«Живейшее принятие впечатлений». Письма Джона Китса. Вступительная статья, составление, примечания и перевод с английского А. Ливерганта

… Удел печален твой:

Сын горести, несчастьями вскормленный,

Как скоро взор твой, гением зажженный,

Застлала смерть суровой пеленой;

Как скоро голос, пламенно живой,

Умолк в прощальной песне растворенный:

Сменила ночь рассвет, едва рожденный,

Увял цветок, застигнутый зимой.

(Перевод Сергея Сухарева.)

Эти проникновенные строки, обращенные Джоном Китсом (1795- 1821) предтече английской романтической поэзии Томасу Чаттертону (1752-1770), бывшему в глазах романтиков олицетворением непризнанного и гонимого гения, в полной мере «обратимы» и к самому Китсу. В послании «Чаттертону» двадцатилетний Китс в четырнадцати поэтических строках набросал, сам того не подозревая, контуры собственной безрадостной судьбы – и человеческой, и литературной.

Его удел был ничуть не менее печален: двадцати трех лет Китс лишился самых близких ему людей: сначала, еще ребенком, – родителей, потом – брата Джорджа, бежавшего, как заметил Китс в одном из писем, «дабы сбросить с себя бремя общества», в Америку, потом – самого жизнелюбивого и самого больного в семье младшего брата Тома, умершего на руках у поэта от туберкулеза – семейного недуга. Потом – невесты, которой поэт писал самые, быть может, проникновенные любовные письма в мировой литературе, – после чего вскоре смолкает «пламенно живой голос» и самого Китса. Смолкает, опять же в соответствии с собственным пророчеством, «не растворенный в прощальной песне»: в последний год жизни Китс ничего, кроме писем, не пишет.

«Сын горести, несчастьями вскормленный», Китс вместе с тем был «причастен звездам», его «вдохновенный гимн» был, говоря его же словами, «соединен с гармонией небес», вот только ни причастности звездам, ни соединения с гармонией небес рецензенты его стихов и поэм единодушно не замечали: в прижизненной критике у великого поэта, с легкой руки не случайно прозванного «скорпионом» Джона Гибсона Локарта, самого, пожалуй, желчного и язвительного из недоброжелателей лондонской поэтической школы кокни, и Китса в частности, была стойкая репутация «трогательного, но потерявшего голову поэтишки» (bardling). «Великий, но непонятный» – таков весьма сомнительный комплимент и одновременно иронический вердикт и лорда Байрона, столпа революционного романтизма, к которому по советской литературоведческой «разнарядке» еще совсем недавно причислялся и Китс:

Джон Китс был критиком убит как раз в ту пору,

Когда великое он обещал сказать,

Пусть непонятное…

(«Дон Жуан», XI песнь. Перевод Г. Шенгели.)

Китса и в самом деле убил не только туберкулез. Намек на непризнанность, «непрочитанность» сквозит даже в таинственной надписи, которую поэт завещал сделать на своем могильном камне художнику Джозефу Северну, сопровождавшему Китса в Италию и проводившему его в последний путь: «Здесь покоится тот, чье имя написано на воде». «Уязвимое», по определению Шелли, посвятившего Китсу поэму «Адонаис», сердце поэта «позора мелочных обид» не выдержало, хотя и давно к ним привыкло. Его первую и самую большую поэму «Эндимион» единодушно раскритиковали зоилы и либерального и консервативного лагеря. Шедевры Китса «Изабелла, или Горшок с базиликом» и «Канун святой Агнессы» прошли почти незамеченными, а великие, как их теперь называют, оды 1819 года («Ода соловью», «Ода греческой вазе», «Ода Психее», «Ода Меланхолии», «Ода к осени») оценили по достоинству, когда поэта давно уже не было в живых.

Разлад между миром идеальным и реальным, между Поэзией и Правдой, если воспользоваться классическим контрапунктом Гете, наметился у Китса очень рано. И сразу же, вслед за своими эстетическими наставниками, сначала Ли Хантом, затем Уильямом Хэзлиттом, поэт – в полном соответствии с романтическим каноном – воспылал ярой ненавистью к реальности (платившей ему, увы, той же монетой), и, напротив, – страстной любовью к Искусству (Красоте, Прекрасному), которое считал землей обетованной и постоянно, настойчиво, с горячностью противопоставлял «скучной жизни, лишенной вдохновенья и бредущей черепашьим шагом», – подобных выпадов против неудавшейся судьбы и в стихах и в письмах Китса сколько угодно.

Борясь с «буржуазным» литературоведением за Китса, отстаивая (и нередко высасывая из пальца) его «гражданскую», «социально активную» позицию, перетягивая, как и многих «сложных» классиков, на свою сторону, мы упорно не обращали внимания на слова и мысли самого поэта, а между тем трудно найти в них более ясное, недвусмысленное выражение и толкование позиции художника надмирного, остраненного.

Пастух Эндимион в одноименной поэме Китса страстно и безнадежно влюблен в Цинтию, к которой стремится всеми силами души, – сходным образом и Китс влюблен в Красоту, в «полноценное – если по Шеллингу – лишенное изъянов бытие». «A thing of beauty is a joy for ever» («Прекрасное пленяет навсегда») – это поэтическое завещание Китса станет стимулом и девизом позднейших поэтов, сторонников «искусства для искусства». В любви к Красоте поэт признается пылко, истово едва ли не в каждой поэме, в каждом стихотворении, будь то ода, послание, сонет, баллада, во всех письмах без исключения: «идея Красоты во всем», «Красота составляет истинную суть вещей». Красота, по Китсу, – это добро в борьбе со злом, Красота и Истина – синонимы:

В прекрасном – правда, в правде – красота,

Вот все, что нужно помнить на земле.

(«Ода греческой вазе». Перевод Г. Кружкова.)

Красота – и цель, и средство одновременно. Познавший Красоту, пленившийся ею освобождается – вопреки жизненному опыту самого Китса – от тягот жизни, возвышается над ней:

И счастлив кто…

Познал суть Красоты, свободной вечно

От спеси и фантазии больной,

Ее мертвящих.

(«На посещение могилы Бернса».

Перевод Юрия Голубца.)

Носитель, выразитель Красоты – художник, поэт, чья неограниченная внутренняя свобода, чувство прекрасного противостоят реальности, «потоку грязи, который уносит душу в ничто». Поэт рисуется Китсу, и в этом смысле тоже истинному романтику, посланцем небес, небожителем, кудесником, магом, звездочетом (именно такими словами он его и называет), который «заполняет собой все земные оболочки», которому видно то, что не видно простому смертному:

Я звездочет, который видит лик

Неведомой планеты чудных стран.

(«Сонет, написанный после прочтения Гомера в переводе Чапмена». Перевод Игнатия Ивановского.)

О сколько тайн его подвластно зренью,

Волшебному подобных сновиденью.

(«Моему брату Джорджу». Перевод Сергея Сухарева.)

Таинство – не только сочинение, а также служение поэзии, но и ее постижение – именно так следует, по-видимому, понимать строки из«Оды греческой вазе», которые, может статься, дают совсем иное толкование той таинственной автоэпитафии, о которой шла речь выше:

Нам сладостен услышанный напев,

Но слаще тот, что недоступен слуху…

(Перевод Ивана Лихачева.)

Поэт, как и соловей («Ода соловью»), создан бессмертным и «не подвластен алчным поколеньям», стихи, творчество позволяют забыть «усталость, жар, заботу – то, чем жить должны мы здесь…», «тревоги стихосложенья» – вот высшее счастье: «Пиши! Прекрасней дела в мире нет».

Со временем, однако, вера в спасительность поэзии («Дано этим строкам – и светлым, и звонким – мой дух исцелять от недуга тревог») начинает постепенно таять: у Музы, прежде «громкой», «сладкозвучной», появляется новый эпитет «боязливая», и забыть с ней «мгновений бег нетерпеливый» уже не получается, дух поэта порой возносится слишком высоко над «изъянами бытия», чтобы бороться с обстоятельствами, перед поэзией открываются «такие дали, куда проникнуть я смогу едва ли», былое счастье «в мире жизнью жить двойной – и небесной, и земной» более не дается, восклицания вроде «вовеки не замрет, не прекратится Поэзия земли…» останутся в прошлом. Неудавшаяся жизнь и непризнанное творчество вносят существенные коррективы в знаменитые строки из «Эндимиона» в знаменитом же пастернаковском переводе: «Прекрасное пленяет навсегда…» Прекрасное больше не пленяет поэта, в одном из последних своих стихотворений с обманчиво веселым, беззаботным названием «Чему я смеялся сейчас во сне» изверившийся Китс, остыв к прекрасному, напишет»

Сильны любовь и слава смертных дней,

И красота сильна. Но смерть сильней.

(Перевод С. Маршака.)

Да и поэт поэту рознь. Китс всегда ставил в пример старых мастеров: Гомера, Спенсера, Филипа Сидни, Мильтона, Данте, Боккаччо, считал непревзойденным «вождя поэтов» Шекспира, который – как замечено в одном из писем – творит «непреднамеренно» (понимай: естественно, без установки) и которого Китс постоянно превозносит («мой добрый гений», «вот мое утешение», «дабы не отчаиваться, я читаю Шекспира») и не устает – нередко без особого повода – цитировать по памяти почти в каждом письме. А вот современные барды, и прежде всего законодатель романтической литературной моды Уильям Вордсворт, по мнению Китса, уступают великим поэтам прошлого. Вордсворту не хватает той самой шекспировской «непреднамеренности», он себялюбив, его поэтический мир замкнут, обращен на себя. Современные поэты, считает Китс, слишком навязчивы и самонадеянны. «…Хант человек приятный, но был бы еще лучше, если б перестал себя превозносить», – читаем мы в одном из писем. «Что может быть хуже, – восклицает Китс в другом письме, – чем тешить себя мыслью, будто ты – великий поэт». То ли дело елизаветинская поэзия, что «проникает в душу, трогая и изумляя ее не собой, а своим предметом»! Грех самовосхваления, по Китсу, несовместим с истинным творчеством, с бескорыстным служением Музе; сам поэт, к слову, почти всегда недоволен содеянным: «Перечитывая все мною написанное, начинаю себя ненавидеть…» Возможно, впрочем, и более «житейское» объяснение неприязни Китса к Вордсворту или, скажем, к Байрону: Вордсворт неинтересен Китсу оттого, что Китс неинтересен Вордсворту: об этом в письмах поэта говорится порой довольно недвусмысленно.

Вообще, недвусмысленность, эмоциональность, непосредственность, прямодушие – отличительные черты характера Китса и, соответственно, его писем. И хотя их функция сугубо литературная, хотя в них поднимаются вопросы бытия, человеческой психологии, поэтического мастерства, соотносится (как уже говорилось, не в пользу последней) литература старая и новая и т.д., – пишутся письма в основном по закону устной речи: сбивчиво, с отступлениями, поэтическими вкраплениями и даже орфографическими ошибками. Китс не переписывается со своими корреспондентами, а словно бы переговаривается с ними, ведет диалог – темпераментно, живо, с энергией и горячностью.

И еще один парадокс, обращающий на себя внимание в переписке поэта. Несмотря на стихийный, «разговорный» характер большинства писем Китса, которые Томас Стернз Элиот (не потому ли?) ставил выше его стихов, его эстетические взгляды выстраиваются во вполне стройную, продуманную систему. Из примерно трех сотен писем, написанных Китсом за четыре года нескольким близким друзьям, братьям, возлюбленной (круг корреспондентов поэта весьма узок), из писем, где невнятица сочетается с глубочайшими прозрениями, дотошные бытовые и путевые описания с философскими экскурсами, а исповедальные мотивы с по-английски меткими и ядовитыми сатирическими зарисовками, возникает противоречивый образ человека увлекающегося, резкого, порой язвительного, прямодушного, непосредственного и в то же время погруженного в себя, ранимого, обидчивого, замкнутого («Меня отличает отвратительная болезненность темперамента»). И одновременно с этим – законченный, вполне последовательный образ художника. В своей эпистолярной романтической прозе, являющейся одновременно и исповедью, и дневником (растягивающимся порой на десятки страниц), и путевыми очерками, и автопортретом, Китс создает хаотичную, многоцветную картину мира – и взвешенную, продуманную картину своих отношений с искусством и поэзией.

Два главных, наиболее часто встречающихся слова в письмах Китса – Красота и Воображение, и то и другое Китс неизменно пишет с большой буквы: «…могучая идея Красоты… вытесняет для меня семейное счастье как нечто мелкое», «…Воображение – мой монастырь, а сам я – монах в нем» (это – из письма Шелли). Поэт не устает повторять, что воображение – это и есть истина, что художник должен дать волю фантазии – «пусть она делает что хочет». «Между мной и Байроном, – замечает Китс в письме своему ближайшему другу, богослову, критику и поэту Бенджамину Бейли, – огромная разница: он описывает то, что видит, я – то, что воображаю».

Преклоняясь перед Человеком, Китс, как и полагается романтику, презирает толпу, ощущает себя отшельником посреди мирской суеты, недоверчиво, с презрением (возможно, потому, что не испытал их на себе) относится к похвалам, полагает даже, что похвала портит истинного художника, что «трубный глас славы неспособен поколебать силу духа». «У меня достанет сил, – с присущим ему жаром пишет он в одном из писем, – чтобы отвергнуть отравленные похвалы публики!» Сильно и постоянно нуждаясь, Китс тем не менее не устает повторять, что ради средств к существованию писать не станет, что суждения его независимы и что с оглядкой на общественное мнение никогда не написал ни одной строки. Столь уважаемое, респектабельное сегодня словосочетание public opinion является для Китса очевидным оксюмороном: мнение, на его взгляд, иначе как частным не бывает.

Есть у Китса и еще одно «ругательное» слово – логика. Здравый смысл, взвешенные, продуманные суждения не для поэта («Я все довожу до крайности»). Китс, пожалуй, даже гордится тем, что не умеет судить здраво, что никогда не научится мыслить логически. Логике, которую Китс приравнивает к ограниченности, приземленности, он противопоставляет духовный поиск, порыв, «горение мысли», если выразиться его же словами, ратует за поэзию, «поражающую читателя воплощением его собственных возвышенных дум», вводитдаже, ни в коей мере не будучи теоретиком искусства, почерпнутый у Хэзлитта эстетический термин «негативная способность» – умение человека поддаваться сомнениям, не доверять рассудку, «не гоняться за фактами и не придерживаться трезвой рассудительности».

«Негативная способность» самого Китса, его душевная и поэтическая отзывчивость, «вознесенный к высотам дух» заставляют вспомнить пушкинское определение вдохновения. «Расположение души к живейшему принятию впечатлений» – лучшего определения поэтического склада личности Джона Китса – и поэта, и прозаика – дать невозможно.

На русский язык письма Китса, которые были впервые собраны в 1848 году биографом и издателем поэта Ричардом Монктоном Миллнзом, переводятся не впервые. Сорок три письма из эпистолярного наследия поэта вошли в Приложение к тому: Джон Китс, Стихотворения, Л., «Наука», 1986 (серия «Литературные памятники»), подготовленному Н. Я. Дьяконовой, Э. Л. Липецкой и С. Л. Сухаревым. Составители переписки Китса в издании 1986 года отбирали главным образом письма, характеризующие Китса-художника, в меньшей степени – Китса-человека, скорее его литературные вкусы и пристрастия, нежели семейные и дружеские связи. При составлении же настоящей подборки, в которой многие письма, как и в издании 1986 года, даются в сокращении, мы стремились по возможности ликвидировать этот перекос, сохранить равновесие между «эстетическими» и «бытовыми» письмами Китса, для того чтобы у читателя возник цельный, «единый и неделимый» образ не признанного при жизни и во многом еще не разгаданного поэта.

Переводвыполненпоизданию: «The Letters of John Keats. 1814 – 1821». Ed. by Hyder Edward Rollins. In 2 volumes, Cambridge, Massachusets, Harvard University Press, 1958.

КОРРЕСПОНДЕНТЫ КИТСА

Бейли Бенджамин (1791-1853) – ученый, богослов, переводчик, поэт; ближайший друг Китса, который не раз гостил у Бейли в Оксфорде и в январе 1818 года назвал его «одним из благороднейших людей, живущих среди нас». Переписка Китса и Бейли была очень оживленной, однако недолгой: последнее письмо Китса другу датируется 14 августа 1819 года. В дальнейшем Бейли подвизается сельским пастором, частным капелланом, викарием, а в 1831 году уезжает с больной женой на Цейлон, где в 1846 году посвящается в сан архидьякона.

Браун Чарльз (1787-1842) – предприниматель, литератор, художник; друг Китса. Познакомился с поэтом летом 1817 года. Браун и Китс много путешествуют вместе: в июне- августе 1818 года совершают пешую экскурсию по северной Англии и Шотландии, лето 1819года проводят на острове Уайт. Последние годы жизни Браун живет в Италии и в Новой Зеландии. На его могиле, как и на могиле Рейнолдса, значится: «Друг Китса». Перу Брауна принадлежат «Автобиографические поэмы Шекспира» (1838), а также путевые очерки о странствиях с Китсом по Шотландии.

Брон Фанни (1800-1865) – невеста и лирическая героиня Китса. Китс знакомится с Фанни после возвращения из Шотландии в августе 1818 года, однако впервые упоминает о ней в письме к брату Джорджу только в середине декабря, после объяснения в любви. Официальная помолвка Китса и Фанни состоялась в октябре 1819 года. В доме матери Фанни, вдовы Франсес Рикеттс Брон, Китс живет около года, с середины октября 1819-го до сентября 1820-го. Последний раз тяжелобольной поэт видит свою невесту 13 сентября 1820 года, после чего перестает ей писать и не читает ее писем. Спустя 12 лет после смерти Китса Фанни Брон выходит замуж за немецкого еврея Луиса Линдо и живет большей частью на континенте. 37 любовных писем Китса к Фанни Брон, которая, по единодушному мнению современников и биографов поэта, не заслуживала его любви, занимают в переписке Китса, да и в мировой эпистолярной литературе, особое место.

Вудхаус Ричард (1788-1834) – юрист, правовед, лингвист (Вудхаусу принадлежит «Грамматика испанского, португальского и итальянского языков», 1815); друг Китса, ревностный собиратель оригиналов его рукописей, корректур с его пометками. Знаменитый портрет Китса кисти Хилтона, находящийся сейчас в лондонской Национальной галерее, был заказан художнику Вудхаусом.

Джеффри Сара – дочь Маргарет Джеффри, в доме которой на Стренде в 1800 году жили братья Китс; приятельница и корреспондентка Китса. Некоторые письма Китса адресованы одновременно Саре и ее старшей сестре Марианне, выпустившей в 1830 году поэтический сборник «Стихотворения миссис И. С. Праус».

Дилк Чарльз Уэнтворт (1789-1864) – чиновник военно-морского ведомства; друг Китса. Автор шеститомного издания «Старые английские пьесы» (1814-1816). После смерти Китса вел финансовые дела Фанни Китс и Фанни Брон, в 30-е годы перекупил влиятельный литературный еженедельник «Атенеум», где нередко при его посредстве печатались материалы о Китсе, а в 40-50-е годы возглавлял газету «Дейли Ньюс». В последние годы жизни Дилк посвятил свой досуг исследованию творчества Джуниуса и Поупа. Китс поддерживал приятельские отношения с братом Дилка Уильямом и сестрой Петицией, в чьем доме Китс и Северн провели последнюю ночь перед отплытием в Италию.

Китс Джордж (1797-1841) – брат Китса, про которого поэт писал: «Джордж всегда был для меня больше чем брат… он был моим ближайшим другом». В июне 1818 года, женившись на Джорджиане Уайли, Джордж уезжает в Америку, куда поэт пишет многостраничные письма-дневники, посылает черновые варианты своих стихотворений и поэм. «Мой брат Джордж, – с горечью замечает Китс в письме Саре Джеффри от 31 мая 1819 года, – всегда стоял между мной и миром. Теперь я вынужден противостоять ему сам…»

Китс Том (1799-1818) – младший брат Китса. К смертельно больному туберкулезом, нервному и неуживчивому Тому поэт испытывал особенно нежные чувства; Том умер на руках у Китса. До отъезда Джорджа в Америку Китс нередко адресует свои письма обоим братьям одновременно.

Китс Фанни (1803-1889) – сестра и постоянный корреспондент Китса; подруга Фанни Брон. После смерти поэта Фанни в 1826 году выходит замуж за плодовитого испанского романиста Валентина Мария Льянос-и-Гутьереса (1795-1885) и вскоре уезжает из Англии во Францию и Испанию навсегда.

Кларк Чарльз Коуден (1787-1877) – издатель, литератор, критик; друг Китса. Читал лекции по литературе, издавал ноты, в 1879 году вышло его справочное издание по пьесам Шекспира «Ключ к Шекспиру». В 1861 году его «Воспоминания о Китсе» появились в «Атлантик Мансли». Сын учителя в Энфилдской школе, куда ходили Китс и его братья, Кларк оказал существенное влияние на формирование литературных взглядов и вкусов поэта. Кларку, вдохновившему Китса на поэтическое творчество, познакомившему его с Ли Хантом, адресовано первое письмо Китса от 9 октября 1816 года.

Райе Джеймс (1792-1832) – адвокат; друг Китса, Рейнолдса и Бейли. Китс знакомится с Райсом весной 1817 года, а летом 1819-го проводит вместе с ним месяц на острове Уайт. Поэт переписывается с Райсом довольно редко, однако питает к нему теплые чувства, называет его «самым разумным и даже мудрым человеком», пишет, что Райс «умеет, как никто, рассмешить и заставить задуматься».

Рейнолдс Джон Гамильтон (1794-1852) – юрист, поэт, автор многочисленных поэм и стихотворений, многие из которых носят отчетливо иронический характер: «Оды и обращения к великим людям» (1825); «Проклятые иностранцы» (1838); пародия на Вордсворта «Питер Белл. Лирическая баллада» (1819). Китс переписывался не только с Рейнолдсом, своим ближайшим другом, но и с его сестрами Джейн (1791-1846), женой известного поэта Томаса Худа (1799-1845), и Марианной (1797-1874).

Северн Джозеф (1793-1879) – художник; близкий друг Китса. Миниатюрный портрет Китса его кисти выставлялся еще при жизни поэта в Королевской академии художеств. Северн сопровождал Китса в Италию, ухаживал за умирающим поэтом. Почти всю оставшуюся жизнь прожил в Риме, где в январе 1861 года получил назначение британским консулом. Похоронен рядом с Китсом. Известна одна из последних картин художника «Изабелла и горшок с базиликом», написанная на сюжет одноименной поэмы Китса.

Тейлор Джон (1781-1864) – издатель, литератор, ученый; друг Китса. Вместе с Джеймсом Хесси в 1806 году открывает издательство «Тейлор и Хесси», где печатался Китс, которому Тейлор и Хесси оказывали постоянную помощь, в том числе и материальную, собрали деньги на поезжу Китса в Италию. В апреле 1821 года Тейлор открывает свое собственное издательство. Тейлора отличает весьма широкий круг интересов: ему принадлежат книги по банковскому делу, статьи по теологии, антиквариату.

Хант Ли (1784-1859) – поэт, критик, журналист; друг и горячий поклонник поэтического таланта Китса. Хант познакомил Китса с Шелли и Хейдоном, ввел его в лондонские литературные круги, печатал его стихи в «Экзаминере» и в «Индикейторе». Хант – автор первой биографии Китса «Лорд Байрон и его современники» (1828) и многих исследований его творчества («Лондонский дневник Ли Ханга», 1835; «Фантазии и причуды», 1844). С годами отношение Китса к Ханту менялось от восторженно-ученического до весьма сдержанного и даже резко отрицательного: в декабре 1818 года Китс называет Ханта «тщеславным эгоистом, внушающим отвращение в вопросах вкуса и нравственности».

Хаслем Уильям (1795-1851) – адвокат; друг и пламенныйпочитатель таланта Китса. Хаслем постоянно оказывал поэту денежную помощь, ухаживал в его отсутствие за умирающим от туберкулеза братом Томом, уговорил Северна сопровождать Китса в Италию, дал денег на это путешествие. «Его доброта не поддается описанию», – писала Фанни Брон в сентябре 1820 года в своем письме Фанни Китс.

Хейдон Бенджамин Роберт (1786-1846) – художник; один из ближайших друзей Китса. Вместе с Вордсвортом, Лэмом и Хэзлиттом Китс позировал Хейдону, когда тот писал свой шедевр – монументальное полотно «Триумфальный вход Христа в Иерусалим». Китс познакомился с Хейдоном, уже тогда знаменитым живописцем, очень рано, в октябре 1816 года, и поначалу боготворил его и как художника, и как человека, однако в дальнейшем их отношения расстроились.

Хесси Джеймс Огастес (1785-1870) – издатель; друг Китса. В 1806 году вместе с Джоном Тейлором открывает издательство «Тейлор и Хесси», где Китс постоянно печатался. В 1821 году Хесси покупает «Лондон Мэгэзин», одно из самых блестящих и популярных периодических изданий тех лет, однако в 1829 году разоряется, закрывает издательство и становится книгопродавцем и аукционером, а в 1834 году открывает частную школу в Хэмпстеде.

Шелли Перси Биши (1792-1822). Переписка Китса и Шелли невелика: поэты обменялись всего двумя письмами. В письме из Пизы от 27 июля 1820 года Шелли приглашает Китса, в случае если он отправится в Италию, остановиться у него. «Чахотка, – пишет в этом письме Шелли, – это недуг, который питает особенно нежные чувства ко всем тем, кто сочиняет такие хорошие стихи, как Вы…» В ответном письме от 16 августа Китс благодарит Шелли за приглашение: «Помешать мне воспользоваться Вашим любезным предложением может лишь одно обстоятельство, которое я заранее предвижу». Дурное предчувствие, увы, поэта не обмануло: Китс умирает от чахотки 23 февраля 1821 года в Риме, так с Шелли и не встретившись.

ЧАРЛЬЗУ КОУДЕНУ КЛАРКУ

9 октября 1816

Дорогой сэр, теперь я свободен и могу с удовольствием, в любое удобное для Вас время, встретиться с мистером Хантом. Для меня это будет событием поистине историческим. Мне также не терпится повидать автора «Сонета к солнцу» ¹, ибо свести знакомство с людьми, которые в своем преклонении перед Поэзией не смешивают Шекспира и Дарвина ², – немалая радость. Я переписал набело пару страниц стихов, сочиненных некоторое время назад, и нахожу в них столько недостатков, что худшие сегодня же отправятся в огонь. Те же, что посвящены Дж. Мэтью ³ я не побоюсь представить на суд мистеру X. (Ханту. – А. Л.), хотя слово «муза» встречается в них, пожалуй, излишне часто. Здесь я погрешил перед лицом Небес – признаюсь в этом, хотя и помню, что говорил Гораций: «Взывай к Небесам лишь тогда, когда твои действия достойны Небес» ## Гораций, «Поэтическое искусство», 191.

1. По одной версии имеется в виду сам Кларк; по другой – поэт, прозаик и пародист Хорэс Смит (1799-1849), автор сонета «Заходящему солнцу».[↩]
2. Эразмус Дарвин (1731-1802) – врач, литератор; автор поэмы «Ботанический сад» (1789-1791).[↩]
3. Джордж Фэлтон Мэтью (1795 – ?) – второстепенный поэт и критик, не раз рецензировавший стихи Китса; одно время его приятель.[↩]