Зерно и растение (О записных книжках Чехова)

Записные книжки – единственная книга, которую Чехов писал, не думая о том, что он пишет книгу. Автор адресовал ее не читателю, а самому себе. А уж самого себя человек понимает «с полуслова». Можно сказать, что в отличие от законченных произведений записные книжки состоят из «полуслов». Большая разница между тем, что художник пишет, и тем, что он записывает для дальнейшей работы. Путь от записи к законченному произведению сложен и тем более труден для понимания, что на страницах писательских книжек он отражен лишь частично, как бы пунктиром.

Какую метаморфозу претерпевает творческое «зерно», превращаясь в развившееся «растение»? В сущности, это вопрос о том, как проходит мышление в образах: в форме ли постепенного развертывания замысла с заполнением недостающего или же более драматично, напряженно, конфликтно. Как «растет» поэтический образ? В какой мере первоначальная заметка несет в себе черты будущего произведения?

И как соотносится исходная черновая запись с особенностями художественного видения именно этого писателя?

Попробуем начать с малого, с самого простого – с того, что можно назвать изначальной молекулой сложных образных соединений. Мы имеем в виду рассыпанные по страницам записных книжек Чехова полуанекдотические случаи, парадоксальные истории, сюжеты – в одно и то же время обыденные и необыкновенные. Не заготовки к будущим рассказам, повестям и пьесам, но своего рода микропроизведения.

Впрочем, возможно, были среди них и наброски к будущим вещам, которых мы не знаем, – они остались ненаписанными.

Рассказ или повесть состоят из разных мотивов. Попробуем начать с мотива, который дальше уже «не делится».

«Бездарный ученый, тупица, прослужил 24 года, не сделав ничего хорошего, дав миру десятки таких же бездарных узких ученых, как он сам. Тайно по ночам он переплетает книги – это его истинное призвание; здесь он артист и испытывает наслаждение. К нему ходит переплетчик, любитель учености. Тайно по ночам занимается наукой» (I, 65, 3) ¹.

В нескольких строках намечены два человеческих характера и две судьбы. Вся суть записи в парадоксально-нелепом соотношении этих характеров-судеб.

Не простая бессмыслица жизни, но – доведенная до предела, до полной сюжетной законченности, точной зеркальной опрокинутости явлений.

Жизнь построена на несоответствиях, несовпадениях, нелепостях. Только на первый взгляд наукой занимаются ученые, а переплетным делом – переплетчики. В действительности они поменялись местами. Все наоборот, все поставлено с ног на голову. Но это вошло в привычку. Нелепость стала буднями. Так и живут.

«В людской Роман, развратный в сущности мужик, считает долгом смотреть за нравственностью других» (I, 75, 2).

Это «в сущности» очень характерно для чеховских микросюжетов. Все время в них сталкиваются сущность и – должность, призвание и – звание. Внешне – все в порядке, человек следит за нравственностью. В сущности – за нею следит безнравственный.

Если человек нарушает мораль – это нарушение первого порядка. Если за нарушениями морали следит человек, который, в сущности, сам ее нарушает, – это противоречие второго порядка.

Такое двойное противоречие и является исходным моментом чеховского образного мышления.

«У бедных просить легче, чем у богатых» (I, 85, 1).

Ученый – переплетает, переплетчик – увлекается наукой. Безнравственный следит за нравственностью. Денег просить легче не у тех, у кого они есть, но – у кого их нет или мало.

Не просто алогичность – логика здесь вывернута наизнанку. В привычных формах, установлениях, стереотипах жизни оказывается неожиданно противоположное содержание, решительно противопоказанное этим формам.

Записи законченно-парадоксальны: это горестно-шутливые узелки противоречий; чеховские микромиры, в которых уже заложено многое, что присуще творчеству писателя в целом.

«Податной инспектор и акцизный, чтоб оправдать себя, что занимают такое место, говорит, хотя его и не спрашивают: дело интересное, масса работы, живое дело» (I, 92, 12).

Мало того, что человек занимается скучным делом, – он еще симулирует заинтересованность, называет дело живым. Жизнь как она есть – не живое, но то, что лишь называется живым.

У Чехова есть запись: «Сберегательная касса: чиновник, очень хороший человек, презирает кассу, считает ее ненужной, – и тем не менее служит» (I, 98, 7).

Здесь – противоречие первого порядка: герой презирает службу и тем не менее служит» В случае с акцизным-противоречие двойное: он и податной инспектор тоже знают цену своей службе, но не только служат, а еще и расхваливают, называют интересным заведомо неинтересное дело.

«Праздновали юбилей скромного человека. Придрались к случаю, чтобы себя показать, похвалить друг друга. И только к концу обеда хватились: юбиляр не был приглашен, забыли» (I, 103, 4).

Чеховский взгляд на действительность улавливает нелепость в ее анекдотической возведено в противоположную степень: это – юбилей скромного человека без самого скромного человека.

«Письмо к ученому соседу», одно из первых произведений молодого сатирика, – это письмо самодовольного невежды. Характерная фигура в творчестве Антоши Чехонте. Персонаж из записной книжки, относящейся уже к зрелым годам, не откровенный, а скрытый невежда. Он занимает место ученого, не имея на это права, внутреннего основания.

«Пензенские мореходные классы» (I, 105, 11).

Мореходные классы без моря, в сухопутнейшей Пензе – вот изначальная формула чеховского юмора. И вместе с тем – образного мышления.

«Он оставил все на добрые дела, чтобы ничего не досталось родственникам и детям, которых он ненавидел» (I, 129, 15).

Существо дела и его форма встречаются, совпадают друг с другом как противоположности. Самое совпадение выглядит издевательским по отношению к существу, потому что лишь усиливает ощущение пропасти между тем, что, казалось бы, совпадает.

Может быть, острее всего выражен принцип двойного противоречия, анекдотического парадокса с предельно точным сведением противоположностей в заметке :

«Г-жа N., торгующая собой, каждому говорит: я люблю тебя за то, что ты не такой, как все» (I, 116, 11).

Госпожа N. не просто торгует собой, она умудряется сказать зеркально-обратное тому, что следовало бы ожидать. «Ты не такой, как все» – эти слова проститутки принципиально сходны с тем, что говорят податной инспектор и акцизный, называющие скучное дело – «живым делом».

Вскоре после того, как впервые были напечатаны отрывки из записной книжки Чехова, появилась статья К. Чуковского. Перечитывая ее сегодня, спустя многие десятилетия, ясно видишь: она нисколько не устарела и по праву может быть названа одной из лучших работ о чеховской «лаборатории». Разбирая черновые наброски, заметки, записи, К, Чуковский приходит к такому выводу о «неотвратимом законе в заколдованном Чеховском царстве»: «Логика вещей извращается; из каждой причины вытекает неожиданное, противоположное следствие; содержание не соответствует форме… У всех этих различнейших образов схема построения одинаковая: каждый образ слагается из двух внутренне-противоречивых частей, взаимно отрицающих друг друга. Главный эффект заключается именно в их полярности. Оттого-то они и скрепляются союзом «но», указующим их несоединимость, несовместимость, абсурдность» ².

Этот точный вывод следовало бы продолжить: своеобразие записей не только в том, что «внутренне-противоречивые части» несоединимы, – при всей несовместимости они как бы сводятся воедино, взаимно отражаются; возникает парадоксальное уравнение, равновесие отрицающих друг друга частей. Суть явления и осмеивается формой, и как бы снова возвращается к себе в перевернутом виде.

Итак, образное мышление Чехова начинается с некоего исходного момента, первотолчка – с анекдота. Это не просто комический случай, забавная история. Не смех, а усмешка. Не открыто сатирическая интонация, не издевка писателя над жизнью, а скорее насмешка жизни над героем.

Вот почему не совсем точно определение: Чехов начинается с анекдота. С большим основанием так можно сказать об Антоше Чехонте. Зрелый Чехов начинается с особого анекдота – такого, который одновременно и несет в себе анекдотическое начало, и отрицает его; с анекдота, в котором встречаются и перемешиваются две полярные стихии – смех и трагедия.

Когда шли переговоры между Чеховым и А. Ф. Марксом об издании собрания сочинений, предусматривалось, что каждые пять лет автор будет получать от издательства солидную надбавку гонорара. Чехов послал шутливую телеграмму, в которой обещал жить не более восьмидесяти лет (телеграмма не сохранилась). Шутка Чехова была принята всерьез. П. А. Сергеенко, который вел переговоры, сообщал Чехову: «Твоя фраза в телеграмме <…> была принята Марксом чистоганом и едва ли не испортила сделку» ³. А. Суворин телеграфировал из Петербурга: «Маркс ужасно испугался Вашей угрозы прожить до восьмидесяти лет, когда ценность Ваших произведений так возрастает. Вот сюжет для комического рассказа…» ⁴

Тригорин в «Чайке» записывал мелькнувший «сюжет для небольшого рассказа». На страницах чеховских записных книжек непрерывно возникают «сюжеты для комического рассказа».

Однако почти каждый раз мы ощущаем полукомизм, трагикомизм сюжета. Концовка записи ударяет своей неожиданностью, непредугаданным оборотом. Но трудно представить себе человека, который читал бы записные книжки Чехова и помирал со смеху.

Перед нами – печальный сюжет для смешного рассказа или смешной сюжет для грустного рассказа; во всяком случае, можно сказать, что двойное противоречие, лежащее в основе чеховских заметок, вызывает и двойную реакцию, щемящую усмешку.

Г. Бялый хорошо сказал о юморе раннего Чехова: «Речь шла не об обиженных и обидчиках, а об особом облике жизни, не возмущающе страшном или грубо несправедливом, а, так сказать, беспросветно смешном» ⁵.

В юморе записей Чехова зрелого – всегда «просвет», выход за грань смешного. Это особая водевильность – за нею ощущение водевильности жизни.

Попробуем проследить историю одной записи – смешной и не смешной. Раскроем третью книжку. Первые страницы. Заметки относятся к весне 1897 года – роковой чеховской весне.

«28/III приходил Толстой» (III, 4, 1).

Чехов в больнице. В дневнике он запишет: «С 25 марта по 10 апреля лежал в клинике Остроумова. Кровохарканье, В обеих верхушках хрипы, выдох; в правой притупление. 28 марта приходил ко мне Толстой Л. Н.; говорили о бессмертии…» (XII, 336).

А вот что вспоминает А. Суворин: «Первый сильный припадок чахотки, кровоизлияние, вследствие чего он лег в клинику, случился при мне в Москве в 1896 г (ошибка – это было в марте 1897 г. – З. П.), когда мы с ним сели обедать. Было это как раз в день разлива реки Москвы. Я увез его в гостиницу и послал за врачами. Один из них был его приятель (Н. Н. Оболонский. – З. П.). Когда, осмотрев его, они уехали, он сказал мне: «Вот какие мы. Говорят врачи мне, врачу, что это желудочное кровоизлияние. И я слушаю и им не возражаю. А я знаю, что у меня чахотка» ⁶.

Спор Чехова со Львом Толстым, о котором он упоминает в дневнике, касался не отвлеченных проблем бытия – он имел для тяжело и, в сущности, безнадежно больного писателя вполне конкретный смысл.

Чехов не верил в личное бессмертие⁷.

Хорошая ялтинская знакомая Чехова Софья Павловна Бонье пишет: «О смерти Антон Павлович говорил так: «Я смерти боюсь лишь потому, что не могу себе представить, что будет с родными в первую неделю… Какая кутерьма… А что будет со мной, я знаю» ⁸.

Спор Чехова с Толстым о смерти и бессмертии был такой напряженный (несмотря на запреты и протесты врачей, требовавших полного покоя для больного), что на следующий день состояние здоровья Чехова сильно ухудшилось, кровотечение опять усилилось.

А. Гольденвейзер пишет о встрече двух писателей! «Чехов был очень тронут этим посещением, но попытка Льва Николаевича заговорить с ним о самом для него важном не встретила в Чехове отклика» ## А. Б. Гольденвейзер, Вблизи Толстого, Гослитиздат, М 1959, стр. 393 – 394. То же отмечает художница М. Т.

1. Здесь и дальше записные книжки Чехова цитируются по изданию – «Из архива А. П. Чехова». Публикации Отдела рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И, Ленина, М. 1960. Указывается номер записной книжки, ее страница и номер записи. Произведения Чехова – по Полн. собр. соч. и писем в 20-ти томах, Гослитиздат, М. 1944- 1951.[↩]
2. К. Чуковский, Записная книжка Чехова, «Нива», 1915, N 50, стр. 933.[↩]
3. Н. И. Гитович, Летопись жизни и творчества А. П. Чехова, Гослитиздат, М. 1955, стр. 549,[↩]
4. Там же, стр. 544.[↩]
5. Г. А. Бялый, Заметки о художественной манере А. П. Чехова, «Ученые записки Ленинградского государственного университета им. А. А. Жданова», «Русская литература», N 339, вып. 72, 1968, стр. 131.[↩]
6. А. С. Суворин, Маленькие письма, «Новое время», 4(17) июля 1904 года.[↩]
7. В письме Меньшикову 16 апреля 1897 года, после выписки, Чехов изложил сущность своего спора с Толстым в клинике: «Говорили о бессмертии. Он признает бессмертие в кантовском виде; полагает, что все мы (люди и животные) будем жить в начале (разум, любовь), сущность и цель которого для нас составляет тайну. Мне же это начало или сила представляется в виде бесформенной студенистой массы, мое я – моя индивидуальность, мое сознание сольются с этой массой, – такое бессмертие мне не нужно, я не понимаю его, и Лев Николаевич удивлялся, что я не понимаю» (XVII, 64).[↩]
8. С. Бонье, Из воспоминаний об А. П. Чехове, «Ежемесячный журнал литературы, науки и общественной жизни», 1914, N 7, стр. 69.[↩]