«Здесь оставлено сердце мое…»

День рождения Ольги Федоровны Берггольц 16 мая давно перестал быть праздником частным, вошел в календари. Сами имена Победы и мужественной женщины, ленинградки, приближавшей Победу своим словом, связаны в нашем сознании. И юбилеи у них всегда совпадают, только разнятся цифрами: Ольга Берггольц старше Победы на тридцать пять лет.

В потоке приветственных телеграмм, которые Берггольц получила в мае 1970 года, была и эта – от Маргариты Алигер: «С праздником тебя Оленька с самым главным праздником нашей жизни сколько бы нам ни было лет с днем рождения». Ольге Берггольц тогда исполнилось шестьдесят лет, Победе – четверть века. Книгу стихов, приуроченную к этому двойному юбилею, Берггольц назвала «Верность» – по имени трагедии о подвиге Севастополя, по имени гражданского, нравственного чувства, которым, как и чувством Памяти, пронизано и окрашено все ее творчество.

В преддверии знаменательных событий редакция журнала «Советская литература» попросила меня взять у Берггольц интервью. Стерлись на сгибах страницы машинописи, «завизированные», подписанные ее рукой 2 января 1970 года, но каждая фраза озвучена голосом, усталым, глуховатым (Ольга Федоровна болела, рассказывала лежа), взволнованным.

«Никогда не забуду ночь с 8-го на 9 мая сорок пятого, – вспоминала Берггольц. – Мы, работники радио, уже несколько дней как были предупреждены, что сообщение о полной капитуляции Германии должно поступить вот-вот. И в эту ночь я не спала ни минуты. Я почти заклинала черную, горячо любимую «тарелку» (радио): «Ну, говори, говори же!» – пока не раздался в ней, наконец, голос Левитана… Как мы плакали в эти минуты, как плакали – словно прорвалось в нас то, что сдерживали годами» ¹.

На вопрос «Как вы понимали свой долг поэта и коммуниста в годы Великой Отечественной войны?» Берггольц ответила: «Прежде всего, я твердо решила, несмотря на уговоры родных и друзей: останусь в Ленинграде, как бы тяжело ни сложилась его судьба, останусь – и ни за что не погибну. Пусть сейчас это звучит наивно, но так оно и было. Я должна была встретить испытание лицом к лицу. Я поняла: наступило мое время, когда я смогу отдать Родине все – свой труд, свою поэзию. Ведь жили же мы для чего-то все предшествующие годы» ².

Следом за этим признанием Берггольц прочитала начало стихотворения, написанного в июне 1941 года:

Мы предчувствовали полыханье

этого трагического дня.

Он пришел. Вот жизнь моя, дыханье.

Родина! Возьми их у меня!

 

Как чист и естествен душевный порыв, сообщающий жест поэтическому слову! Формула связи поэта с Родиной проста и однозначна: возьми все, чем владею! Этим стихотворением Берггольц особенно дорожила, считала одним из опорных, заглавных. Остававшееся до поры в тетрадях, в дневниках поэта (опубликовано много лет спустя после войны в «Новом мире», N 1 за 1965 год, и в книге стихов «Узел»), оно подытоживало нелегкий душевный, гражданский опыт, вынесенный поколением из 30-х годов, и открывало новую страницу творчества Берггольц.

Впереди была тяжелейшая война, ожидание которой жило в лирике Берггольц 30-х годов, озаряя стихи сполохами тревоги: «Нет, я не знаю, как придется тебя на битву провожать…», «Я так боюсь, что всех, кого люблю, утрачу вновь…». В 1940 году Берггольц написала цикл стихотворений «Европа. Война 1940 года», посвященный Илье Эренбургу. До 1967 года эти стихи тоже не публиковались, Теперь она дополняют наше представление о том, как советская поэзия готовилась к битве с фашизмом. Воображение поэта рисовало картины будущих сражений, рисовало и картины мира после кровопролитной войны, и символ мира – «древний танк», который, «забыв о нашей ночи, победным ревом сотрясая твердь, потащит плуги, точно скот рабочий, по тем полям, где нес огонь и смерть». На смену жестковатой плакатности этих предвоенных строк о войне и мире придет щемящая задушевность интонации, трагическая конкретность видения жизни и смерти в стихах и поэмах военных лет.

В реальности война предстанет иной. А пока… «Господ», только бы не война, только бы еще несколько лет не война, и, может быть, удалось бы еще пожить с легким дыханием и написать что задумано – хорошо и нужно», – пишет Берггольц Н. С. Молчанову 1 августа 1938 года. И дальше слова восхищения очередной частью из четвертой книги «Тихого Дона», только что прочитанной: «Очень хорошо и очень смело. Надо перечесть все с начала до конца… выведется монумент».

Знала ли, предчувствовала ли Берггольц, что со временем монументальный образ эпохи, Родины, защитников Ленинграда «выведется» и из ее проникновенных лирических строк? Судьба не сулила ей «легкого дыхания». В грозные часы истории, «дыша одним дыханьем с Ленинградом», со всей страной, создавала она свои стихотворения и поэмы, и трагедия дышит в поэзии Берггольц не легко, а, ее же словами, «то опаляюще, то леденяще».

Готовностью к подвигу, к самопожертвованию, исключительной и вместе с тем спокойной, без экзальтации, мобилизованностью духа отмечены стихи и очерки Берггольц первых же дней войны.

Очерк «В нашем Ленинграде (из блокнота)», датированный 23 – 26 июня 1941 года, мало известен, в книгах Берггольц не перепечатывался. Знаменательно настойчивое желание автора видеть высокопоэтическое в обычной жизни Ленинграда (завод «Электросила», Красный Крест, улица, по которой идут мобилизованные, обыкновенный жилой дом). В запись событий органически входят стихи, еще не законченные, отрывочные. День ото дня нарастает ощущение значительности происходящего. О листках заявлений, поданных ленинградцами в Красный Крест, Берггольц пишет, что от каждого из них «поднимается бетховенская песня Клерхен». На пятый день войны, глядя прямо в глаза опасности, Берггольц говорила: «Нам будет трудно, у многих из нас будут утраты, мы постареем, быть Может, сильно устанем. Но мы увидим гибель фашизма, увидим позор и бесчестье врага человечества – Гитлера, увидим великое, невиданное миром торжество Советского Союза» ³.

Теперь она уже становится частицей истории, муза блокадного Ленинграда, женщина-поэт, чьими словами, высеченными на плитах печально-торжественного Пискаревского поля, говорит сама народная память о погибших: «Никто не забыт, и ничто не забыто!» Идет время. Все монументальнее проступают сквозь годы судьба и облик Ольги Берггольц. Но для тех, кто долго, близко знал и любил Ольгу Федоровну, она остается, перефразируя ее же строки из трагедии «Верность», «не бронзовой – лейкой, простой». Мужественной и незащищенной. Гордой и нуждающейся в ласке, тепле. Властной в легко ранимой.

Память о дорогом человеке соткана из тончайших нитей. Она без труда воскрешает милую картавость, привычку откидывать волосы со лба, устраивая на голове беспорядок, и, конечно, глаза, в которых лукавое озорство – отблеск только что произнесенной вслух веселой шутки – тут же смывает волна бездонной печали воспоминаний. Портрет довершает короткий, решительный, словно бы отменяющий разноречия, жест – взмах руки, – так Ольга Федоровна закрепляла свою правоту, говоря и с трибуны, и в частной, доверительной беседе с глазу на глаз. Она не двоилась. Цельность ее натуры была удивительна. «Того, что написала, не устыжусь на миг – за все года, – того, что думала и что сказала раз навсегда». Высокая, нелегкая правда пережитого вместе со всей страной, лично выстраданная правда стали плотью и кровью ее поэзии, прозы и публицистики, ее дневников и писем к друзьям – тоже.

Трудно говорить об Ольге Федоровне Берггольц, отвлекаясь от встреч, бесед с нею. Никогда не забыть светлый вечер 8 мая 1955 года, когда я первый раз шла к Берггольц. Десятая весна Победы. Многие виновники торжества еще живы, еще среди нас. Мы, студенты, недавно слушали выступление Берггольц в Публичной библиотеке на Фонтанке и на диспуте о современной литературе в университете. Она олицетворяет для нас героику 900 блокадных дней. В нашей домашней библиотеке, разоренной во время войны, чудом уцелели тоненькие книжки стихов Берггольц «Ленинградская поэма» (Л., 1942) и «Ленинградский дневник» (Л., 1944), книжки, которые перекупались в Ленинграде за хлеб…

1955 год. У Берггольц еще впереди работа над эпитафией для Пискаревского мемориала и над «Дневными звездами», впереди – книги «Узел» и «Верность», где написанное на войне и о войне как бы включится в цепь единой, неделимой человеческой жизни и вершины духа, достигнутые в дни ленинградской эпопеи, будут соизмерены с другими вершинами – и в итоге появится уверенность, что «нет напрасно прожитых мной лет, ненужно пройденных путей, впустую слышанных вестей. Нет невоспринятых миров, нет миморозданных даров, любви напрасной тоже нет…». Оглядываясь на пройденное, ни от чего не отрекаясь, с горькой и гордой прямотой, свойственной ей, Берггольц скажет, что

…никогда не поздно снова

начать всю жизнь,

начать весь путь,

и так, чтоб в прошлом бы – ни слова,

ни стона бы не зачеркнуть.

В этих стихах ничего нет о войне, но именно тогда – это хорошо понимает каждый читатель Берггольц, лично ее и не знавший, – закалялась душа и чеканилось слово.

В те дни, о которых говорю сейчас, память о войне и блокаде была совсем еще свежа. Я иду к Ольге Федоровне Берггольц, сворачиваю с Невского на улицу Рубинштейна – Ольга Федоровна живет в доме N 22; а на правой стороне – дом N 7, «дом-коммуна инженеров и писателей», выделяющийся среди петербургских зданий нелепой архитектурой, с ним связаны предвоенные годы Берггольц и первые месяцы блокады:

А в доме, где жила я много лет,

откуда я ушла зимой блокадной,

по вечерам опять в окошках свет.

Он розоватый, праздничный, нарядный.

 

Взглянув на бывших три моих окна,

я вспоминаю: здесь была война.

Память и боль поэта так конкретны. Война прошла через дом (стихотворение «Мой дом» написано в 1946 году), разрушила уют, погасила тепло и радость:

О, как мы затемнялись! Ни луча…

И все темнело, все темнело в мире…

Потом хозяин в дверь не постучал,

как будто путь забыл к своей квартире.

Где до сих пор беспамятствует он,

какой последней кровлей осенен?

Это стихотворение редко цитируют в нынешних статьях о Берггольц, а ведь оно очень показательно для ее лирики, замешенной на горечи утрат, из которой растет подлинная человечность, нежность, пожелание добра людям:

Я так хочу, чтоб кто-то был счастливым

там, где безмерно бедствовала я⁴.

 

Владейте всем, что не досталось мне,

и всем, что мною отдано войне…

Пусть дом остается домом. Благо, если кому-то удалось снова вдохнуть в него тепло – не только для себя, для каждого, кто в этом тепле нуждается:

…Но если вдруг такой наступит день –

тишайший снег и сумерек мерцанье,

и станет жечь, нагнав меня везде,

блаженное одно воспоминанье,

и я не справлюсь с ним и, постучав,

приду в мой дом и встану на пороге,

спрошу… ну, там спрошу: «Который

час?»

или – воды, как на войне в дороге, –

то вы приход не осуждайте мой,

ответьте мне доверьем и участьем:

ведь я пришла сюда к себе домой,

и помню все, и верю в наше счастье…

В атмосферу нашей послевоенной жизни как достояние Победы, как выражение «спасенной от смерти Человечности» (строка-афоризм из трагедии «Верность») входили заветные слова поэта о доверье и участье, без которых Берггольц не мыслила взаимоотношений человека с Родиной и людей друг с другом.

Счастлива, что была среди тех, кому Ольга Берггольц подарила свое доверье и участье.

Возвращаясь к дню 8 мая 1955 года, вспоминаю, как нарастало волнение с каждым шагом по улице Рубинштейна. В будущем году я заканчиваю университет. Тема моей дипломной работы – творчество Ольги Берггольц. Кто у нас в Ленинграде, особенно из людей, переживших блокаду, не знает этого имени? А вот говорят и пишут о Берггольц досадно, несправедливо мало. И кому-то ведь нужно восполнить пробел в летописи советской поэзии, определить истинное место Берггольц в литературе! Намерения, замыслы, как и подобает молодости, дерзки, отношение к объекту будущего исследования – пока издали – исполнено необычайного трепета. И вот уже несколько лестничных пролетов, а затем только дверь отделяет меня от живой легенды. Остается немножко перевести дух и нажать кнопку звонка.

Ольга Федоровна ждет меня. Она получила мое письмо и сразу ответила – позвонила по телефону, предложила увидеться сегодня, в канун Дня Победы. Странно: похоже, и она чуть-чуть волнуется! Потом Ольга Федоровна говорила, что так и было: совсем не избалована вниманием – и вдруг является «мой будущий биограф», да еще человек другого поколения, – поймет ли?..

1. Впервые на русском языке под заглавием «Самый большой день» интервью напечатано в сб.: «Вспоминая Ольгу Берггольц», Л., 1979, с. 531, 532.[↩]
2. Там же, с. 533.[↩]
3. »Литературный современник», 1941, N 7 – 8, с. 125. [↩]
4. В первом варианте стихотворения эта строка выглядела иначе: «…там, где всю душу размозжила я». Надо полагать, замена была связана не с уступкой редактору, а с пониманием того, что отказ от чересчур «сильных» слов не умеряет трагедийности стихотворения.[↩]