«Живое время»
Вл. Луговской, Раздумье о поэзии, «Советский писатель», М. 1960, 275 стр.
Для послевоенного читателя Владимир Луговской – это прежде всего «Середина века», книга мудрая и молодая. «Автобиографией века» называл ее сам поэт.
Какой же должна быть судьба человека, чтобы рассказ о ней стал автобиографией века?
Недавно вышедший сборник статей В. Луговского «Раздумье о поэзии» открывается биографической справкой, так сказать расширенной анкетой: родился тогда-то, учился там-то, такие-то книги написал… Сравнение двух автобиографий – прозаической и поэтической – объясняет нам, почему обыкновенная судьба, когда читаешь о ней в «Середине века», кажется тебе автобиографией времени. В биографической справке В. Луговской просто сообщил: «Октябри повернул и перевернул веемой мысли, заставил почти задохнуться ветром времени, и с тех пор слово «ветер» в моих стихах стало для меня синонимом революции…»»Середина века» насквозь пронизана этим ветром – лирическим ощущением революционного мира.
В. Луговской не мирился с тем, что невозможно «реально фиксировать события, потому что все очень быстро движется вперед». Для него теория «дистанции» была выдумкой тех, кто пытался оправдать свое неумение «поспевать» за жизнью. Он, Луговской, поспевал. Поэт называл это «чувством ориентации во времени» и утверждал, что основано оно на «наблюдении за, живыми людьми».
А «чувство времени» – значит и «чувство огромной ответственности за новую цивилизацию» – цивилизацию социализма. Может быть, отсюда та «собранность перед временем», которая позволяла В. Луговскому с годами не только не утратить силу поэтических мускулов, но, наоборот, приобрести ее?
«Раздумье о поэзии» любопытно еще и тем, что дает нам как бы географию привязанностей и пристрастий поэта. Самая прочная – Восток. Начав с полудетского неосознанного интереса ко всему, что было так или иначе связано со Средней Азией – от полотен Верещагина до «карты хребтов и дорог великих азиатских просторов», – Луговской пронес это увлечение через всю жизнь. Один из разделов его книги так и называется «Поэзия Востока».
Скажи, кто твои друзья, и я скажу, кто ты. Есть в книге раздел «Слово о поэтах». Луговской, которому легче говорить стихами, здесь выступает в роли критика, рассказывает о своих поэтических «близких». А близки ему не только П. Антокольский, Н. Тихонов, С. Стальский, Д. Кедрин, но и Г. Лонгфелло. Все, что Луговской написал о своих друзьях по поэзии (и в этом есть какая-то неизбежность), позволяет нам не только увидеть этих поэтов его глазами, но и лучше понять самого автора «Середины века». Нужно быть именно Владимиром Луговским, чтобы в «Песне о Гайавате» прежде всего расслышать голоса четырех ветров, которые «как бы несутся над поэмой» – «могучий западный ветер Мэджекивис, грустный восточный ветер Вебон, сонный томный ветер южный Шавондази, жестокий и дикий полночный ветер Кабибонокка».
С Тихоновым Луговского сближает не только общая «пламенная страсть» к Азии, но прежде всего способность к синтетическому видению мира. «Николай Тихонов, – пишет Луговский, – чуткое ухо, верное эхо мира».
В поэзии П. Антокольского В. Луговской, верный себе, также увидел «обостренное до остроты скальпеля» чувство современности и, конечно же, умение включить в круговорот стихов события и вещи, казалось бы, несовместимые и далекие, вскрыв существующую между ними причинную связь.
И, наконец, и Тихонов и Антокольский дороги Луговскому потому, что их поэзия «овеяна драматизмом». «Лирика может существовать, когда она несет с собой зерно драматизма, когда в ней есть реальные столкновения противоборствующих сил» – вот краеугольный камень эстетической концепции поэта в период написания «Середины века» и «Синей весны».
Собранные воедино статьи и выступления В. Луговского дают нам возможность проследить эволюцию художественных взглядов поэта, и в частности его понимания трагического.
В 1934 году В. Луговской так выразил свою задачу: «Бесчисленным трагическим коллизиям мы противопоставляем бесчисленные проявления: воли, ума, знания и мужества освобожденного человека». Одновременно поэт признавался: «Я жил всегда тревожной жизнью, я много мучился и трудно думал». Но в стихах Луговского 30-х годов мы напрасно станем искать выражения этой тревоги. Поэта интересует не столько «борьба идей» и индивидуальностей, сколько «мощь прямой схватки человека с силами природы».
В 1956 году, раздумывая о советской поэзии в связи с XX съездом, он не случайно вспомнил, как реагировал М. Горький на одну из его книг – «Большевикам пустыни и весны»: «А вы думаете, что единственное жизнеутверждающее чувство есть радость? Жизнеутверждающих чувств много: горе и преодоление горя, страдание и преодоление страдания, преодоление трагедии, преодоление смерти».
Тогда же Луговской написал: «Я думаю, что показ истинных противоречий жизни и страстного преодоления их – один из путей, которым, непременно пойдет советская поэзия… Трагизм, драматизм, оптимистическое чувство нашей эпохи… – вот тот полный грозового озона воздух, которым может и должна дышать подлинная поэзия».
«Середина века» – лучшее доказательство тому, что слова эти – не патетическая декларация, но убеждение поэта, его поэтическое решение, до которого, по слову М. Пришвина, «доживают».
В последние годы В. Луговекой много думал о путях и судьбах советской поэзии, о том, какой должна она стать, чтобы воплотить в искусстве дух XX съезда.
Поэт всегда ненавидел «промежуточный мир малого покоя», «воображаемый рай», куда пытаются уйти люди маленькие и трусливые, – от «ветра времени». Недаром одно из своих выступлений Луговской закончил шутливой просьбой к судьбе («если бы она существовала») – сделать так, чтобы никогда не покидала его «отвага» – «творческая, интеллектуальная и волевая». «Нужно идти только в высокий полет, думать большими мыслями», – писал он. Поэзией большой мысли, по мнению Луговского, должна стать не только собственно философская лирика, но даже и бытовая.
«Мы, писатели, должны… развивать бесконечные возможности социалистического реализма, пробуя его «на ощупь», на сопротивление, используя романтические инверсии и символику, метод уплотнения событий и эмоций, десятки и десятки других творческих приемов… Социалистический реализм, ищущий, полнокровный, новаторский, не терпит рамок. Он может и должен ломать догматические преграды, полнокровно выражать жизнь и воздействовать на сердца и умы».
Самого же Луговского увлекала возможность осмыслить историю через лирику, которая для него – «высокое мерило событий», спаяв воедино личный и общий опыт. Именно осмысления, постижения «души» событий ждал он от поэзии середины века.
В. Луговской с болью и горечью сознавал, что поэзия в значительно большей степени, чем проза, потерпела ущерб и от «теории бесконфликтности», и «от бездумного бодрячества». Он считал: нужно сказать «справедливые слова об ошибках прошлого», о том, что «тенденция штампа, окостенение поэтического мышления становились все более и более опасными». И в результате «живая, мучительная, горячая, трудная и радостная жизнь порой заменялась добропорядочными стерилизованными выжимками, где каждый эпитет, каждый образ расценивался только с точки зрения пристойности и хорошего тона». При этом меньше всего Луговской похож на человека, вздумавшего размахивать кулаками после драки. Главное для него было в том, чтобы «по новым рецидивам схематизма, догматического верхоглядства, одописання… бить беспощадно».
Не только «рождение» стиха, но и его дальнейшая жизнь, жизнь в народе, волновала поэта.
Сейчас почти общепринято высшей оценкой поэтического произведения считать одобрение тех читателей, которые «обычно стихов не читают». При этом ссылаются на «Василия Теркина» и «За далью – даль». Все это, конечно, справедливо, но только, как говорят физики, в пределах замкнутой системы, ибо, если ограничиться таким подходом, снимается задача борьбы за читателя вообще и за «читателя, стиха» особенно. Вот почему мне представляется современным и своевременным то решение, которое предлагает В. Лутовской: «…подлинное признание поэта – это признание людей, любящих стихи. Нужно только, чтобы этих людей становилось все больше…» Надо развивать эстетический вкус рядового читателя, – эту мысль Луговской подчеркивает очень настойчиво.
Как завещание – и писателям и читателям – звучат слова из его последней статьи «Поэзия – душа народа»: «Наша революционная литература выкована… в жестоких боях революционного сорокалетия. Нужно уважать ее. Мы были участникам» великих исторических событий, прошли горы горя и моря трудностей. Поэт Страны Советов должен постояннно помнить, что он был почтен судьбой и участием в этих грандиозных взрывах века».