Зеркало в центре лабиринта (О символике запредельного у Борхеса)

Для музыки нужны инструменты, но из этого не следует, что ее нет без них.

Борхес. «Время» (1979).

В одном из интервью Борхес мягко обронил: «Я не верю в человекоподобного Йога, не могу». А в другом: «Я верую, что Бога мет». Формулировки деликатны, но выношены: в таком духе писатель высказывался не раз. Добавим еще автобиографическую по истокам реплику о суровом фанатизме предков-кальвинистов, набожности матери и агностицизме отца (Борхес отдавал ее то одному, то другому персонажу своих новелл), и на этом анкетный разговор о вероисповедании индивида по имени Борхес будет закончен. В предметном плане здесь добавить нечего. Иное дело – мир писателя. В словесности XX века нелегко найти другого столь же настойчивого и последовательного богоискателя и духовидца. Дальнейшее – оговорки и уточнения к этому исходному постулату, по неизбежности огрубленные и краткие.

Начнем с двух соображений, первоначальных и для Борхеса в его религиеведческих штудиях («обсуждениях» и «расследованиях», как именуются две главные книги его эссеистики). Человек сегодня живет в обезбоженном, расколдованном мире, неспособный верить в рай, а еще меньше – в ад, и только он сам и лишь для себя самого может ответить: как этот мир существует, чем он организован и откуда в нем взялся смысл, если таковой вообще есть. Вот первый импульс к бесконечному борхесовскому богоискательству без заранее гарантированного результата. Второй же таков: мир создан до нас и без нас, мы приходим в готовое мирозданье и покидаем его, в общем, таким же: тогда кто же я и для чего я здесь? Оба эти толчка к не отпускавшим Борхеса всю жизнь размышлениям глубоко личны, уходя корнями в страхи, догадки и игры детства; впрочем, эстетическую ценность, по Борхесу, вообще имеет только личное.

Итак, говоря совсем коротко, ключевых проблем, которые пытаются распутать и бесконечно трансформируют герои писателя, проблем, воплощающих в совокупности весь опыт его размышлений о вере как таковой, в конце концов две: это загадка предопределения (смысла и оправдания дней и трудов, их избранности или отвергнутости) и тайна вечности (уникальности во всеобщности, тождества в изменении). А уже к ним стягивались противоположности части и целого, свободы и предопределения, необходимого и случайного, бывшие для Борхеса не безличными понятиями философии, а метафорами человеческого удела и в этом смысле – движителями и организующими силами искусства, его и любого другого. Философом он себя, кстати, никогда не числил, рассматривал философию по ведомству фантастической литературы и лишь ходы, открывающие новые и древние смысловые перспективы, в ней и ценя; себя же считал прежде всего читателем, потом – поэтом, а затем – прозаиком.

Понятно, что вехами в этих поисках единства и осмысленности мира не могли не оказаться особого рода «вещи» – образы и символы, с одной стороны, как раз и знаменовавшие, пусть в осколочном или реликтовом виде, целостность смысла и надвременность его существования, а с другой – именно этим и способные соединять отдельную и неповторимую жизнь одного с судьбою многих и пути поколения с маршрутами человечества. Речь о фигурах и силах, продолжающих род за родом проникать собою мысли и сердца миллионов людей, сколь бы по-разному они их ни понимали и как бы при этом ни называли их – Христом или Буддой, Эм-Софом каббалистов или бытием Хайдеггера, водой Гераклита ил» звездным небом Пифагора и Канта. Здесь предмет веры выступает в качестве культуры, даже ее ядра – классики, через которую единство и разнообразие человечества ведь и воссоздается во времени, а точней – над временем. Источники этих цитатных мотивов, неустанному соединению которых в качестве своего рода «талисманов человечества» посвящено столько борхесовских страниц (многие его стихи представляют собой как бы перечни, списки подобных талисманов), – мифологические своды Запада и Востока, «мать книги» Коран и «книга книг» Библия.