Жизнь образа

Требования идейной ясности, определенности авторской позиции настойчиво и часто предъявляются к художественному произведению. Эти требования не оспариваются, они уяснены. Но появляется произведение, художественность которого ни у кого не вызывает сомнения, и вспыхивают споры: одни идейную ясность его признают несомненной, другие резко осуждают неясность авторской позиции. Принцип ясности ясен, неясно лишь, что такое ясность. Как каламбур – это плоско, как факт – беспокойно. Положение осложняется тем, что наряду с принципом ясности выдвигается, словно наперерез ему, столь же ясное положение о недопустимости, пагубности «заранее обдуманного намерения». Снова возникают споры: вот произведение, идея которого ни у кого не вызывает сомнений, но те считают его высокохудожественным, эти художественности в нем не видят. Тогда шел спор об идее художественного произведения, теперь о художественности идейного произведения. Споры эти плодотворны и важны: речь идет о проблемах идейности и художественности, идейности и мастерства, идейности и стиля. И тем они плодотворнее, чем шире круг и многообразнее жанры обсуждаемых произведений.

Сборники рассказов, о которых пойдет речь, отобраны не для того, чтобы подключить их к литературным спорам. Отобраны они потому, что это сборники авторов, молодых по литературному стажу. Новые голоса – о чем новом говорят они? Этим интересом подсказан отбор. Когда же отбор был произведен (мы остановимся на сборниках С. Никитина «В бессонную ночь», В. Ревунова «Красный день», Н. Воронова «Ожидание», Н. Тарасенковой «Через лес»), выяснилось, что на каждый из них есть рецензии: по выражению одного из рецензентов, критики теперь рассказы жалуют. О сборниках спорят. «Этот рассказ дурен тем, что в нем нет большой мысли», – пишет критик. «Есть большая мысль, вот она», – пишет об этом же рассказе другой критик. «Нет, все же нет мысли, разве что очень мелкая», – утверждает третий¹. В рецензии на другой сборник критик как бы заставляет спорить сами рассказы, противопоставляя их друг другу: вот этот плох, потому что написан с «заранее обдуманным, намерением», а этот хорош, потому что он, как внезапная вспышка, озаряет судьбы героев². Критик третьего сборника поступает так же: вот рассказ, испорченный навязчивостью, и вот другой рассказ того же автора, прелесть которого состоит в подтексте³. Те же споры – об идее и художественности, идее и стиле. К этим спорам рассказы уже подключены. Больше того, в споры непроизвольно включаются, не подозревая этого, и герои рассказов. Откройте где-нибудь посередине самую маленькую из книжек – рассказы С. Никитина. Читаем: «Когда-нибудь, – тихо сказал Гриша, – мы будем рассказывать нашим детям, как работали здесь их отцы». Это говорит герой, любуясь огнями огромной стройки, это размышление о величии нашего времени. Начнем с этого рассказа – «У костра» – наше знакомство со сборниками. Гриша, молодой рабочий, укорил пожилого однорукого штукатура за то, что тот приехал на стройку за длинным рублем. «Верно, головастик, – усмехнулся Ананий, – в точку попал». Далее следует рассказ каменщика, гуцула, о мытарствах и унижениях, какие ему довелось пережить в поисках заработка в Бразилии, Соединенных Штатах, Канаде. В Советском Союзе его портрет не сходит с Доски почета, он изобретатель, получает премии. В Канаде ему случилось так же придумать изобретение, в результате которого были уволены восемнадцать человек, и ему пришлось спасаться бегством от ярости рабочих. Теперь у него и костюм… В этом месте его прервали: костюм – это неважно. «О, вы не разумеете», – решительно воспротивился он… Уговорили рассказать свою историю и однорукого штукатура. У него было шестеро детей, когда он вернулся без руки с фронта. С горя он запил, дошел до того, что стал было побираться в поездах, да не смог: все-таки у него два ордена и четыре медали. Он «встретился… со своей совестью». Он поехал в Москву, добился, чтобы ему сделали протез, с огромным трудом и мучениями научился владеть им. «А сюда я – точно, за длинным рублем приехал, потому что он моей саранче нужен. И дело, головастик, не в том, длинный он или куцый, а в том, что я при своей инвалидности могу его честно заработать… Понял?» Гриша понял. И в словах его о потомстве, которому будут рассказывать о работе отцов, сказалось это понимание – понимание выпрямляющей человека силы труда, понимание величия нашего времени и гордости за него. Он был головастиком, пока видел в погоне за длинным рублем «идею» однорукого, пока не разглядел его образа.

Рассказ «У костра» – негромкая здравица нашему времени. А остальные, что о нашем времени в них?

В числе многих способов критического анализа существует и такой широко применяемый способ – выведения идеи из сюжета. Проверим его на двух-трех рассказах».

Рассказ С. Никитина о детях – «По ягоды». Малая девчонка со своим меньшим братом встают на рассвете по ягоды для продажи. Они торопятся, чтобы опередить «хитрущих баб» с соседнего артемовского колхоза. Продавая ягоды на железнодорожной станции, девочка проявляет коммерческую сметку… Дома первым делом девочка выкладывает деньги на видное место, чтобы мать не очень бранилась.

Рассказ о старости – «В бессонную ночь». Приближается весна, приближается смерть к старику. С наступлением весны он один в доме – все домочадцы на пахоте. Пришла его последняя ночь, его охватывает беспокойство, от сознания бессилия и близкой смерти он плачет, превозмогая слабость уходит на рассвете в степь, добредает до бугра. Там застигает внучку, она целуется с парнем. «Ну чего ты, дед, как привидение, по степи ходишь?» Дед оробел, сел, обессиленный, на бугор. Парень с девушкой, кажется, ушли. Дед смотрит в степь, роняет голову на теплую грудь земли… долго, до заката, степной ветер шевелит седые волосы мертвого старика.

О юности – «Запах сена». Парень, освобожденный по амнистии, вернулся в родное село. В первый же день он повстречал девушку, которую знал до ареста девочкой. Пользуясь тем, что тропа узкая, он, чтобы разминуться, крепко прижал ее к себе. Через два дня она возвращалась на машине с базара – и опять этот парень. Он вскочил в машину на ходу и, пользуясь тем, что в кузове они одни, девушке деваться некуда, стал ее целовать. После как-то отец застал их во ржи – опять они целовались. Девушка объяснила родителям: «Мы не просто так, мы пожениться хотим». Но родители этому воспротивились: парень был отверженный. Тогда отчаянно влюбленная девушка прибежала к парню ночью и пробыла у него до утра, а после рассказала об этом матери и умолила ее согласиться на брак. Случилось так, что в это же утро парня взяли на работу пастухом…

Сюжеты рассказов изложены точно. Легко сформулировать их идеи. В рассказе «По ягоды» это, надо думать, идея дурного влияния рыночной стихии на детские души; в рассказе «В бессонную ночь» – идея одиночества безжалостной старости; в «Запахе сена» – идея неодолимой силы любви. Никак не скажешь, что эти идеи приписаны рассказам, они действительно выводятся из рассказов без особых усилий, без насилия. В этом и состоит коварство метода. О том, каковы же идеи на самом деле, будет сказано ниже.

Существует и другой метод критического анализа. В графологии характер человека устанавливается по едва уловимым деталям почерка: несомкнутое сверху «а» и «о» обозначают характер откровенный, а заостренный хвостик в «у» и «д» – склонность к «заострению положений», то есть склочный характер. Графологический метод применяется и в критике. Если у писателя несколько раз встречается слово «дикий», есть основание заключить, что ему свойственно тяготение, скажем, к звериному в человеке…

Зато редко привлекается к анализу такая эстетическая категория, как план художественного произведения, – «единый план Ада есть уже плод высокого гения». Это верно не только применительно к гению. План, первое ветвление замысла, обнаруживает его художественность или нехудожественность, его цельность. Посредник между замыслом и осуществлением, он определяет место детали, ее роль, ее отношение к целому. План бесценен своей обозримостью, обозримостью целого. Его рассмотрение убийственно для произведений, лишенных цельности.

Центром рассказа «По ягоды», как он открывается в плане, является эпизод, расположенный на этот раз и в самом деле в центре, в середине рассказа, – эпизод у перевоза. Чтобы попасть на станцию к поезду и продать собранные ягоды, детям нужно переправиться через речку, а денег у них пока нет, и перевозчик отказывается перевезти их. Но ему достались въедливые клиенты. «А ежели я сам речку переплыву, с меня тоже рубль?.. А ежели охотник с собакой поедет, за собаку тоже рубль?..» – «Экой ты, малый, репей! Отцепись! И посылают Же таких сморчков торговать!» – «Нас не посылают, мы сами», – вступает в разговор девочка. «Стал быть, для интересу?» – иронизирует перевозчик. Под «интересом» девочка поняла не занимательность, а прибыль, выгоду и совершенно по-детски, а вместе с тем с любопытной широтой восприятия вступилась не за честь семьи, а за честь колхоза: «Это артемовские для интересу ягодой торгуют, они слабосильные. А мы крепачки, нам в колхозе хватает». Еще не явственно, что перевозчик сражен; разговор внезапно обрывается; на реке появился лось. «Выставив из воды горбоносую, увенчанную широкими, как чаща, рогами голову, лось пересекал быструю в этих местах реку. Вот он уже ступил передними ногами на дно, мощным, рывком вырвал из пенистой воды грудь, вышел на берег, отряхнулся и медленно зашагал в глубь поймы. Много величия, силы и даже как будто сознания своей красоты было в осанке этого заповедного зверя…» Лося спугнул пароходный гудок, он метнулся в лес. Перевозчик, весь потянувшийся было к лосю, потускнел, обмяк, комочком свернулся на лавочке.

Можно эту картину расщепить на детали: вот не лишенная юмора деталь перебранки, затрагивающая социальную тему; вот красочная деталь пейзажа.. Но на самом деле и расчетливый перевозчик, и наивно дотошный мальчишка, и прозорливая погрешность против логики со стороны девочки, как и весь ее облик, и дивное явление заповедного зверя слиты в один эстетический образ. Не расщепляется он на детали. Можно попытаться вышелушить «тезис» девочки и сказать: вот идея рассказа; но его нельзя вышелушить: образ не шелушится.

Неудобство анализа художественного произведения по деталям заключается в том, что он, способствуя постижению образов произведения, отвлекает от уяснения произведения как образа. Для читателя произведение начинается первой строчкой. Для писателя это не обязательно. Если он и начал работу с нее, то потом нередко ее отбрасывает и кончает произведение другим началом. Писатель первой строчкой завершает произведение в такой же степени, как и его последней строчкой. Начинается же оно с замысла, а ядро замысла таится где-то там, в плазме произведения, и может размещаться и на периферии, и в центре его. Где именно – проясняет план. Положить сюжет в основу анализа художественного произведения соблазнительно: создается иллюзия охвата художественного произведения как единого целого. Это ошибка. Охватывается произведение планом.

Твердо усвоив истину, что всякое художественное произведение состоит, составляется из деталей⁴, – а эта истина столь же неопровержима, как и та, что» человек тоже состоит из «деталей», – можно прийти в отчаяние от тщеты усилий выбрать, какие детали, какие ряды их сочетаний в отдельные «сюжетные ходы» следует считать решающими для рассказа «Запах сена». Детали природы? Половодье солнечного света, затоплявшее землю? Лекарственно-дурманные испарения скошенных трав, рождающие бедовые мысли? Действительно, вмешательство этих деталей в сюжет, их власть над героями не таковы, чтобы отнести их только к фону. Но, может быть, решающими следует считать еще более важные детали, слагающиеся в «линию любви», рисующие, как девушка радуется первой любви, стыдливо смеясь наедине с собой, радуется, запрокидывая голову, тяжести волос на затылке, прикосновению теплой от утюга кофточки к телу, ощущению каждой клеточкой своего существа молодости, чистоты, энергии? То, как она бежит в исступлении в темную дикую ночь, едва не потонув в реке, к любимому и горячечно шепчет ему слова любви и укоризны? Или же за основу взять детали, рисующие гражданское самочувствие бедового парня Сашки, борьбу его за место в обществе? То, как он когда-то, еще до тюрьмы, столкнул в речку «божьего человека», поганого, лживого и жадного лентяя, надевшего личину юродивого, – «дурачком-то легче», – и полоскал его в быстрине, пока тот не посинел и не заикал? То, как он, вернувшись из заключения, напрасно молил на народе милиционера выслушать его: «Я тебе расскажу… Я тебе сейчас расскажу»? Где-то, в каком-то месте, в начале или в конце – нет, и в начале, и в конце, – борьба девушки за признание родителями ее любви к непутевому парню и метания парня, требующего место в обществе, сливаются в одну линию, в социальную идею рассказа. Где же все-таки? Теснее всего, полнее всего в таком эпизоде (он и есть центральный в плане), где непосредственно не участвуют ни девушка, ни парень. Вот этот эпизод, в котором стягиваются все «линии» – и природы, и любви, и гражданской судьбы. Разговаривают двое – председатель колхоза и маленький, застенчивый, кривоногий милиционер Анчуткин. Анчуткин: «Это, знаешь, как-то того.., когда сам председатель придет и на работу попросит. Сашка, он сразу на вершок вырастет.

1. О рассказе Н. Воронова «Бунт женщины»: Ф. д, Трудные поиски, «Новый мир», 1959, N 9; Л. ls>Колобаева/ls>, На подъеме, «Литература и жизнь», 1 ноября 1959 года; Ф. ls>Кузнецов/ls>, Необыкновенное в обыкновенном, «Литературная газета», 26 ноября 1959 года.[↩]
2. О рассказах В. Ревунова: Юрий ls>Нагибин/ls>, Мастерство рассказчика, «Литература и жизнь», 13 ноября 1959 года.[↩]
3. О рассказах Н. Тарасенковой: Юрий ls>Трифонов/ls>, Заметки о жанре, «Литературная газета», 3 декабря 1959 года.[↩]
4. »Художественная деталь в рассказе… Да ведь всякое художественное произведение, а значит, и рассказ, состоит именно из деталей» (Юрий ls>Нагибин/ls>, Деталь в рассказе, «Литературная газета», 29 августа 1959 года). [↩]