Живое прошлое

П. А. Николаев, Возникновение марксистского литературоведения в России (Методология, проблемы реализма), Изд. МГУ, 1970, 312 стр.

Возникновение марксистского литературоведения в России связано с именем Г. В. Плеханова. Под влиянием его работ, в которых принципы историко-материалистического миропонимания применялись к истории литературы и искусства, формировалось первое поколение советских литературоведов. Впрочем, в ряде их работ преимущественное развитие получила слабая, субъективистская сторона эстетической концепции Плеханова. Вот почему с именем Плеханова связано и возникновение вульгарной социологии.

Правда, – и это было установлено еще в 30-е годы, – вульгарные социологи взяли у Плеханова «преимущественно его отрицательные… взгляды на искусство» и довели их «до абсурда» ¹ .

По правда и то, что длительное время актуальность эстетического наследия Плеханова во многом определялась остротой борьбы с этой пресловутой методологической школой. Она ушла в прошлое, критики и ученые все реже и реже стращают друг друга ее рецидивами; советские литературоведы сумели отделить Плеханова от его вульгаризаторов, и он занял в истории отечественного марксистского литературоведения достойное и почетное место. Но, сойдя со сцены, вульгарная социология не унесла ли с собой из плехановского наследия его актуальность?..

Книга П. Николаева убеждает в обратном. И дискуссии последних лет о специфике искусства, о реализме и его типологии, и наши размышления о дальнейших путях развития науки о литературе, о принципах построения истории всемирной литературы могли бы стать неизмеримо плодотворнее и перспективнее, если бы не забывались и отчетливо осознавались теоретические итоги давних споров.

Какие же это итоги? Один из них, пожалуй особенно важный и актуальный, – характеристика Плехановым «общественной психологии». В самом деле, в спорах о специфике искусства, к слову сказать, почему-то затухающих, обрисовалась пока что ограниченность, односторонность, а вместе с тем и методологическая уязвимость двух наиболее разработанных и распространенных концепций. Так, сводя специфику искусства к его образной форме, мы лишаем его самостоятельного значения, низводим до иллюстративно-прикладного средства выражения «идей»; объясняя же искусство его особым предметом изображения, единичными характерными явлениями самой действительности, мы опять-таки обедняем искусство, на этот раз изымаем из него идейно-познавательное «начало». И общественная психология как «разновидность непосредственного и чаще всего стихийного отношения людей к окружающему» (стр. 94) могла бы, показывает П. Николаев, стать соединительным звеном в намечающихся решениях этой проблемы. П. Николаев призывает учесть и близкое к плехановскому понятию общественной психологии то понимание «миросозерцания», которое сформулировано Добролюбовым в статье «Темное царство».

Думается, автору книги следовало бы в этой связи учесть и отмеченную Гегелем общность между творческой фантазией художника и характером таких высказываний, когда человек, зная в совершенстве, что является «субстанцией», связывающей людей, не может, однако, сформулировать этой «субстанции» в общих размышлениях и передает понятие о ней рассказами о частных случаях, действительных или вымышленных, то есть передает «субстанцию» образно. Пусть это гегелевское положение «лежит» за тематическими границами данной книги, но коль скоро ее автор напоминает о поучительных итогах прошлых размышлений, о специфике и возникновении искусства, не назвать отмеченного Гегелем источника художественной образности нельзя.

П. Николаев находит «выходы» в современность едва ли не во всех аспектах теоретико-литературных взглядов Плеханова. Вот, например, «извечный» вопрос о противоречии между творчеством и мировоззрением писателя. Возможность такого противоречия обычно объясняется исключительно самим характером реалистического творчества, познавательной силой самого реалистического метода. П. Николаев внимательно, не вырывая их из контекста, прочитывает плехановские характеристики и оценки Л. Толстого, Г. Успенского и устанавливает, что Плеханов, говоря о противоречиях художника и мыслителя, имел в виду не бессознательность творческого процесса, а противоречия в самом мировоззрении, противоречия между теоретической стороной мировоззрения, той или иной доктриной, учением и, с другой стороны, обобщающими взглядами художника, возникающими у него в процессе творческого постижения существенных свойств изображаемых явлений. Более того, П. Николаев подводит читателя к выводу о возможности подобных противоречий едва ли не у всех предшественников социалистического реализма, так как в своем понимании действительности, в теоретически обобщаемых представлениях о ее закономерностях им не дано было подняться до истинно научного, историко-материалистического миропонимания. И если принять во внимание хотя бы те напряженные, а иногда и трагические усилия, в каких многие художники прошлого пытались преодолеть эти противоречия (а они видны были не только критикам), то нельзя не отметить, что в книге П. Николаева история методологических проблем постоянно «просвечивается» сегодняшними проблемами теории социалистического реализма…

Методологические, теоретико-литературные положения Плеханова, ставшие для нашего литературоведения классическими, предстают в работе П. Николаева не готовыми, неизвестно каким путем возникшими формулами, а положениями, вобравшими в себя лучшие достижения отечественной науки о литературе и по-своему выстраданными ею. П. Николаев показывает связи плехановских концепций с многочисленными разновидностями материалистических и идеалистических теорий, показывает, что марксистское литературоведение явилось выходом из кризиса, переживаемого научно-литературной мыслью в конце прошлого столетия, и тем самым убеждает в исторически назревшей необходимости появления марксистского литературоведения. И в тех разделах книги, где выясняется отношение Плеханова к методологическим школам, предшествующим марксистской, актуальность плехановских заветов обозначается особенно зримо.

Мы, например, очень доказательно критикуем формализм, ярко демонстрируем ограниченность формального метода в литературоведении, а увлечение формализмом нет-нет да и даст о себе знать очередной статьей, монографией, а то и настоящей эпидемической вспышкой. Подмечено, что в этом увлечении – своеобразная реакция на вульгарно-социологический подход к литературе. П. Николаев идет дальше. Он выявляет парадоксальную, на первый взгляд, методологическую родственность между этими как будто бы взаимоисключающими школами (между ними «сходства ничуть не меньше, чем различий», стр. 17) и указывает путь преодоления увлечения формализмом. Формализм удовлетворяется принципом развития литературы, но постольку, поскольку это развитие имманентно. Историко-материалистическое понимание развития, выдвинутое Плехановым, обогащает этот принцип идеей исторического детерминизма творческой деятельности, идеей, позволяющей выявить в историко-литературном процессе подлинные причинно-следственные связи и тем осознать его закономерность.

Мы давно привыкли считать писателя яркой, неповторимой индивидуальностью, но одновременно и личностью типичной, отвечающей своей творческой деятельностью на запросы, чаяния, идеалы того или иного общественно-идейного движения, течения. Но опять-таки нет-нет да и появится статья, монография, в которой только неповторимость художника, гипертрофированная и абсолютизированная, выдвигается в качестве единственной причины, единственного обстоятельства, детерминирующего творчество писателя в его содержательных и формальных особенностях. Возвращение литературоведческой мысли к такой, скажем, поставленной в книге проблеме, как «психологический» и марксистский метод в изучении литературы, было бы весьма и весьма полезным. А сколь поучительным было бы критическое использование достижений старого академического литературоведения! И прежде всего для того, чтобы современная научная мысль не останавливалась на этих достижениях, не вращалась в замкнутом кругу, который невольно возникает в представлении, когда П. Николаев устанавливает, как недалеко ушли некоторые наши историко-литературные схемы от тех, какие выдвинул П. Сакулин. «Но так ли уж принципиально отличается сакулинская характеристика исторических обстоятельств, породивших литературное движение в первой половине XIX века, от современных трактатов?» (стр. 54) – спрашивает П. Николаев. Это вопрос риторический. И его можно было бы поставить не только в связи с литературным движением первой половины XIX века… На одной из страниц своей книги П. Николаев напоминает знаменитое положение: «кто не способен помнить прошлое, тот осужден его повторять» (стр. 6). Содержание разделов «Методологические искания в русском литературоведении конца XIX – начала XX века», «Г. В. Плеханов и литературоведение академической школы», «Кризис литературно-эстетической мысли» – наглядная иллюстрация к этому положению. Да, иногда мы только повторяем, и не одного П. Сакулина. Но читая книгу П. Николаева, вспоминаешь и другое знаменитое положение – и спрашиваешь себя, какое же развитие получили некоторые «итоги» из плехановского наследства в книге П. Николаева, в его собственных размышлениях, методологических и теоретических выводах? И приходится с сожалением констатировать: плехановским принципам анализа содержания и формы художественного произведения в книге явно не повезло. Его тезисы о соответствии формы содержанию, об отставании формы от содержания, о разрушении формы ложной идеей остались слишком общими, декларативными, несмотря на предпринятый автором книги монографический анализ некоторых статей Плеханова, в частности известных статей об Ибсене и Гамсуне. Да, в основе пьесы Гамсуна «У врат царства»- ложная идея, она непримиримо противоречит действительности. Логическое развитие этой идеи, показывает, опираясь на Плеханова, П. Николаев, изменяет пафос произведения: из трагического, по замыслу автора, он перерастает в комический. Но ведь категория пафоса – категория содержательная, а П. Николаев хотел продемонстрировать разрушение ложной идеей формы… Во-вторых, не есть ли эта пьеса – частный случай проявления противоречия между творчеством и мировоззрением, случай, к разрушению формы имеющий очень далекое отношение? Наконец, ложными были и учение Л. Толстого, и народнические доктрины Г. Успенского. Приводили ли и они к разрушению художественной формы? В книге, методологической по своей проблематике, вопрос этот должен был быть поставлен. Расплывчатой осталась в ней и концепция «внутренней формы», Хотя, по убеждению П. Николаева, она, эта концепция, призвана прояснить «вопрос о той стороне структуры литературного произведения, где происходит специфическое взаимодействие всех содержательных и формальных элементов» (стр. 256).

В заключение повторю то, что сказано у П. Николаева: критическое осмысление и усвоение «теоретического опыта русского марксистского литературоведения раннего этапа принесет немалую пользу нашей современной науке о литературе и искусстве».

1. М. М. Розенталь, Вопросы эстетики Плеханова, Гослитиздат. М. 1939, стр. 5.[↩]