Живое наследие

Есть свои святыни у каждого народа. Своя поэзия, свой язык, свой отклик на судьбы людей в час надежд и страданий.

И слово поэта – выразитель народной совести на перекрестках времен. Они, как нескудеющие истоки, не только питают память народа, во продолжают незримо созидать его душу, его характер. В этом видится нам движение духовной жизни народа.

С самого своего зарождения культура каждого народа становится частью общемирового духовного и материального богатства. Она неотвратимо вступает в различного рода взаимосвязи с культурами других народов, вовлекается в процессы взаимодействия и взаимовлияния. Каждая нация, каждый народ в той или иной мере привносит свой вклад в сокровищницу художественных ценностей общечеловеческого значения. Высокое место здесь принадлежит и китайской поэзии, восходящей к глубокой старине.

Со времени жизни Цюй Юаня (340 – 270 гг. до н. э.) прошло более двух тысяч лет. Но сквозь века пронес китайский народ живую любовь к своему гениальному певцу. Память о Цюй Юане как о певце патриотических чувств жила и живет в народном сознании.

Случается, что великие произведения литературы и искусства бывают не в полной мере оценены современниками, и лишь позднее, на расстоянии, начинает все ярче вырисовываться значение этих выдающихся явлений искусства в общем культурном развитии человечества. Чтобы открыть, увидеть, понять богатство подобного рода художественных явлений, требуется много времени и внимания, порой необходима работа многих поколений. Творчество Цюй Юаня принадлежит к категории именно таких явлений культуры всемирно-исторического значения, величие и общественный смысл которых вырисовываются чем дальше, тем полнее и ярче.

Впервые имя Цюй Юаня я услышал из уст академика В. М. Алексеева, у которого проходил аспирантский курс в конце 30-х годов. Цюй Юаня он характеризовал как «первоклассного поэта», «певца пессимистических настроений, выраженных в исключительных по мастерству стихах, которые по форме явно наследуют поэзию «Шицзина». Несмотря на дату, поэзия эта доступна любому начитанному китайцу и приводит его в неизменное восхищение» ¹.

Однако В. Алексеев не упускал случая заметить, что наши знания о Цюй Юане крайне ограниченны, творчество его – мало известно, роль в духовной жизни Китая – далеко еще не оценена, а сведения о нем, в том числе в китайских источниках, страдают неточностью, несут на себе отпечаток ошибок, характерных для старой китайской школы. Необходимо подлинно научное исследование творчества поэта, а не хождение по узеньким и боковым тропам, которые до сих пор прокладывались китайскими литературоведами прошлого.

Нельзя не отдать должное советскому ученому, ясно понимавшему, что проблема Цюй Юаня все еще ждет своего часа и что предстоит здесь многосложный труд. Он указывал при этом на то, что корни творчества Цюй Юаня скрыты в далеком прошлом. И науке приходится проникать в глубинные напластования исторического процесса, чтобы окончательно установить, решить проблему авторства: был или не был Цюй Юань единственным создателем произведений, которые упоминаются в самых ранних литературных источниках.

Стихи каждого поэта, отмечал далее В. Алексеев, несут на себе печать того времени, когда они создавались, и потому творческая индивидуальность автора никогда не предстает раз навсегда определившейся, но претерпевает определенную художественную эволюцию. И надо обладать очень цельной натурой, чтобы, меняясь, оставаться самим собой.

Дальнейшее мое ознакомление с Цюй Юанем происходило в Китае, куда судьбе было угодно послать меня на долгие годы работы. С первого же дня моего пребывания на родине Цюй Юаня и на протяжении всех двенадцати лет я не прекращал своих занятий, связанных с Цюй Юанем, его жизнью и поэтическим творчеством. Не мог я предполагать, что цюйюаневская проблематика станет пожизненным моим научным исследованием.

Моему исследованию Цюй Юаня в Китае в значительной мере способствовали благоприятные условия, сложившиеся, так сказать, независимо от моих субъективных интересов. Они сопрягаются с годами моей жизни в провинции Сычуань (Четырехречье), отмечены не одной «весной и осенью», что прошли в далеком поселении Чунцине (Повторное Благословение), тогда временной столице Китая, боровшегося против японской интервенции.

К большому счастью моему, в Чунцине тревожного того времени оказались крупнейшие китайские ученые, историки, литераторы: Го Можо, Хоу Вайлу, Цзянь Боцзань, Дун Цзобин и многие другие. Именно они стали моими наставниками и консультантами. Неоценимую роль сыграл в то время выдающийся ученый и писатель Го Можо, человек широких взглядов и эрудиции. Не было тогда более авторитетного исследователя проблем китайской истории и литературы, чем Го Можо. Ему принадлежат многочисленные работы по археологии, истории и литературоведению, не однажды переводившиеся на русский язык.

Цюйюаневская проблема сблизила нас с Го Можо, которому принадлежит новаторская роль в изучении Цюй Юаня, его поэзии, трагической его судьбы в далекую эпоху древности, которая приобрела особый и с в связи с общенародной борьбой китайского народа против японской агрессии.

С тех давних пор сохранился у меня иероглифический свиток, исполненной при мне кистью Го Можо и обращенный к пишущему эти строки: «Исследование древности еще не завершено». Воспринималось это Изречение как призыв продолжать усилия по изучению истории китайской литературы. Именно к этому времени относится совместная ваша работа с Го Можо по изучению Цюй Юаня. Сохранился у меня и преподнесенный В. Алексеевым старинный каллиграфический эстамп – на черном фоне белый иероглифический текст из десяти знаков. Свиток с тех пор висит в моей рабочей комнате: «Вкус книг познается при чтении. Мир же постигается в невзгодах».

Следует сказать, что китайцы относятся к своей иероглифической письменности как к предмету искусства – каллиграфической живописи. В этом мне пришлось впоследствии убедиться много раз. Причем не только в соприкосновении с китайскими интеллектуалами. Благоговейное и почтительнейшее это отношение к иероглифическим свиткам приходилось наблюдать впоследствии в самых простых жилищах китайцев, живших в глубинных районах.

В годы моей жизни в Чунцине я ближе узнал, что в духовной жизни Китая давно возник цюйюаневский вопрос как совокупность проблем, касающихся личности Цюй Юаня. Он не уходил из поля зрения китайских исследователей в течение прошедших веков, и в наше время этот вопрос не утратил своей остроты, приобретя историко-философское и психологическое значение.

Анализ конкретно-исторического контекста с позиций историзма как основы исследовательской методологии – в этом я все больше убеждался – позволяет нам понять особенности и своеобразие творчества художника, его мировоззрение, его видение мира, которое порой страдает национальной ограниченностью и предубеждениями. Для меня это была задача – понять силу цюйюаневского историзма, достоверность его психологических характеристик.

О Цюй Юане мы черпали буквально по крохам. Уместно напомнить изречение Джефферсона: «Кусочек подлинной истории – это такая редкая вещь, что им надо очень дорожить». Человеческая история по сути своей – история идей, история мысли. Она свидетельница прошлого, пример и поучение для настоящего, предостережение для будущего. И тот, кто не запоминает прошлого, осужден на повторение его. «Всемирная история, – писал Шиллер, – это всемирный суд».

Глубоко проницательно наблюдение Пушкина, отметившего: «…Между тем как понятия, труды, открытия великих представителей старинной Астрономии, Физики, Медицины и Философии состарились и каждый день заменяются другими – произведения истинных поэтов остаются свежи и вечно юны».

В полной мере эти слова можно отнести и к Цюй Юаню. Всей силой своего художественного гения он отобразил душу современного ему общества с его противоречиями и конфликтами, тонко чувствовал природу родной страны, понимал народ с его великой любовью к жизни, с его неодолимой стойкостью в испытаниях, с его стремлением к правде. И вместе с тем поэтические творения Цюй Юаня – это неповторимый в своей индивидуальности мир, они доныне сохраняют эстетическую ценность и способность доставлять наслаждение.

«Далекое (то есть древнее. – Н. Ф.) кажется более почтенным», – писал римский историк Тацит (ок. 55-ок. 120 гг.). Однако, как свидетельствует опыт, к старине можно отнестись по-всякому. Китайские националисты в древние и не столь отдаленные от нас времена создавали искусственную стену отчуждения от других народов, возводили патриархальность в культ, идеализировали древность, пытаясь соорудить с ее помощью некую духовную запруду. Они тщились изобразить Китай в виде некоей Поднебесной империи, некоего центра вселенной, претендуя на исключительность, особую свою избранность, считая весь остальной мир, все другие народы чем-то вроде «диких орд, варварских племен. «Исконно великоханьское», «истинно китайское» объявляли высшим критерием, надменно и зловеще возвеличивали «китайское начало».

Достаточно, однако, обратиться к классической поэзии, к китайским фольклорным песням и стихам, чтобы убедиться в том, насколько словесному искусству Китая чуждо чувство какой-либо национальной спеси, как высоки в нем благородство и чувство добра, социальной справедливости.

И в этом – еще одно доказательство того, сколь ошибочны мрачные пророчества о неотвратимости гибели искусства, хотя в истории китайской литературы общеизвестны многочисленные факты, когда художественные ценности зловещими силами реакции предавались анафеме и уносились дымом костра. Поэзия Цюй Юаня, как и лучшие творения китайской поэзии, пережила века и доказала свою жизнестойкость в годы пресловутой «культурной революции». Гуманистические идеалы певца древности до сих пор остаются незыблемыми.

Восстановление и освоение культурного наследия художественных ценностей прошлых эпох весьма существенно для обогащения духовного мира наших современников, в особенности – для будущего социалистической культуры.

Что же до литературных памятников китайской древности, то это в подлинном смысле слова средоточие мудрости народа. И хотя марксистско-ленинская методология отнюдь не предполагает безоговорочного принятия всего наследия прошлого, порой требует неприятия тех или иных его явлений (этот принцип четко определен уже в заглавии одной из работ В. И. Ленина – «От какого наследства мы отказываемся?»), она противостоит всяческим концепциям, предполагающим отказ от историзма, нигилистическое отношение к духовному наследию народа.

Работая вместе с Го Можо над проблемами, связанными с жизнью и творчеством Цюй Юаня, мы все более убеждались, что обращение к литературному наследию помогает понять масштабы человеческого мышления, открывает критерии и меру, с которой авторы прошлого подходили к оценке современной им реальности, ибо подлинный художник должен не только многое видеть в жизни – многое и великое проходит через его ум, через его сердце; он должен сам многое пережить, прежде чем сможет воплотить в конкретных образах глубины реальной жизни.

И в этой связи поэтическое наследие Цюй Юаня развертывает перед нами многосложную панораму человеческих страданий, народных бедствий и вместе с тем передает нам жизненный опыт, вселяет в нас мужество, уверенность в своих силах, побуждает к борьбе за справедливость. Сам Цюй Юань был поэтом и гражданином, обладавшим огромным мужеством, бесстрашно возвысившим голос в защиту своей земли и народа в час сурового испытания.

Все это имело особенное значение в период борьбы китайского народа против японской агрессии.

В процессе изучения мы установили, что чуский народ, к которому принадлежал Цюй Юань, его прошлое и будущее неизменно представали перед мысленным взором поэта. Убеждались в том, как огромно было воздействие на мироощущение и творчество Цюй Юаня социально-исторических условий современной ему эпохи. Цюй Юаню пришлось жить в сложный и полный противоречий период истории Китая. Это было время смены эпох, время могучих социальных сдвигов, противоборства отдельных царств за политическое господство.

1. »Китай», М. -Л., 1940, с. 296. [↩]