Жизнь в веках (Литература в историко-функциональном аспекте)

Хорошо известно: высокие творения литературы и искусства живут нескончаемо долго. «Vita brevis, ars longa», – говорили уже древние. Однако объяснить непреходящее значение созданного гораздо труднее, нежели установить связь произведения с породившей его эпохой, социальными условиями, исторической обстановкой. «Вопрос о том, как происходит «суд потомства», что влияет на произносимый им приговор над писателем… один из любопытных и мало разработанных», – было сказано в начале нашего века¹. Мысль эта оставалась в силе вплоть до последнего времени. Между тем литературоведение в течение многих десятилетий было занято главным образом разрешением второй из этих задач. Лишь совсем недавно – с расширением горизонтов науки о литературе, усложнением ее проблематики – стала остро ощущаться недостаточность традиционного историко-генетического, а также системно-текстового подхода, необходимость дополнить их другим – историко-функциональным, то есть рассматривать литературное произведение в большом историческом времени его восприятия.

Нельзя сказать, правда, что в прошлом наука о литературе вовсе игнорировала судьбу художественного произведения за пределами породившей его эпохи. Об этом говорили и литературные критики, начиная с Белинского, и представители психологического направления в литературоведении во главе с А. Потебней, и исследователи читательских интересов (Н. Рубакин и другие), и специалисты по истории критики. В конце XIX века Ф. Зелинский тщательно исследовал многовековую историю восприятия произведений, личности и судьбы Цицерона в Западной Европе². В конце 1930-х годов «вековые образы» западноевропейской и русской литературы изучал И. Нусинов³.

Немало работ посвящено освоению произведений писателя его современниками, осмыслению в той или иной стране творчества инонационального автора (достаточно вспомнить известную монографию В. Жирмунского «Гёте в русской литературе», книгу М. Алексеева «Шекспир и русская культура» или недавние коллективные труды⁴), сценическим и экранным интерпретациям классических пьес и недраматических произведений.

Но до последнего времени многочисленные исследования жизни литературы в историческом времени носили разрозненный, несистематический характер, они не были осознаны как звенья самостоятельной научной дисциплины.

И тому есть свои причины. В первые десятилетия нашего века ученые стремились оттолкнуться от привычных (в духе мифологической и психологической школ литературоведения и символистской эстетики) представлений о стабильном пребывании в историческом времени образов и сюжетов, мифологических мотивов и «вечных типов». Характерно в этом плане учение О. Шпенглера о том, что «всякое плодотворное взаимодействие культур исключено», а слова «человечество» и «общечеловеческое» лишены смысла⁵.

Произведения стали рассматриваться прежде всего в их обусловливающих связях с данной литературной эпохой (формальная школа с концепцией «автоматизации» и «остранения») и общественной обстановкой (социологическое литературоведение с идеей «каузальности»). Жизнь произведений за пределами их времени и их общечеловеческая значимость признавались как бы нехотя, они отмечались в виде неких вынужденных оговорок и необязательных уточнений, но не становились предметом изучения. Так, на вопрос, существует ли общечеловеческое в литературном творчестве, В. Переверзев в конце 20-х годов ответил, что глубоко понятое классовое и является общечеловеческим. В статье Ю. Тынянова «Литературный факт» по ходу раздумий о борьбе нового со старым в рамках одной литературной эпохи сделано следующее замечание: «Это не значит, что произведения не могут «жить в веках». Автоматизованные вещи могут быть использованы… Эпоха всегда подбирает нужные ей материалы, но использование этих материалов характеризует только ее самое» ⁶. Функционирование произведения вне его эпохи понимается здесь лишь как его временное «выведение» из автоматизма восприятия, то есть из небытия, а новое его понимание – в качестве непричастного истинной, первичной сути самого произведения. Тем самым «жизнь в веках», будучи поставлена в иронические кавычки, вырисовывается как предмет полумнимый и не заслуживающий внимания серьезных специалистов. Рассмотрение видоизмененных и преображенных художественных смыслов вызывало опасения членов Пражского лингвистического кружка, они видели в этом субъективизм, полагая, что надо «избегать эгоцентризма, то есть анализа и оценки поэтических явлений прошлого… поэтических явлений других народов с точки зрения своих собственных поэтических навыков» ⁷.

Традиция, восходящая к 20-м годам, в соответствии с которой литературное творчество замыкалось в породившем его малом времени и рассматривалось только в его контексте, давала о себе знать и в последующие десятилетия. Подобное «локализующее» литературоведение имеет определенные мировоззренческие предпосылки. Здесь для ученого литературная эпоха (как собственная, так и изучаемая) прежде всего «эгоцентрична»: в решении своих задач она полемически противостоит предшествующим временам, в большей степени отталкивается от былой культуры, нежели ее наследует. Поэтому для характеристики прежней литературы используются термины, имеющие значение негативной оценки (классово чуждое, автоматизированное).

И наоборот. Жизнь литературных произведений в веках становится насущной проблемой научного знания, когда мировоззренчески значимым оказывается наследование традиций: культурных, духовно-практических, художественных. Именно так обстоит дело в наше время. Как отмечает Д. Лихачев, современному человеку важно осознать себя прежде всего как существо «духовно оседлое», широкая приобщенность к национально-культурной традиции – это для него предмет первейшей необходимости, насущное веление времени. По мысли ученого, «подлинно новая культурная ценность возникает в старой культурной среде»; «простое подражание старому не есть следование традиции», нужен «поиск живого в старом, его продолжение» ⁸.

Противопоставление друг другу созидания новой культуры и наследования ценностей прошлых эпох сегодня выглядит явным анахронизмом. Отдавая себе отчет в специфичности былых эпох, мы вместе с тем (вопреки недавно высказанному М. Гаспаровым мнению⁹) отнюдь не воспринимаем их в качестве «далеких по духу». Напротив! В наше время не только обогатились знания людей о прошлом, но, что еще важнее, стало напряженнее и сильнее чувство живой ему сопричастности. «…В самом важном и существенном, -справедливо отмечает Ю. Давыдов, – культуротворчество и вступление во владение ценностями культуры, т. е. унаследование их (которое и есть творческое соотнесение вечных образцов культуры с «временностью» сегодняшнего момента), – это одно и то же» ¹⁰.

Не удивительно поэтому, что на протяжении последних лет все более настойчиво обсуждаются теоретические вопросы функционирования литературы в большом историческом времени. Знаменателен возросший в западноевропейском, а отчасти и отечественном литературоведении интерес к работе Т. -С. Элиота «Традиция и индивидуальный талант» (1917), где была предпринята оригинальная попытка осознать непреходящую значимость давно созданных произведений и обозначить реальную связь культур¹¹. Пристальное внимание привлекли к себе работы А. Белецкого, еще в 1922 году говорившего о необходимости изучать бытование произведений в читательском сознании¹², и труды М. Бахтина 30 – 40-х годов, где жизнь классических творений в веках (в «большом времени») рассмотрена как «непрерывный процесс их социально-идеологической переакцентуации» ¹³. В недавно вышедшей книге А. Левидова (написанной в начале 60-х годов) отмечается значимость такой стороны литературного процесса, как «филогенетическое перечитывание», то есть «перечитывание какого-либо одного произведения различными поколениями» ¹⁴. В конце 60-х годов мысль о «сложном взаимодействии… поэтического содержания с запросами разнообразной читательской аудитории» ¹⁵ как важнейшем предмете изучения, которое и было впервые названо историко-функциональным, обосновал М. Храпченко. И наконец, в прошлом году увидела свет двухтомная коллективная монография, подготовленная сотрудниками ИМЛИ¹⁶. Обсуждению концепции этого двухтомника, а также ряда других работ о функционировании литературы и посвящена настоящая статья.

Прежде всего: каков предмет историко-функционального изучения? Ответ как будто бы ясен: это восприятие литературы читающей публикой. Но такое определение слишком широко и потому недостаточно. Н. Осьмаков, автор вступительной статьи двухтомника, совершенно прав, отмежевывая функциональное рассмотрение литературы от изучения художественного восприятия, которым занимаются преимущественно психологи. Одно дело, резонно замечает он, «сам процесс читательского восприятия», «его механизм и психологические особенности». И нечто совсем другое – «его конечные результаты, т. е. уже готовые читательские оценки и суждения» (I, 21). Именно этот второй аспект освоения литературы и составляет предметную сферу обсуждаемой научной дисциплины.

Иными словами, область историко-функционального изучения не процесс восприятия, а воздействие литературных явлений на читателей разных эпох. Воздействие, принявшее «итоговую» форму оценок, мнений, суждений. Литературоведа, в отличие от психолога, интересует прежде всего истолкование читателем собственных художественных впечатлений, результат обмена чувства на мысли, если воспользоваться выражением Г. Товстоногова## Г. А. Товстоногов, О профессии режиссера, Изд. ВТО, М. 1965, стр.

1. Алексей Веселовский, Литературные репутации и суд потомства, в его кн. «Этюды и характеристики», т. II, М. 1912, стр. 77.[↩]
2. Ф. Зелинский, Цицерон в истории европейской культуры, «Вестник Европы», 1896, февраль.[↩]
3. И. Нусинов, Вековые образы, ГИХЛ, М. 1937, стр. 10.[↩]
4. См.: «Русская литература в оценке современной зарубежной критики. Против ревизионизма и буржуазных концепций». Сб. статей под ред. В. И. Кулешова, Изд. МГУ, 1973; «Русская литература и ее зарубежные критики». Сб. статей под ред. У. А. Гуральника, «Художественная литература», М. 1974.[↩]
5. См.: С. Аверинцев,»Морфология культуры» Освальда Шпенглера, «Вопросы литературы», 1968, N 1, стр. 147 – 148.[↩]
6. Ю. Н. Тынянов, Поэтика. История литературы. Кино, «Наука», М. 1977, стр. 259.[↩]
7. »Пражский лингвистический кружок». Сб. статей, «Прогресс», М. 1967, стр. 31. Эта позиция была в значительной мере пересмотрена к статье Я. Мукаржовского «Может ли эстетическая ценность быть непреходящей?»(конец 1930-хгодов). См.: Jan Mukafovsky, Studie z estetiky, Praha, 1966, str. 78 – 84. [↩]
8. Д. С. Лихачев, Экология культуры, «Москва», 1979, N 7, стр. 173 – 174.[↩]
9. См.: М. Гаспаров, Филология как нравственность, «Литературное обозрение», 1979, N 10, стр. 26.[↩]
10. Ю. Н. Давыдов, Культура – природа – традиция, в кн. «Традиция в истории культуры», «Наука», М. 1978, стр. 60.[↩]
11. Об активном изучении культурно-художественных традиций в английском литературоведении последних десятилетий см. содержательную статью Т. Красавченко «Социокультурное направление в английском литературоведении 60 – 70-х годов» в кн. «Теории, школы, концепции (критические анализы). Художественный текст и контекст реальности», «Наука», М. 1977.[↩]
12. А. И. Белецкий, Об одной из очередных задач историко-литературной науки (изучение истории читателя), в его кн. «Избранные труды по теории литературы», «Просвещение», М. 1964, стр. 25- 26, 40.[↩]
13. М. М. Бахтин, Вопросы литературы и эстетики, «Художественная литература», М. 1975, стр. 232.[↩]
14. А. Д. Левидов, Автор – образ – читатель, Изд. ЛГУ, 1977, стр. 309.[↩]
15. М. Б. Храпченко, Время и жизнь литературных произведений, в его кн. «Творческая индивидуальность писателя и развитие литературы», «Советский писатель», М. 1972, стр. 221.[↩]
16. «Русская литература в историко-функциональном освещении», «Наука», М. 1979, 303 стр.; «Литературные произведения в движении эпох», «Наука», М. 1979, 288 стр. В дальнейшем ссылки на это издание – в тексте.[↩]