его «улов безымянен», а «круглый лист осины», который он то ли держит в руке, то ли видит упавшим на поверхность воды, из которой удит (что же он удит?), «красен». И здесь возникает ощущение, что до этого мы будто бы имели дело со специфической пейзажной лирикой, метафизическим описанием осени, которая теперь закольцовывается точной цитатой из «Осени» Баратынского, о которой С. Шевырев сказал: «…поэт переводит пейзаж в мир внутренний и дает ему обширное звучание»: «Седая мгла виется вкруг холмов; / Росой затоплены равнины; / Желтеет сень кудрявая дубов; / И красен круглый лист осины».
Шульпяков же, на мой взгляд, вводит внутренний мир в пейзаж – так и возникает эта специфическая оптика.
Но почему улов безымянен (а не чудесен)? На мой взгляд, этот туманный в первом приближении эпитет как раз является ключом к разгадке и раскрывается своей противоположностью – позитивной стороной. У нас есть живые буквы алфавита и разрозненные звуки, которые через акт творения сложились в доски слов; мы увидели природу, все составляющие и итог творческого акта, но дать имя его плодам все равно невозможно. Не потому ли, что это тот самый Логос, который со всей своей изменчивостью, противоречивостью, но неоспоримым единством не поддается прямому осмыслению и, как следствие, точному выражению? Тот Логос, перед которым лирический герой (он же – просто человек) в хорошем, даже самом лучшем, смысле беспомощен, нем? Букв, звуков и слов, как бы много их ни имелось в запасе, какими бы разнообразными они ни были, недостаточно, смысл будет искажен, «мысль изреченная есть ложь», а что-то и вовсе будет намного понятнее, если о нем просто молчать. Как мир нельзя выплавить в раз и навсегда застывшую четкую форму, так и знание о нем нельзя раз и навсегда выразить в застывших словах.
И все, что нам остается, – это блаженно недоумевать, восхищаясь сотворенной красотой, которая вся теперь отражена в такой маленькой, но прекрасной детали – красном круглом листе осины.
[1] «там у меня живет поэт…» – из книги «Саметь» (2017).
[2] «невысокий мужчина в очках с бородой…» – из книги «Желудь» (2007).
[3]Кровь уже «толкалась» по «тесным капиллярам» в стихотворении «в моем углу – бревенчатом, глухом…» из «Писем Якубу» (2011), но там она была более осязаемой и принадлежала исключительно лирическому герою, здесь же она разлита в пространстве и уже выступает в качестве аллегории жизни.