Золотая рыбка или рваный башмак?. Беседу вела Е. Константинова

Тамара Александровна Жирмунская — поэт, прозаик, переводчик. Родилась в Москве. В 1958 году окончила Литературный институт им. А. М. Горького. В 1963-м вступила в Союз писателей, из которого была исключена в 1979-м в связи с намерением эмигрировать с семьей в Израиль. Через два года восстановлена. С 1999 года живет в Мюнхене.

Автор семи сборников лирических стихов. Среди последних по времени книг в прозе — «Я — сын эфира, Человек…» (2009) и «Нива жизни» (2013). Печатается в российской, а также русскоязычной прессе Германии. Лауреат литературной премии «Венец» (2002).

— Тамара Александровна, вот уже лет пятнадцать вы, коренная москвичка, живете в Мюнхене, запечатлев «этот дивный город у быстрой реки» в стихах: «Эти мюнхенские эркеры…», «Мюнхену», «Немецкие тихие дети…», «Парк Нимфенбург зимой», «Лебедиха у спуска…», «Киви», «Хвалебная ода». И тут же в одном из них — такая негативная метафора: «Белеет снег салфетками на ранах, / зимою нанесенных, как судьбой».

И дело, похоже, вовсе не в том, «что все, что не наше, утрируем и порицаем…». В другом стихотворении из того же немецкого цикла себя вы называете беженкой, а Германию — совсем чужой страной, проводя неожиданную параллель: «Есть грибы такие — вешенка — / И съедобны, да страшны».

— Да! Уж не ради рифмы «беженка — вешенка» я вспомнила это слово…

Иногда спрашивают: «Чувствуете ли вы себя на новом месте как дома?» Наивные люди! «Как дома», по моему мнению, могут себя чувствовать в эмиграции только те, кто приехал сюда ребенком или родился тут, кто с яслей, детского сада впитал чужой язык. Когда уезжаешь в эмиграцию совершенно сложившимся человеком с любимой и выстраданной профессией за плечами, расстаешься с многолетними товарищами, покидаешь свой круг, свой обжитый, намоленный дом, где умерли родители, где росла и выросла дочка, душа, безусловно, испытывает урон.

Все мы — разные и переживаем разлуку по-разному.

Хорошо, если на новом месте найдется для тебя приемлемая ниша. А если нет? Если так и будешь болтаться по разным углам, ни Богу свечка, ни черту кочерга? Пушкин прав: «Привычка свыше нам дана…» Но, знаете, бывают длинные ночи, когда «привычка» спит, а вот душа бодрствует.

Впрочем, в моей книге «KIWI/КИВИ» («Риза-Принт», 2009) есть стихи и другой тональности. К тем, что вы назвали в начале нашей беседы, добавлю «Гармиш», «Оторвались от земли…». Жизнь, знаете ли, продолжается, и ты продолжаешься вместе с ней.

— Кто из писателей, художников, музыкантов входит в ваш мюнхенский круг общения? Участвуете ли вы в фестивалях поэзии, в работе литературного клуба при библиотеке Толстовского фонда в Мюнхене?

— Начну с ответа на последний вопрос, он мне ближе. Не знаю, есть ли сейчас постоянный клуб. Но одно время он был, и вела его я. Мы собирались раз в месяц в уютной гостиной, окруженные портретами выдающихся русских писателей и стеллажами, полными книг. Приходили обычно десять-двенадцать человек. Увы, люди немолодые. Молодежь, понятно, учится, работает или ищет работу. Каждый желающий получал слово. Читали свои стихи, рассказывали о ярких культурных и научных событиях.

Сравнительно недавно был в Толстовке — так мы называем нашу русскую библиотеку-читальню — творческий вечер поэта Вадима Перельмутера. Он — уникальная фигура. Пишет и издается не только сам. Готовит к печати множество чужих книг и болеет за них, как за собственные.

Говоря о моих здешних коллегах, не могу не начать с Бориса Хазанова, нашего патриарха, лауреата «Русской премии» (2008, роман «Вчерашняя вечность»). Еще назову прозаика Людмилу Агееву, поэтов Ларису Щиголь, Наталью Генину, Андрея Рево. Русский и немецкий поэт Вальдемар Вебер время от времени посещал наши посиделки, но чаще я встречалась с ним в Москве на конгрессах Достоевского.

Художники, музыканты в Мюнхене, разумеется, есть. Порой я посещаю выставки и концерты. Но свой круг предполагает более тесное общение, чем возможно здесь.

— А из старшего поколения писателей — второй и третьей волны эмиграции — с кем-нибудь видитесь?

— Когда мы сюда прибыли, интересных литераторов-эмигрантов из старшего поколения тут уже не было. Или я прошла мимо них. К тому же наступил тяжелый период устройства на новом месте. Мы с дочкой почти год жили в общежитии. Снять квартиру оказалось очень трудно. Маклеры драли большие деньги, а у нас их не было. Мой муж, приехавший на два года раньше, болел, перенес операцию. Одним словом, было не до творчества.

У меня нет особых претензий к тем, кто слишком идеализированно представляет себе нынешнюю литературную эмиграцию. С первой, послереволюционной, наша эмиграция имеет немного общего. И тогда было достаточно исковерканных писательских судеб. Но все же оставались литературные товарищества, поддержка друг друга, спонсоры, издательства… Сейчас, насколько я знаю, такого нет. В Мюнхене я этого не встречала. Каждый выживает как может. Конкурсы и здесь проводятся, меня тоже формально приглашают на некоторые из них, но рассчитаны они прежде всего на молодежь, на безвестных литераторов, которых поддерживают и награждают более активные коллеги независимо от своего литературного ранга. Очень многое строится на личных связях. Ни в первую, ни во вторую группу я не вхожу.

— Как-то вы сказали: «…строгая последовательность исторических и житейских событий мне не так уж важна. Есть для меня нечто важнее хронологии: это — вспышки памяти. А если одна вспышка переходит в другую, а та в третью и так далее, — разгорается зарево памяти. И все в нем живо, ярко, горячо. Обжигает через десятилетия». Об этих обжигающих «вспышках» сначала и поговорим. Вы не возражаете?

Но прежде — небольшое отступление. Не оспаривая того, что во все времена поэт ценен своей индивидуальностью, вместе с тем вы придаете большое значение идейной и эмоциональной общности со своим поколением. В данном случае — с шестидесятниками.

— Поэты «одного призыва» не должны быть похожи на близнецов. Но недаром прочно вошло в литературный обиход слово «поколение». Противоречия в этом не вижу. Спасибо, что меня вы отнесли к шестидесятникам, воспринимаю это как честь. Уже довольно давно покинул нас критик Станислав Рассадин, перенесший из века XIX достойное понятие в середину ХХ. А кликуха прижилась.

Я намеренно употребила вызывающее слово. О шестидесятниках писали и даже сейчас пишут весьма неоднозначно. Кто с искренней симпатией, кто — считая нас всех приспособленцами, чуть ли не шарлатанами. И вот еще что: хапугами. По-моему, это вопиюще несправедливо.

Вспомним, что большинство шестидесятников — дети войны. Война учила нас мужеству, честности. Но держала на военном пайке. Мы были многим обделены: родительским теплом, просто теплом, сахаром, электрическим светом. Я пошла в первый класс московской школы после эвакуации, в 1943 году. Утренняя смена занималась осенью и зимой в полумраке, при двух лампочках слабого накала, — полкласса надели потом очки. Писали на обороте медицинских бланков — тетрадей не хватало. Ввели школьную форму, но купить ее было не на что, года два сохранялся разнобой в одежде… Могу ли я обвинять своих ровесников в том, что впоследствии некоторым из них захотелось всего — сразу и помногу…

Теперь насчет того, что кое-кто из нас «ломался» на эстраде, да и в собственном творчестве. Недавно премудрая критикесса в разговоре со мной так и назвала одну из лучших женщин-поэтов: «ломака».

Элемент артистизма тут, конечно, был. Но у талантливых поэтов он — второй дар: расширяет возможности самовыражения и словесного выражения, рождает небывалые созвучия, необыкновенные образы.

— В Литературный институт вы поступили в 1953 году сразу после окончания школы, выдержав «жестокий», по вашим словам, конкурс. Что вспоминаете чаще всего из студенческих лет?

— 1953-1958 годы, выпавшие на мои пять курсов Литературного института, поистине исторические. Напомню себе и читателям главные политические вехи того времени.

1953-й, начало марта. Мне скоро семнадцать. Утром по радио не передали зарядку. Что такое? Бегу в школу. Обухом по голове: «Сталин без сознания!» Вместо уроков — стоны и плач. Успокоительные речи любимой учительницы. Неужели допустят самое страшное? Спешу домой, чтобы что-то разведать.

5 марта, смерть Сталина. Всенародное потрясение. Над гробом вождя льют слезы не только пробившиеся к его одру представители бесконечной траурной массовки, но и генералы, маршалы, знатные люди страны, знаменитые поэты.

В «Библиотеке «Огонек»» выходит сборничек стихов «Сталин в сердце».

Моих стихов там нет, потому что меня никто не знает, но они уже написаны. Мне и сейчас за них не стыдно — они искренние:

Скрипка поет, рыдая,

Музыка душит за горло.

Есть разве сила такая,

Чтоб это в памяти стерла?

Стерла бы горечь тревоги,

Острую муку незнанья,

Эти слова, как ожоги:

Сталин, и вдруг без сознанья,

Сталин лежит и без речи,

Сталин! Не можешь, рыдаешь.

Радио плачет весь вечер.

Выключишь. Снова включаешь.

Сдержишь дыханье, движенье.

Что там случилось в эфире?

Нам бы одно сообщенье

Вместо всей музыки в мире!

1954-й — годовщина смерти Сталина! О нем стали меньше говорить и писать. Это несправедливо. Мне обидно за вождя. Какой молодец Твардовский!