Жалоба Юрия Домбровского Генеральному прокурору СССР

После смерти Сталина началась знаменитая «бериевская» амнистия, о последствиях которой до сих пор спорят, в частности по поводу того, что амнистия привела к резкому взлету преступности в начале 1950-х годов, так как освобождались главным образом урки, бандиты и убийцы. Именно такую мрачную картину рисует нам художественный фильм «Холодное лето пятьдесят третьего…». В криминальном фольклоре эта амнистия была закреплена за другими людьми, формально (по должности) ее подписавшими: «Это Клим Ворошилов и братишка Буденный / Подарили свободу, и их любит народ».

Большинство политических (осужденных по печально известной 58-й статье) амнистия не затронула, так как их наказание превышало пятилетний срок (освобождали только тех, кто получил до пяти лет). Не попал под амнистию и будущий автор романа-дилогии «Хранитель древностей» и «Факультет ненужных вещей» Домбровский — в 1949 году он был приговорен к десяти годам и отправлен в Особый лагерь № 7, или Озерлаг (Озерный), находившийся в Иркутской области между городами Тайшет и Братск. В этом лагере заключенные были заняты на строительстве участка БАМа (Байкало-Амурской железной дороги).

Настоящая публикация представляет собой редкий документ, в творческом наследии писателя никак не зафиксированный. Между тем существует ряд подобных произведений публицистического и мемуарного характера, в основных моментах раскрывающих приемы и принципы действия государственной карательной машины: «Письмо С. Антонову», «Письмо Аристову», «Записки мелкого хулигана», и вот теперь в этом ряду появится и ранее не печатавшаяся «Жалоба Генеральному прокурору СССР», сохранившаяся в деле 1949 года. Она примечательна также тем, что дает некоторые дополнительные сведения, ценные для биографии и разрушающие мифы, в частности об Ирине Стрелковой — женщине, якобы посадившей Домбровского в четвертый раз, или о втором уголовном деле 1935–1936 годов и о подоплеке третьего дела — 1939-го. Домбровский достаточно подробно рассказывает всю свою сталинскую одиссею. Кроме того, становятся известны новые подробности работы над ранними произведениями, например над антифашистским романом «Обезь­яна приходит за своим черепом», а также моменты, связанные с историей их публикации. Узнаем мы и об отношении к некоторым значимым писателям и их сочинениям, классикам и современникам.

Домбровский напишет эту жалобу в лагере весной 1954 года в надежде выбраться оттуда, когда уже окончательно стало понятно, что воздух в стране начал меняться. Почти год он будет дожидаться ответа, пока наконец 15 марта 1955 года срок наказания не будет снижен до фактически отбытого — до шести лет: «…по справке Озерного лаготделения Домбровский является инвалидом, нарушений лагерного режима не имеет, поручаемую работу выполняет добросовестно», — говорилось в заключении [Уголовное… 1949: I, 268]. Пройдет еще полгода, и 23 сентября он будет освобожден и отправится в город Талдом Московской области [Архивная… 2021].

С этого момента алма-атинский период жизни и творчества, продлившийся с перерывами, когда его в очередной раз сажали, одиннадцать лет, окончательно отошел в прошлое, хотя, по сути, он завершился еще в 1949 году — после приговора. Домбровский больше не живет в Алма-Ате, а свои главные произведения он напишет уже в Москве, хотя с Алма-Атой его по-прежнему будет связывать очень и очень многое — и дружба, и творческие планы, и любовь, и, конечно же, «нестерпимая быль». Алма-Ата останется с Домбровским навсегда, а потому при возможности он будет стараться туда приехать.

Оказавшись в Москве, писатель возвращается в дом матери, где был впервые арестован еще студентом в 1932 году, а затем вторично — в 1939-м. Здесь он начинает заново устраивать свою жизнь. Вся дальнейшая переписка, связанная с реабилитацией, ведется им с указанием адреса: переулок Островского, дом 14, квартира 5.

«Я болен, лежу, нервный паралич ног, а у меня даже нет прописки, поэтому я прошу Вас о скором решении», — напишет он в новом заявлении вскоре по возвращении [Уголовное… 1949: I, 277].

30 мая 1956 года приговор 1949 года был отменен, и Домбровского реабилитировали.

Генеральному Прокурору Союза С. С. Р¹

з/к Домбровского, Юрия Осиповича,

рожд. 1909 г., осужденного по ст. 58-10

УК РСФСР к 10 годам заключения и

находящегося по адресу:

Иркутск. обл., Шиткинский район,

Почт. отд. Ново-Чунка, п/ящ. 215/2-037

ЖАЛОБА.

Областным Судом в гор. Алма-Ата я был 13-го августа 1949 г. приговорен к лишению свободы сроком на 10 лет, и моя кассационная жалоба была оставлена без удовлетворения.

Это решение я считаю неправильным по следующим мотивам:

I. Все следствие велось с грубым нарушением процессуальных норм², что не могло не повлиять на Судебное разбирательство и на приговор Суда.

Основные нарушения следующие:

а. Следствие применяло ко мне запрещенные законом IIIей степени (пытки)³, требуя ложных показаний на себя и (главное!!) на других⁴.

Не считая нужным уточнять здесь это обстоятельство, я — в случае необходимости — дам по этому вопросу дополнительное показание⁵.

Мне не давали спать, — и под конец следствия водили меня на допрос, поддерживая под-руки: — настолько я был обессилен. Допросы занимали по 12-16-18 часов в сутки.

Об этом я тогда же заявил Прокурору Казахской Республики Румянцеву и его заместителю по спецделам Кураеву⁶, посетившим меня в карцере, куда я был посажен следователем за отказ дать ложные показания; лишь после этого пытки прекратились.

б. протоколы одной свидетельницы (артистки Рогожиной⁷) показывались следователем Харкиным⁸ другой свидетельнице — близкому мне человеку — А. Х. Мищенко⁹, с целью толкнуть ее на клевету.

Также и мои показания показывались свидетельнице Мищенко, чем грубо нарушалась тайна следствия; когда же ее показания все-таки оказались не в пользу моего обвинения, — протокол допроса свидетельницы Мищенко исчез из дела¹⁰.

в. всецело выдуман один протокол следствия (о моем происхождении), где сказано, что я от чего-то сначала отрекаюсь, а потом что-то признаю; — такого допроса с меня никогда не снималось, и следователь пытался обманным путем получить мою подпись под этим протоколом, подсунув его к другим показаниям. Я, конечно отказался подписать эту фальшивку, но тем не менее, даже мною не подписанная, она оказалась подшитой к делу! — об этом я писал в кассации¹¹.

То обстоятельство, что следственный материал опорочен, косвенно признал на Суде Прокурор Кураев, сказав, что он в своей речи воздерживается от использования этих данных¹².

II. Материалы, которыми обвинение доказывает мою виновность, были в значительной степени бессмысленны по существу и по форме:

Так, исключительно чтобы избавиться от пыток бессонницею, я — на двадцатые сутки допросов — показал, что в 1932 году хотел организовать какой-то литературный кружок, и своими сообщниками назвал Солоновича (известного эмигрантского журналиста, которого я лично никогда не видел, и которого тогда не было в Советском Союзе) и неизвестного мне грузинского большевика, умершего до Революции, фамилию которого я только накануне прочел в какой-то книге!!¹³

Следователь Харкин не потрудился проверить мои «признания», — и эта фальшивка не только подшита к делу, но и украсила почти всю первую страницу обвинительного заключения (а их всего-то две!)¹⁴.

Не менее анекдотично и другое мое «признание»: я показал, что действительно 22 года вел антисоветские разговоры…, но их было так много, что я ни одного из них не помню. Дней через 10 следователь Харкин, получив очевидно нагоняй от своего более внимательного начальника, потребовал от меня признания, что это мое показание ложно, и что а/с разговорами я никогда не занимался; об этом и был составлен новый протокол¹⁵.

В деле имеются оба эти протокола; а в обвинительном заключении тем не менее сказано, что я частично признал свою вину. Так как никаких других подобных протоколов на предварительном следствии, кроме этих, я не подписывал, то лишь на этих «документах» и зиждется утверждение обвинительного акта¹⁶.

III. Предъявленные мне другие обвинения вообще не содержат состава преступления, а только подогнаны под него тем, что формулируются безлично, как клевета, агитация и т. п.

а. Так напр. предъявлено мне обвинение в «клевете на Вождя». Между тем на очной ставке свидетели Шухов¹⁷ и другой (кто именно, — не помню) своих показаний не подтвердили. Этот эпизод и на Судебном заседании не разбирался, хотя и фигурировал в обвинительном акте¹⁸.

б. Подобным же ярлыком наделен мой разговор с Ириной Стрелковой¹⁹ о жизни в лагерях. Речь идет о том, что я после возвращения из лагеря в 1943 г. говорил ей, что в лагере я — как инвалид — получал по 450 гр. хлеба²⁰.

в. Для тех или иных оценок русской классической и советской литературы следователь не находил иного определения, как «хула на советскую и классическую русскую литературу».

Под это определение подогнан, например, и мой разговор с С. Г. Медведевым²¹ о том, что я не люблю Белинского²², не понимаю Маяковского, — а также и с И. П. Шуховым, что роман «Молодая гвардия» сконструирован неудачно, так как Фадеев насилует обильный материал, стремясь его втиснуть только в 30 печатных листов²³.

Сюда же должно быть отнесено стремление следователя нагромоздить побольше «страшных» названий, уже совершенно не заботясь об их правдоподобности.

Тетрадь с моими стихами подшита к делу с надписью: «Упаднические пессимистические и антисоветские стихи о лагерях». Между тем ознакомление с этим документом убедит каждого, что в этих стихах нет ни единого слова ни о Советской власти, ни о лагерях; политически они абсолютно нейтральны.

Отнюдь не отстаивая поэтической ценности этих очень оторванных от жизни стихов, я считаю лишь необходимым отметить, что следствие даже не сочло нужным получить чью-либо компетентную экспертную оценку, довольствуясь собственным ярлыком!! Между тем в деле имеются показания свидетельницы Дункан, что она «имела эту тетрадь в руках», и утверждает, что «ничего антисоветского в них (стихах) нет»²⁴.

IV. Подавляющее большинство свидетельских показаний лишено какой либо ценности, так как получено путем давления на волю и сознание свидетелей.

а. Так напр. свидетельница Ир. Стрелкова на очной ставке показала, что я на ее вопрос о писателях, находящихся в лагерях, сказал, что мне пришлось видеть того-то и того-то; такой разговор действительно был, но следователь перебивает свидетельницу: «У нас записано иначе» — свидетельница молчит. «Так я записываю: Домбровский говорил: «Все(!) лучшие писатели в лагерях». Так? — свидетельница отвечает: «Хорошо». —

Я говорю следователю: «Я протестую против такого метода ведения следствия: вы пользуютесь отсутствием гражданского мужества у свидетельницы». Он просто отмахивается и пишет##Из показаний Стрелковой на очной ставке, как они были записаны следователем: «…весною 1946 года ДОМБРОВСКИЙ, рассказывая о своем пребывании в лагерях, говорил, что лучшие писатели арестованы и содержатся в лагерях, они там пишут произведения, но их не печатают» [Уголовное… 1949: I, 172].

Не только Стрелкова подвергалась давлению — о грубой форме ведения допроса заявлял писатель Шухов, когда его вновь вызывали для дачи показаний в 1956 году в связи с реабилитацией Домбровского: «Указанные выше неточности в записи моих показаний от 23 марта 1949 года могу еще объяснить и тем, что допрос производился в несколько грубоватой форме, в результате чего я естественно волновался и не обратил внимание на точность записи моих показаний в протоколе…» [Уголовное… 1949: I, 287–289 об.].

О Стрелковой, однако, следует сказать дополнительно в связи с обвинениями: «…выступила основным свидетелем обвинения <…> На основании показаний Стрелковой Домбровский был приговорен к 10 годам заключения в лагере» [Стрелкова… 2021]. Начнем с того, что к демонизации Стрелковой в конце своей жизни приложил руку сам Домбровский, собственно и создав образ женщины-предательницы. Из письма к писателю С. Антонову мы узнаем о ее поведении на допросах, но в первую очередь — что это именно она посадила писателя в 1949 году. Правда, если в «Жалобе Генеральному прокурору» следователь «пользовался отсутствием гражданского мужества у свидетельницы», записывая не то, что она говорит, то в письме к Антонову она уже «не краснела, не потела, не ерзала по креслу. С великолепной дикцией, холодным, стальным, отработанным голосом диктора она сказала…» [Домбровский 1992a: 331].

После смерти писателя, отталкиваясь в первую очередь от этого письма, демонизация Стрелковой продолжилась, в чем активную роль сыграл один из алма-атинских друзей Домбровского, литературовед Александр Жовтис: «Человек, которого обличает «мышка» (имеется в виду Жовтис. — И. Д.), — женщина, автор деликатно обозначает ее инициалы: И. С. Однако после этой деликатности принимается глумиться вволю: по его словам, стукачка якобы настолько ретиво обличала несчастного Домбровского, что «выскакивала из юбки»» [Кузьмин 1993: 45].

В начале 1990-х Жовтис писал воспоминания, еще не имея на руках «Дела», однако он признавал в одном из писем к вдове писателя то же, что и многие, кто знал Домбровского, — его склонность к мифотворчеству: «…Юрий Осипович в воспоминаниях и рассказах бывал точен не всегда — творческое воображение его подавляло. Я могу привести десятки примеров этого» [Жовтис 1989–1994: 2]. Так, из письма Домбровского Антонову следует, что в 1939 году его посадили за пропаганду расовой теории, — это правда, однако дальше он прибавляет: «…т. е. за то, что написал антирасистский и антифашистский роман «Обезьяна приходит за своим черепом»» [Домбровский 1992a: 327]. Дело в том, что на тот момент этой книги еще не существовало, она была начата в 1943 году, когда Домбровского освободили из лагеря [Домбровский 1992b: 451]. Далее, в том же письме, Домбровский утверждает, что Стрелкова не пришла на суд, причем на оба заседания. По документам в «Деле» Стрелкова не участвовала в первом заседании по причине болезни [Уголовное… 1949: I, 237]. Это заседание не состоялось, так как Домбровский заявил свой протест — он отказывался слушать дело без Стрелковой и второго свидетеля — Шухова, также не явившегося. На втором заседании Стрелкова уже была, однако не явилась другая свидетельница — Брянцева, так как уехала на курорт [Уголовное… 1949: I, 239 об.]. Возможно, тут аберрация памяти.

В чем состояла реальная вина Стрелковой — по документам? В том, что она рассказала о поведении писателя в быту, об охаивании советской и классической русской литературы и о восхвалении западной и всего западного (без конкретики) [Уголовное… 1949:

1. Орфография и пунктуация сохранены.

   В это время генеральным прокурором был Роман Андреевич Руденко (1907–1981), ранее возглавлявший следственную группу по делу арестованного Лаврентия Берии и других министров, включая и ближайшего его сторонника Богдана Кобулова, подписавшего постановление об аресте писателя в 1939 году (расстрелян вместе с Берией в 1953-м). Руденко также был главным обвинителем от СССР на Нюрнбергском процессе.[↩]

2. Здесь и далее подчеркнуто Домбровским.[↩]
3. »Допрос третьей степени» (англ. third degree) — так в американской гражданской системе правосудия называется допрос с пристрастием — метод дознания с применением физического, эмоционального и психологического давления.[↩]
4. Исходя из допросов Домбровского в деле 1949 года, невозможно установить, на кого именно в МГБ добивались ложных показаний. Можно было бы строить догадки по соответствующим вопросам о конкретных лицах, однако в протоколах их нет. Например, во время следствия 1939 года Домбровского спрашивали о политических взглядах писателя И. Шухова, видного литератора и функционера в Союзе писателей Казахстана. Шухов не только покровительствовал Домбровскому, но и был его хорошим знакомым. Отвечая следователю, Домбровский не выдал его и не оговорил [Уголовное… 1939: I, 64].

   Спрашивали в 1939 году Домбровского и о деятельности и творчестве малоизвестного и скандального литератора Петра Магера. Вот его ответ: «Пошлость <рассказов> заключается в том, что Магер в своем рассказе возводит клевету на руководителей Советской власти» [Уголовное… 1939: I, 57].

   Пожалуй, это единственные показания автора «Хранителя…» и «Факультета…» во всей его тюремно-лагерной истории, которые могли быть использованы при обвинении другого человека. Бывалый зэк Домбровский был крепкий орешек, заставить его оговорить кого-то или пойти на поводу у следствия было крайне непросто, практически невозможно, однако в случае Магера, под давлением или без, он все-таки говорит слова, нужные чекистам. И Магер действительно будет арестован, однако к нему литературоведы в погонах еще будут подбираться достаточно долго, и не раз он еще будет мелькать на страницах с допросами в делах других литераторов. Заберут его в 1943 году, через четыре года после ареста Домбровского.[↩]

5. Дополнительные показания от Домбровского Генеральной прокуратуре не потребовались, и писатель, сначала добившись освобождения в 1955 году, еще более полугода будет бороться за свою реабилитацию. В одном из заявлений он напишет: «…я прошу Вас вызвать меня и допросить. Дать наконец право отвечать и фиксировать мои ответы — того, чего я был лишен на следствии. А то получается совершенно нелепое положение. Ныне по моей жалобе допрашивают всех свидетелей, их ищут, устанавливают их адрес, а я стучусь во все двери и мои объяснения никто не желает фиксировать» [Уголовное… 1949: I, 311].[↩]
6. Фамилия заместителя прокурора Курапов, а не Кураев [Уголовное… 1949: I, 239].[↩]
7. Антонина Васильевна Рогожина (1924–?) — актриса, играла в Русском театре драмы в Алма-Ате. В начале 1949 года находилась в близких отношениях с писателем, и более двух месяцев они жили вместе: «Моя связь с ДОМБРОВСКИМ, как с мужчиной, продолжалась до последнего времени, т. е. до момента его ареста <…> Последний раз я встречалась с ним накануне ареста, так как в ночь с 28.III. на 29.III. ночевала у него на квартире. Утром 29 марта ДОМБРОВСКИЙ сослался на то, что к нему должен придти ВАРШАВСКИЙ и что неудобно будет, если он меня застанет у него в комнате, предложил мне пойти домой. После я узнала, что утром ДОМБРОВСКИЙ ожидал свою вторую сожительницу по имени Шура, поэтому и постарался отправить меня домой» [Уголовное… 1949: I, 129–130].[↩]
8. В электронном справочнике «Кадровый состав органов государственной безопасности СССР, 1935−1939» Харкин отсутствует, по­этому его полное имя установить не удалось.

   Однако фамилия Харкин, как и многих других чекистов, попала в прозу писателя. Она упоминается единожды в «Хранителе древностей», во фрагменте с одним из редких для Домбровского описаний лагеря: «Вон Харкин в органах работает, а как был орясина да подлец, так таким и остается. Что же я перед Харкиным, что ли, должен преклоняться?» Этот отрывок, из которого взята цитата, при первой публикации романа в «Новом мире» (1964) был вырезан по цензурным соображениям, однако годы спустя опубликован вдовой при переиздании в форме приложения под названием «Из записок Зыбина».

   Сюжет романа-дилогии «Хранитель древностей» и «Факультет ненужных вещей» основан на событиях из жизни писателя. Большинство персонажей — это реальные люди, фигурирующие на страницах под своими настоящими именами и фамилиями[↩]

9. Александра Христофоровна Мищенко — филолог, преподаватель Казахского государственного университета имени С. Кирова на кафедре русской филологии. В 1943–1949 годах была с Домбровским в близких отношениях.[↩]
10. О том, что Мищенко допрашивали среди прочих свидетелей и этот протокол также находился в «Деле», свидетельствует один из допросов Домбровского, в котором следователь ссылается на ее показания: «Мищенко показывает, что вы лично давали ей читать блокнот с записями о лагерях домой, скажите куда вы дели эти записи?» [Уголовное… 1949: I, 79].На суде Домбровский просил вызвать и допросить Мищенко, но ему было отказано [Уголовное… 1949: I, 241 об.].[↩]
11. Судя по всему, имеется в виду допрос от 28 апреля 1949 года, на котором задавались вопросы о национальности. Харкин спрашивал Домбровского, почему в разное время тот указывал разную национальность. Затем следователь предъявил анкету из дела 1932 года, из которой следовало, что мать писателя — русская, а отец — еврей. Вопрос Харкина был связан с тем, что в 1949 году на первом допросе Домбровский показал, что его родители оба русские. Наконец Домбровский признается, что его отец на самом деле еврей. Эту страницу допроса он действительно не подписал [Уголовное… 1949: I, 66–67]. Также примечательно, что в деле 1949 года в анкете, подписанной Домбровским, указано в графе «национальность», что он еврей [Уголовное… 1949: I, 6], а в постановлении о мере пресечения, где он также назван евреем, на обороте внизу писатель от руки написал: «Не согласен с приписанной национальностью — я русский» [Уголовное… 1949: I, 4 об.]. В приговоре его уже запишут как русского.

    Домбровский, естественно, был в курсе политики государственной юдофобии, усиливавшейся как раз в те годы, а также национально-политической подоплеки репрессий конца 1940-х (космополитизм). При этом писатель и сам обвинялся в антисемитизме в разные годы, в том числе и в показаниях свидетелей в 1949 году, однако эти обвинения в жалобе он никак не комментирует.[↩]

12. В протоколе суда это не отражено. В конце прокурор просит признать писателя виновным и назначить наказание — десять лет лишения свободы [Уголовное… 1949: I, 241 об.].[↩]
13. Между тем в 1932 году Домбровского приговорили в том числе по статье 58 пункт 11 (антисоветская организация). Одним из пунктов обвинения тогда стала «попытка создания антисоветской группы литераторов», в чем Домбровский признался следователю [Уголовное… 1932: 9–10, 16].

    В деле 1949 года он рассказывает: «Я признаю, что действительно в период учебы на литературных курсах в Москве в 1931 году (на тот момент Домбровский учился не на Высших государственных литературных курсах, откуда был отчислен в 1928 году, а сам вуз прекратил существование в 1929-м. В 1931 году он учился в ГИТИСе. — И. Д.) пытался создать нелегальный литературный кружок <…> для того, чтобы в этом кружке можно было бы читать литературные произведения есенинского и упаднического толка, так как подобные произведения <…> было неудобно читать в обычных кружках» [Уголовное… 1949: I, 47].

    Что касается «сообщников», то Домбровский, помимо Солоновича, который был записан в протоколе как Слонович, а также «грузинского большевика», называл и другие имена, на этот раз уже реальных знакомых. Об этом мы писали ранее в другой статье: «…как минимум две фамилии из допроса от 21 апреля 1949 года ложные. Первая фамилия — это Слонович или Солонович. Видимо, имеется в виду Солоневич Иван Лукьянович либо же его брат Борис Солоневич — оба эмигрантские публицисты, мыслители и общественные деятели, оба прославились в том числе тем, что в 1934 году смогли бежать из лагеря в Финляндию, а в то время действовал закон о смертной казни за побег из СССР. Однако отец их был вовсе не генерал царской армии, а белорусский историк и журналист. Вторая фамилия — студентки Марканядзе. Судя по всему, это ее имел в виду Домбровский в жалобе, когда говорил про грузинского большевика, хотя информации о таком революционном деятеле найти не удалось. Но вполне вероятно, что и Слонович/Солонович, и Марканядзе — это все реальные лица из прошлого, просто спрятанные под известными чужими именами. Не вызывают никакого сомнения и вечерние тусовки с алкоголем и чтениями «запретных» стихов. В итоге, чтобы проверить имена студентов, названных в допросе, а затем в жалобе, я вновь обратился в Центральный государственный архив города Москвы. Конечно, ни Марканядзе, ни Солоневича (а кто знает, быть может, сын публициста учился вместе с Домбровским на ВГЛК?) в списках студентов не нашлось. Однако совпадение ли, но в списках оказался некий (некая?) Солонович С. А. <…> правда, доступ к его (ее) данным на момент завершения статьи я получить не успел. Поэта Леонида Лаврова также нет среди студентов, хотя известно, что он учился еще в «Брюсовском институте» (ВЛХИ); тем не менее с Лавровым Домбровский действительно общался, о чем он сам говорил еще на первом следствии (1932) <…> Из опросного листа поступающего (на ВГЛК. — И. Д.) мы также узнаем о Гинценберге-Кюнерте <…> Кюнерт тоже был отчислен из вуза, в том же году, но за несколько месяцев до Домбровского» [Дуардович 2020: 243–247].

    После всего, однако, вспоминается рассказ «Раскололся» Леонида Городина, тоже бывшего лагерника: «По-разному вели себя расколовшиеся. Одни пытались прикрыть свою наготу цинизмом: — Я такого наговорил, что ни один нормальный человек не поверит. — А я перехитрил следователя — назвал своими сообщниками в двадцать седьмом году ныне умерших» (см. книгу Л. Городина «Одноэтапники. Невыдуманные рассказы»).[↩]

14. К делу 1949 года были также приобщены документы следствия 1932 и 1939 годов — как изобличающие в антисоветской деятельности. Из дела 1932 года: копии обвинительного заключения, протоколов допросов Домбровского от 21, 22 и 23 сентября и свидетеля Мельникова Б. В. от 28 сентября, а также выписка из решения Особого Совещания при Коллегии ОГПУ от 28 октября. Из дела 1939 года: обзор по делу и выписка из решения Особого Совещания при НКВД от 31 марта 1940 года [Уголовное… 1949: I, 197–208].[↩]
15. Допрос, в котором Домбровский признается в антисоветских разговорах, датирован 16 мая [Уголовное… 1949: I, 68–69], а следующий допрос, в котором писатель отрицает как собственные признания, так и показания свидетелей, датирован 23 мая [Уголовное… 1949: I, 70–71].[↩]
16. На самом деле подпись Домбровского стоит на всех протоколах дела, в том числе и очных ставок, за исключением допроса от 28 апреля 1949 года, в котором нет подписи на второй странице [Уголовное… 1949: I, 66–67].[↩]
17. Иван Петрович Шухов (1906–1977) — писатель, переводчик, журналист. Его романы «Горькая линия» и «Ненависть» высоко оценил Горький. Подробнее о его роли в судьбе Домбровского см.: [Дуардович 2021a].[↩]
18. Шухов действительно не повторил на очной ставке слов о клевете на Вождя, как и некоторые другие свидетели, например поэт Н. Титов и М. Лихачев, литературный консультант Союза писателей Казахстана, однако последний все-таки произнес их на суде: «На очной ставке Лихачев от нее (от фразы о клевете. — И. Д.) отказался <нрзб> <На> суде после напоминания он вспомнил» [Уголовное… 1949: I, 249]. Говоря о втором свидетеле, имя которого Домбровский забыл, писатель имеет в виду, скорее всего, именно Лихачева. К слову, когда последнего вызвали в связи с вопросом о реабилитации писателя для дачи повторных показаний, он снова повторил слова о клевете на Вождя и подтвердил те самые первые показания [Уголовное… 1949: I, 303].[↩]
19. Ирина Ивановна Стрелкова (1924–2006) — журналист, детский писатель. Считается главным свидетелем обвинения в деле Домбровского 1949 года [Стрелкова… 2021], что не соответствует действительности. См. подробнее в сноске 25.[↩]
20. Домбровский познакомился со Стрелковой в 1945 году. Из ее показаний: «Весной 1946 года ДОМБРОВСКИЙ вспоминая о своем пребывании в лагерях говорил о том, что лучшие писатели арестованы и содержатся в лагерях, где они должны работать» [Уголовное… 1949: I, 179]. Ничего более, касающегося условий пребывания в лагере, в допросе Стрелковой и на очной ставке не говорится.

    Намного подробнее оказались показания другой свидетельницы — Зои Михайловны Брянцевой (1919–?), которая была знакома с писателем с 1944 года и имела с ним отношения: «После возвращения из лагеря, ДОМБРОВСКИЙ в неоднократных беседах со мной говорил <…> что, якобы, в лагерях существуют ужасные условия для заключенных, особенно в тяжелых условиях находятся будто люди интеллигентные, которые очень много умирают от истощения, этих заключенных заставляют выполнять тяжелую работу, они лишены возможности не только заниматься умственным трудом, но и читать книги <…> от этой работы они часто заболевают, а когда попадают в больницу, то их кормят плохо и не оказывают надлежащей медицинской помощи…» [Уголовное… 1949: I, 161–162]. Скорее всего, о хлебе Домбровский говорил все-таки Брянцевой, а не Стрелковой.

    Рассказывал о жизни в лагерях Домбровский и другим своим знакомым. Из допроса Шухова: «В том же 1946 году ДОМБРОВСКИЙ вспоминая свою жизнь в лагерях, говорил там людей интеллигентного труда не уважают и заставляют работать физически. Если не выполняешь нормы не дают нормально кушать, интеллигенция не выдерживает умирает от голоду. Я спас свою жизнь при помощи уголовников, с которыми находился в хороших взаимоотношениях» [Уголовное… 1949: I, 92 об.].[↩]

21. Степан Григорьевич Медведев (1905–1952) — редактор, филолог, научный сотрудник Академии наук Казахской ССР.[↩]
22. Из допроса Медведева: «…возводя клевету на БЕЛИНСКОГО — демократа и революционера говорил, что совершенно незаслуженно восхваляет государство БЕЛИНСКОГО и его творчество <…> БЕЛИНСКИЙ ничего, якобы, существенного для литературы не дал, кроме как извратил творчество поэта БАРАТЫНСКОГО <…> Опошляя критический подход к литературе БЕЛИНСКОГО, отрицал БЕЛИНСКОГО как критика и демократа, что БЕЛИНСКИЙ затормозил продвижение вперед русской классической литературы» [Уголовное… 1949: I, 111–112].

    К слову, о Баратынском — речь о критических нападках Белинского в статье, посвященной книге стихотворений «Сумерки»[↩]

23. О Фадееве говорится в показаниях Стрелковой, а не Шухова: «Он также охаивал и всячески ругал роман ФАДЕЕВА «Молодая гвардия»». На очной ставке со Стрелковой Домбровский признал это: «Я говорил СТРЕЛКОВОЙ, что роман «Молодая Гвардия» является одним из худших произведений ФАДЕЕВА» [Уголовное… 1949: I, 172].[↩]
24. Из показаний Гертруды Николаевны Хлоповой-Дункан: «ДОМБРОВСКИЙ один раз в моем присутствии читал стихи, написанные им о лагерной жизни на Колыме. Содержание стихов, как я помню, сводилось к описанию своего пребывания в лагерях. Безусловно эти стихи не могли быть напечатаны ни в одном издании, однако прямо против Советской власти в них ничего не говорилось» [Уголовное… 1949: I, 141].[↩]