Знаки Москвы и колумбийская действительность

СИБИРСКИЙ АНЕКДОТ

В мае 1951года в колумбийской газете «Эль Эральдо»(Барранкилья) появилась заметка «Парикмахер истории», подписанная псевдонимом «Септимус». Миниатюрная заметка лезла в глаза: она приковывала внимание совершенно не газетным языком. Жанр с трудом удерживал натиск материала: «Парикмахер истории»требовал как минимум повести, а то и романа. Разворачивающийся на трех материках сюжет грозил поглотить и остальную сушу; угадывался и по мере угадывания начинал выпирать – вот уж совсем нечто лишнее – мифологический подтекст. И лишь тот был спокоен, кто скрывался за псевдонимом, словно он предвидел, во что выльется в будущем его заметка.

О чем же сообщал читателям этот номер «Эль Эральдо» ?

«На одной из тихих улочек Лондона, – писал Септимус, – живет скромный парикмахер, по происхождению русский, а по имени – если у вас остались еще какие-нибудь сомнения – Иосиф Пушкевич, утверждающий, что в свое время он держал на острие бритвы судьбу современного мира» ¹. Далее в заметке говорилось, что парикмахер, прошедший, кстати сказать, революционную закалку в России, любил предаваться воспоминаниям о своей далекой молодости, «в то время как его умелые ножницы насвистывали над ухом благовоспитанной и безусловно недоверчивой британской клиентуры». Итак, герой заметки, он же рассказчик, -лондонский парикмахер, в прошлом – русский революционер Иосиф Пушкевич.

Рассказывая о судьбе Иосифа Пушкевича, Септимус допускает некоторую неточность. Он пишет, что его героя однажды сослали «в далекую и холодную курейку – сибирский острог, расположенный в тридцати двух километрах от полярного круга». Журналист из далекой и жаркой сельвы принял, очевидно, сибирский поселок Курейку, расположенный близ Норильска, в бассейне одноименной реки, за видовое название сибирских населенных пунктов. Впрочем, в правильности изложения приговора Пушкевичу сомневаться не приходится: его сослали «не потому, что он плохо брил, а потому, что слишком решительным было его намерение осуществить государственный переворот и поменять парикмахерское кресло на кремлевский трон».

Именно там, в сибирской ссылке, произошло главное событие в жизни парикмахера. Ему случилось познакомиться со своим, как говорит Септимус, «трижды коллегой». «Трижды»– поскольку, как и Пушкевич, тот был революционером, ссыльным и звался Иосифом. Характером, правда, второй Иосиф не вышел: тезка Пушкевича «нрава был сурового, но не без уязвимых мест». «Он носил имя героя русского романа – что случается со всеми русскими – Иосиф Виссарионович Джугашвили».

«Безусловно, – рассказывает парикмахер Иосиф, – это имя не слишком удовлетворяло его тщеславие, так как несколько лет спустя он возник в самом центре русской политической жизни под именем Иосиф Сталин – более коротким, чем телеграфный адрес. О чем действительно жалеет парикмахер Иосиф, так это о том, что в сибирской ссылке он упустил возможность заблаговременно, с сорокалетним опережением, осуществить государственный переворот. Не будь у парикмахера подобных намерений, переворот все равно мог бы произойти, поскольку однажды за столом разгневанный Иосиф бросился с ножом на тщеславного и молчаливого Иосифа, носящего имя героя романа, и забрил бы его уже насмерть, если бы не вмешались своевременно его товарищи.

Конечно, по всей видимости, парикмахер Иосиф – человек незлопамятный, так как он уверяет, что несколько лет спустя с Иосифом, которого он чуть было не заклал на обеденном столе, у него установились товарищеские, почти дружеские отношения. На сей раз причиной взаимной предрасположенности послужил его парикмахерский опыт. Будущему Сталину понравилось, как Иосиф стрижет. И этого оказалось достаточно, чтобы выкинуть в помойное ведро давнишние обиды, а затем извлечь наточенные до блеска ножницы и прочие инструменты искренней дружбы.

Вспоминая о тех временах, парикмахер Иосиф говорит: «Однажды я чуть было не перерезал ему горло, Я брил Сталина. Я почти никогда не закрываю глаза в парикмахерской, но на этот раз закрыл. А когда открыл глаза – лезвие упиралось ему в горло. А он как ни в чем не бывало сидел на стуле. Сидел и смотрел на меня». Когда же сегодня сограждане Иосифа, гордящиеся, что парикмахер их квартала обладает интернациональным воображением, спрашивают его, почему он этого не сделал, почему он отказался решительно перерезать горло мировой истории, – скромный, спокойный и памятливый парикмахер с ностальгическим вздохом отвечает: «Дело в том, что тогда мне часто не хватало самообладания».

Нет сомнений: ознакомившись с заметкой Септимуса, любой читатель будет несколько обескуражен. Он вряд ли вспомнит русский роман, герой которого носил бы столь странное имя. А найти его следует хотя бы потому, что автор заметки дважды настаивает на своем сравнении. На нескольких страничках «Парикмахера истории»это не может не быть преднамеренным. Возможно, речь идет о попытке метафоры – попытке, понятной одному Септимусу. Намек на некий замысел, не нашедший еще адекватного стилистического воплощения. Впрочем, сейчас мы озабочены не поиском этого произведения русской литературы, но совсем иным курьезом. Дело в том, что псевдоним автора заметки (Септимус) – также имя героя романа.

Для автора «Парикмахера истории», надо полагать, не важно, с каким произведением соотнесен его герой (Иосиф Джугашвили) и он сам. Для него важна сама соотнесенность реального имени и имени литературного. Имя персонажа – знак литературности. Септимус – герой романа В. Вулф «Миссис Дэллоуэй». Иосиф – герой русского романа. Автору заметки крайне необходимо – ради этого он готов идти на любые мистификации – продемонстрировать, что жизнь следует за литературой. Реальная действительность пользуется для этого знаками художественных миров. Вымышленными – как в случае с Иосифом. Всамделишными – как в случае с Септимусом.

Не беда, что в заметке эта сложнейшая проблема разрешается на уровне игры имен. Вспомним: Септимус утверждает, что все русские носят имена героев русских романов (не наоборот!). Мы легко вообразим себе книгу, герои которой носят имена персонажей мирового романа и пародируют их. Перспектива этой проблемы станет более ясной, как только раскроется псевдоним Септимуса. Колумбийским журналистом, автором «Парикмахера истории»и сотен других заметок, рассыпанных по страницам газет «Эль Эральдо»и «Эль Эспектадор», позднее кропотливо собранных и сведенных в несколько томов (1981) французским литературоведом Жаком Жиларом, был некто Габриэль Гарсиа Маркес².

Но если бы мы и не знали, кто такой Септимус, если бы в спецфонд крупной московской библиотеки и не попал томик из полного собрания публицистики Гарсиа Маркеса, мы сумели бы определить настоящее имя колумбийского журналиста по тем художественным приемам, что отличают творчество писателя.

В контексте гарсиамаркесовского творчества «Парикмахер истории»интересен не только своей темой, но и стилистическими находками: парикмахер покушается не на Сталина – он отказывается перерезать горло «мировой истории». Словно играя, автор соединяет наиконкретнейшую действительность (процесс бритья) и абстрактнейшее понятие, каковым является «мировая история». Ведь «мировая история»– это чистый знак, означающее, как бы не имеющее достаточно очевидного и вещественно-плотного означаемого. Парикмахер отказывается перерезать горло знаку. Почему? Да потому, думается, что и сам автор заметки прячется у него за спиной. Имя, как сказал бы А. Ф. Лосев, – не бытие, но знак бытия. А тем более имя литературного персонажа. Септимус несет двойную знаковую нагрузку – таков замысел Гарсиа Маркеса.

Этот прием в дальнейшем будет разработан у Гарсиа Маркеса со всей тщательностью. Аурелиано и Хосе Аркадио, персонажи-двойники из романа «Сто лет одиночества»(1966), – в одном из них даже начитаннейший М. Варгас Льоса склонен видеть далекого родственника писателя, полковника Урибе Урибе, – увидены тем же двойным зрением, которое позволяет любое явление действительности сравнивать с действительностью художественной литературы. Аурелиано и Хосе Аркадио из «Ста лет одиночества»– парные двойники Аурелиано и Хуана Паннонио (в русском переводе: Аврелиана и Иоанна Паннонского) из борхесовской новеллы «Теологи».

Для автора важно подчеркнуть одну, принципиальную для него, мысль (кстати, определяющую, помимо прочего, предложенный нам гротеск): мир не делится на жизнь и литературу. Все, что было в литературе, рано или поздно воплотится в жизни. Все, что есть в жизни, рано или поздно запечатлится в книге. Соотносясь с гарсиамаркесовской действительностью, смысл, заключенный в художественной литературе, обретает новый признак, корректируется, уточняется. Посетив в 1957 году Советский Союз, Гарсиа Маркес напишет в репортаже: «Когда мне объяснили в Москве, в чем же заключается система Сталина, я не нашел ни одной детали, которая не была бы предсказана в творчестве Кафки». У нас нет никаких материалов, позволяющих предположить, каким образом русско-английский цирюльник с революционным прошлым попал в газету города Барранкилья. Вполне может статься, что Иосиф Пушкевич – личность легендарная, созданная фантазией автора. А может быть, он – исторический персонаж, вовремя испугавшийся, что, придя к власти, его бывший клиент в отместку за старую дружбу таки побреет его насмерть. Не исключено, что под этим именем скрывается кто-то из русских эмигрантов, решивший поделиться полуанекдотическими сведениями о своем славном прошлом с лондонским журналистом, случайно оказавшимся в его парикмахерском кресле. Гарсиа Маркесу тогда и впоследствии не раз приходилось обращаться к материалам иностранной прессы («Таймс», «Экспресс», «Монд»и др.) для подготовки корреспонденции, публикуемых в колумбийских «Эль Эральдо»и «Эль Эспектадор». Почему бы ему не остановить свой выбор на занимательном сюжете, опубликованном в одной из английских газет? Вот он и рассказал читателям о благополучном лондонском парикмахере, которому нравилось вспоминать, как он чуть было не попал во всемирную историю. Но Иосиф Пушкевич понятия не имел о том, что ему еще предстоит войти в историю литературы.

КОЛУМБИЙСКАЯ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ

В повести Гарсиа Маркеса «Недобрый час»(1962; кстати, во многих советских исследованиях это произведение называется романом, – я же считаю, что точнее его определить как повесть) появляется дважды коллега Пушкевича – парикмахер и заговорщик Гвардиола. Так сказать, колумбийский родственник русского революционера и цирюльника. И хотя имя у него вполне латиноамериканское, возникает он в романе исключительно в сибирской ситуации. Парикмахер этот появляется в повести только тогда, когда к нему в парикмахерскую заходит человек, олицетворяющий собой власть – государственную (алькальд) либо юридически-правовую (судья Аркадио). В парикмахере узнается поздний Пушкевич. В алькальде легко узнаваем постаревший клиент Пушкевича.

Как-то раз он увидел в парикмахерской висящую на стене табличку: «Говорить о политике воспрещается».

«– Гвардиола! – позвал он.

Парикмахер вытер бритву о брюки и застыл в ожидании.

– Что такое, лейтенант?

– Кто уполномочил тебя это вывесить? – спросил, показывая на объявление, алькальд.

– Опыт, – ответил парикмахер.

Алькальд пододвинул к стене табуретку, влез на нее и сорвал объявление.

– Запрещать может только правительство, – сказал он. – У нас демократия.

Парикмахер снова принялся за работу.

– Никто не вправе препятствовать людям выражать свои мысли, – продолжал алькальд, разрывая картонку».

Однако когда люди выражают свои мысли, записывая их на листках, и вывешивают эти листки перед самым рассветом, алькальд вводит комендантский час и устраивает в городке настоящий террор. Как бы учитывая опыт своего русского двойника, алькальд из повести «Недобрый час»ловко прикрывает свои авторитарные замашки фразочкой о демократии.

Конфликтную ситуацию, изображенную в «Парикмахере истории», Гарсиа Маркес резко обостряет в «Недобром часе». В отличие от героев заметки, персонажи повести никогда – ни раньше, ни теперь – не находились в равных условиях (ссылка). В провинциальной колумбийской «курейке»Гарсиа Маркес сталкивает не слабохарактерного парикмахера и его тщеславного клиента. Даже для отдельного эпизода повести эта оппозиция не может выполнить роль несущей конструкции. Герои повести уже дозрели в своем социально-психологическом качестве, они готовы конфликтовать в полной мере. Алькальд – набирающий силу диктатор колумбийской провинции, будущий патриарх. Его суровый нрав как будто еще той, кавказской закваски. Парикмахер – дерзкий заговорщик, он не боится сунуть листовку в карман самому судье. Мало того: при обыске в его доме под полом находят оружие. Кстати, не потому ли, что парикмахер из «Недоброго часа»– уже не мягкотелый сибирский Пушкевич, алькальд так ни разу и не подставит свою заросшую щетиной шею его остро наточенной бритве?

В «Недобром часе»(так же как и в заметке «Парикмахер истории») Гарсиа Маркес продолжает играть с опасным парикмахерским аксессуаром. Только теперь не цирюльник устало закрывает глаза, а его власть имущий клиент. Судья Аркадио «дал побрить себя с таким же мрачным безразличием, с каким позволил бы себя обезглавить. Пока парикмахер тер ему подбородок квасцами… глаза судьи Аркадио оставались закрытыми». Молодой художник из Сантандера по имени Хорхе Ордус, оформивший обложку книги «Недобрый час»для колумбийского издательства «Ла овеха негра», нарисовал портрет диктатора, развернув под тремя разными углами: лицо священника анфас, профили алькальда и судьи. По отношению к зрителю они повернуты в разные стороны, но профиль у них один на всех. Все они – двойники. Гарсиа Маркес решил, что у представителя власти может не быть необходимости пойти к парикмахеру. Так у алькальда появился двойник – судья, садящийся в парикмахерское кресло. Но двойник появился и у парикмахера Гвардиолы.

Этот двойник так же далек от власти и так же приближается к ней со смертельно опасными предметами, как и парикмахер. И его справедливо будет назвать не парикмахером истории, но ее зубным врачом. Зубная боль доставляет больше неприятностей, чем длинные волосы, поэтому и конфликт в этом случае острее. Когда у алькальда городка начинается сильнейшая зубная боль, он не идет к зубному врачу, дантист – лидер местной оппозиции. В течение долгих месяцев террора дантисту приходилось одной рукой извлекать зубы клиентов, а другой – отстреливаться от полицейских, рвущихся в дом, чтобы с ним покончить. В конце концов, не выдержав зубной боли, алькальд с тремя альгвасилами разносит в щепки входную дверь, устраивает в доме обыск, затем усаживается в кресло и, пригрозив расстрелом, вынуждает доктора выполнить свой профессиональный долг.

После блистательно проведенной операции по удалению зуба алькальд с показной доверительностью сообщает дантисту. «У нас был приказ обыскать весь дом… Были точные указания найти оружие, боеприпасы и документы с планами антиправительственного заговора… Я думал, что поступаю хорошо, не выполняя этого приказа… но я ошибался. Теперь все по-другому, у оппозиции есть гарантии, все живут в мире, а у вас в голове по-прежнему заговоры». – «Полощите рот шалфеем», – ответил ему доктор.

Иосиф Пушкевич из «Парикмахера истории»спасается от своего благодарного клиента в Лондоне. Парикмахеру и дантисту из «Недоброго часа»от своего клиента не спастись: в городке комендантский час, в стране виоленсия, ловушка захлопнулась. Не вырваться за пределы своей мыслительной парадигмы и Гарсиа Маркесу. Мысль, которую он обыгрывает в заметке, в повести играет уже самим колумбийским писателем. Здесь знак действительности и его взаимоотношения с самой действительностью – тема, определяющая систему образов.

В самом деле, все конфликты «Недоброго часа»связаны с разоблачительными пасквилянтскими листками. Каждое утро перед рассветом они появляются на заборах и воротах городка. В листках – бытовые сплетни, неофициальная жизнь пуэбло. Городок и алькальд ненавидят друг друга; представитель власти мечтает покончить с листками, а жители городка во что бы то ни стало хотят сохранить свой письменный фольклор. Листки – не сама действительность, но ее письменный образ. Все жители городка конфликтуют друг с другом из-за листков и только по их поводу. Как сказал бы философ, по поводу знаков реальности.

Гарсиа Маркес помещает русских героев в колумбийскую действительность, чтобы превратить провинциальный городок во всемирную провинцию. Это еще один шаг к формам всеобщей жизни. Здесь же рядом он развивает мысль о реальности и ее образах, существенно укрупняя сам образ. Писатель движется ко всеобщему существованию и к первообразу. Иными словами – к бытию и мифу «Ста лет одиночества». Но на этом пути нам могут быть интересны не только выводы писателя, но и его выкладки.

«Недобрый час»– вариации Гарсиа Маркеса на тему мифа о царе Мидасе: царь Мидас и его, скажем так, парикмахер. Мы все хорошо помним этот миф, а потому обратим лишь внимание на его конец: тайна царя Мидаса становится известной всем, хотя никто так и не решается произнести ее вслух.

Тайна, которую знают все и которой так боится царь Мидас, в повести Гарсиа Маркеса «Недобрый час»заключается в одном курьезном факте. Пасквилянтские листки расклеивают все жители городка. «Все и никто», – говорит алькальду гадалка Кассандра в ответ на вопрос, кто же этим занимается. Листки в «Недобром часе»– это своего рода ослиные уши алькальда. Они смущают его официальный статус. Он их ненавидит и боится. Поэтому жители городка, распространяющие листки, совершают некое мифологическое деяние.

В «Недобром часе»заканчивается сибирская история Иосифа Пушкевича и Сталина. Конфликт между властью и ее обслуживающим персоналом исчерпывается. В «Осени патриарха»(1975) уже не будет ни парикмахеров-заговорщиков, ни оппозиционных дантистов. Все, к чему прикоснется патриарх, немедленно официализируется. Врач, постоянно находящийся при нем, будет именоваться не иначе как министр. «Единственное, что нужно в жизни, – считает патриарх, – это хороший министр здравоохранения». Существенно изменится и представитель власти: он уже не диктатор провинциального городка, но патриарх огромной провинциальной державы.

Осмысляя художественные особенности романа «Осень патриарха», уругвайский писатель и критик Марио Бенедетти писал: «Может быть, Гарсиа Маркес рассказывает о конкретном историческом лице, но преломленном в воображении» ³.

1. Здесь и далее цит. по:G. Garcia Marquez, Textos costenos 2. Obra periodistica, vol. 2., Rec. y prol. Jacques Gilard, Bogota, 1983.[↩]
2. Псевдонимами «Септимус»и «Жираф»были подписаны практически все газетные очерки и журнальные корреспонден ции, подготовленные Г. Гарсиа Маркесом в 1948 – 1952 годах. О псевдониме «Септимус»см. подробнее:В. Земсков, Габриэль Гарсиа Маркес. Очерк творчества, М., 1986. О псевдониме «Жираф»см.: «По направлению к поэтике. Габриэль Гарсиа Маркес в зарубежном литературоведении (1980 – 1986)». – «Вопросы литературы», 1987, N 7.-[↩]
3. M. Benedetti, Recurso del Supremo Patriarca, Mexico, 1984, p. 14.[↩]