№3, 1985/Над строками одного произведения

Скверная болезнь (К нравственно-философской проблематике «Дуэли»)

Повесть Чехова «Дуэль» сразу же по окончании печатания ее вызвала к жизни обширную литературу1. Примечателен, однако, тот факт, что в отличие от других повестей в истолковании «Дуэли» критика была единодушной. В центре ее внимания сразу же оказался Лаевский. Исследователи, доверяясь самооценке героя, зачислили его в разряд «лишних людей» и неудачников. Эта тенденция легла в основание анализа «Дуэли» и в работах советских литературоведов2.

Отсюда шло и неприятие финала повести. При этом, если современная Чехову критика не отдавала преимущества ни одному из антиподов «Дуэли», то позднейшая считала своим Долгом отрицательному Лаевскому обязательно противопоставить положительного фон Корена, который порою причислялся даже «к числу… «людей подвига», типа Пржевальского…» 3. И если, допустим, М. Семенова и ставила под сомнение прозорливость фон Корена, все равно он для нее – «твердый, сильный, волевой человек» 4. Интерпретаторы повести абсолютизировали «мнения» героев друг о друге и отождествили их с авторской оценкой. В силу этого и конфликт героев рассматривался как конфликт идеологический. И лишь В. Линков впервые обратил внимание на то, что «в повести Чехова герои вопреки их мнению враждуют, ненавидят друг друга не потому, что они занимают непримиримо различные жизненные ПОЗИЦИИ, а потому что им присущи одни и те же человеческие недостатки» 5. Однако и В. Линков не смог до конца освободиться от стереотипа в отношении к героям повести. По-прежнему он причисляет фон Корена к тем, кто «много работает, ведет целеустремленный и строгий образ жизни», а Лаевского – к тем, кто «бездельничает, пьет, играет в карты…» 6. Думается, назрела необходимость прочитать повесть беспристрастно, опираясь на текст и на тот круг проблем, который волновал писателя на протяжении всей его жизни.

1

…Не было ничего видно, и в потемках

слышался ленивый, сонный шум моря,

слышалось бесконечно далекое, невооб-

разимое время, когда бог носился над

хаосом.

Дьякону стало жутко.

Чехов

«Есть на белом свете одна скверная болезнь… – писал Чехов еще в 1883 году. – Это кичеевщина – нежелание людей одного и того же лагеря понять друг друга. Подлая болезнь!.. Нас так мало, что мы должны держаться друг друга… А мы отрицаемся друг от друга! Дуемся, ноем, куксим, сплетничаем, плюем в морду!» (брату Александру, 20 февраля). Поездка на Сахалин подтвердила серьезность «скверного» заболевания русской интеллигенции. Он пишет по возвращении: «Хорош божий свет. Одно только не хорошо: мы. Как мало в нас справедливости и смирения, как дурно понимаем мы патриотизм!.. Мы, говорят в газетах, любим нашу великую родину, но в чем выражается эта любовь? Вместо знаний – нахальство и самомнение паче меры, вместо труда – лень и свинство, справедливости нет…» (А. Суворину, 9 декабря 1890 года) 7.

В таком контексте «Дуэль», написанная непосредственно после путешествия – в 1891 году, – приобретает особый смысл: в ней впервые не только подробно описана клиника «скверной болезни», но названы ее симптомы и дан прогноз.

На широком социальном фоне (полицейский, чиновники, военные, коммерсанты, простой народ) крупным планом выделены интеллигенты: литератор Лаевский, зоолог фон Корен, врач Самойленко, дьякон Победов и Надежда Федоровна.

Первая, бросающаяся в глаза особенность поведения героев повести – их полное равнодушие к своим социальным обязанностям и неподготовленность к ним: врач никого не лечит и лазарет у него пуст. На вопрос Лаевского, что значит «размягчение мозга», отвечает нечто невразумительное: «Такая болезнь, когда мозги становятся мягче…» Ежедневно общаясь с Лаевским и выслушивая его весьма конкретные жалобы на свое состояние, он объясняет их столь же невразумительно: «Психология одолела»; зоолог за все время повести ни разу не заглянул в микроскоп; литератор не написал ни строчки; Надежда Федоровна равнодушна ко всему, что имеет отношение к дому и семье: она дурно штопает чулки, дома у нее «на столах… пыль, дохлые мухи… в спальню… войти стыдно».

Никто из героев не выполняет своих прямых обязанностей, зато все они претендуют на роли, им несвойственные: филолог служит по финансовому ведомству, зоолог проповедует, проповедник «ловит бычков», хозяйка читает «толстые журналы», врач хозяйничает. И завершает эту картину всеобщей социальной анархии «полногрудая еврейка» в лимонадной будке, которая выдавала себя «за грузинку».

Кичиться героям «Дуэли» нечем, однако всем им присущ своего рода юношеский максимализм: Лаевский мечтает, как из него мог бы выйти «превосходный земский деятель, государственный человек, оратор, публицист, подвижник», дьякон в своих фантазиях видит себя то архимандритом, то архиереем. Планы зоолога также грандиозны: «Я пройду берегом от Владивостока до Берингова пролива… Мы начертим карту, изучим фауну и флору и обстоятельно займемся геологией, антропологическими… исследованиями». Дурно штопающая чулки и постоянно делающая долги Надежда Федоровна воображает, как она покинет Лаевского и будет «работать и высылать Лаевскому «от неизвестного» деньги» и «вышитые сорочки». Самойленко любил, «чтобы фельдшера и солдаты называли его вашим превосходительством, хотя был только статским советником».

Все они «отрицаются друг от друга». Надежда Федоровна не понимает, «как это можно серьезно заниматься букашками и козявками, когда страдает народ». Лаевский, как и Надежда Федоровна, «совершенно незнакомый с естественными науками», тем не менее «разделял ее мнение». Фон Корен еще резче судит своих ближних – Надежду Федоровну и Лаевского: «племя рабское, лукавее, в десяти поколениях запуганное кнутом и кулаком; оно трепещет… только перед насилием». Марья Константиновна судит Надежду Федоровну! «…И простите меня, милая, вы нечистоплотны!.. Верхнее платье еще туда-сюда, но юбка, сорочка…» Надежда Федоровна в свою очередь думает о Марье Константиновне и кухарке Ольге: «Ну можно ли быть такими некрасивыми?» Никто из них не уважает друг в друге «обыкновенных людей» 8. А дьякон вообще ощущает себя «зрителем в театральном райке»; знакомый с детства с настоящими бедами – голодом, нуждой, невежеством, – он на все происходящее смотрит как на комедию: «Он жадно всматривался в лица, слушал не мигая, и видно было, как глаза его наполнялись смехом и как напрягалось лицо в ожидании, когда можно будет дать себе волю и покатиться со смеху».

Социальный анархизм приводит к полному распаду связей между героями повести; общество превращается в обособленные группы, связанные механическими контактами: Лаевский и Самойленко встречаются утрами у моря, там же сталкивается Надежда Федоровна с Марьей Константиновной, фон Корена и дьякона соединяет совместный обед у Самойленка и т. д. Разъединенность героев находит свое выражение в композиции повести. Первые главы (до пикника) строятся по принципу параллельного монтажа: в восемь утра, в субботу первой недели, Лаевский и Самойленко купаются в море, а в это же время купается в море и Марья Константиновна с сыном Костей; в два часа дня Лаевский и Надежда Федоровна обедают у себя дома, а в это же время «проголодавшиеся дьякон и фон Корен…» стучат «о пол каблуками, выражая этим свое нетерпение…» в ожидании обеда у Самойленка. Впервые автор собирает своих героев воедино на пикнике (шестая и седьмая главы). Причем именно на пикнике разобщенность героев достигает крайней степени: каждый занят сам собою, каждый «ведет» свою «тему» независимо от другого: Самойленко хозяйничает; Лаевский «задумчиво смотрит на огонь»; фон Корен позирует, «скрестив руки и поставив одну ногу на камень»; дьякон мечтает. Рождается ощущение какофонии – сумбурного, хаотического нагромождения тем. Внешней разобщенности героев соответствует крайняя напряженность их внутреннего состояния. Общество уподобляется «каменистой горе», а герои – «громадным камням, давившим друг друга» со «страшной силой»; Лаевский испытывает «давление» ненависти фон Корена столь сильное, что ему становится «тесно», как будто «кто-то» стоит «за спиной»; Надежду Федоровну «давит» тупость Кирилина, и ею, несмотря на «веселое, шаловливое настроение», «овладевает беспокойство».

После пикника всеми героями, как и Надеждой Федоровной, «овладевает беспокойство, охота к перемене мест»: Лаевский, побуждаемый своим состоянием («Ему было нестерпимо душно, и сильно случало сердце… «Это тюрьма, – подумал он… – Я не могу…»), «вдруг9 вспомнил, что можно пойти к Самойленку», Марья Константиновна тоже «неожиданно» приходит к Надежде Федоровне. Самойленко отправляется к фон Корену, движимый желанием «помочь Лаевскому». Герои также «вдруг», «неожиданно» бурно высказываются: фон Корен – Самойленку (восьмая глава), Лаевский – ему же (девятая), Марья Константиновна – Надежде Федоровне (десятая) и дьякон – фон Корену (одиннадцатая). И действие, получая связь (хотя и внешнюю), приобретает последовательность во времени: «дня через три после пикника», «на другой день утром», «на другой день, в четверг», «на другой день, во втором часу». На дне рождения (двенадцатая, тринадцатая и четырнадцатая главы) герои снова собираются воедино и снова объединение становится «пиком» разобщения. И действие опять течет параллельно до последней (двадцать первой) главы.

Стихия, играющая такую большую роль в повести, «организует» внутренний ритм ее – он совпадает с ритмом прибоя: «Ударилась одна волна, дьякон успел сосчитать восемь шагов, тогда ударилась другая, через шесть шагов третья». Примерно в этом же ритме сменяются «волны» внутреннего состояния героев. Семь глав и – «удар»: легкомысленное поведение Надежды Федоровны на пикнике (седьмая глава) провоцирует всех героев повести на решительные действия; восемь глав и – снова «удар»: анонимные записки на дне рождения Кости провоцируют Лаевского, и он (пятнадцатая глава) бросает вызов; еще шесть глав – отъезд фон Корена. Последние главы имеют свои «удары» – прозрение Лаевского семнадцатая глава) и прозрение дьякона (глава восемнадцатая)…

Природа в повести «Дуэль» дана писателем в непривычном для его мира состоянии. Чаще всего чеховская природа «мирит, т. е. делает человека равнодушным» 10. Таковы пейзажи в рассказах «Студент», «Ионыч», «Дама с собачкой», «В овраге» и др. В «Дуэли» же на первый план выступает не гармония природы, а ее стихийность, неукротимость и неуправляемость. Это и «со всех сторон»»громоздящиеся и надвигающиеся горы», и упоминавшиеся «громадные камни, давившие друг друга» со «страшной силой», и ревущий ветер, «заглушающий шум моря», и «удар грома… такой сильный, что зазвенели в окнах стекла», и «сильная, красивая гроза», и «на море… сильная волна». Эта стихия в мощном и ярком ее воплощении – море и горы Кавказа – выявляет скрытую стихию человеческой природы, столь же грозную. Не случайно в описании и той и другой природы опорным словом становится сила. «…Есть сила, – говорит фон Корен, – которая если не выше, то сильнее нас и нашей философии. Мы не можем остановить ее так же, как вот этой тучи, которая подвигается из-за моря». Герои повести испытывают двойной гнет – силы окружающей природы и природы собственной. При столкновении с этой «силой» они испытывают ужас: «дьякону стало жутко» и Лаевскому «жутко… было ехать на рассвете, когда дорога, скалы и горы были мокры и темны…».

Этот ужас – ужас человека, стоящего на краю пропасти. Тема жизни-тюрьмы, жизни-колодца, жизни-пропасти не один раз возникает на страницах «Дуэли». Впервые она прозвучит в разговоре Лаевского с Самойленкой, когда Лаевский сравнит жизнь с «глубочайшим колодцем», «на дне» которого «томятся приговоренные к смерти». И потом, перед дуэлью, будущее Лаевскому представится «страшным, как пропасть, у которой не видно дна» 11. Собственно жизнь героев повести и есть, по мысли писателя, стремительное движение над «пропастью». И в этом смысле описание поездки в горы на пикник можно рассматривать как своего рода ключ к «Дуэли»: «Из дамского экипажа послышались крики ужаса и восторга. Экипажи ехали по дороге, прорытой в совершенно отвесном скалистом берегу, и всем казалось, что они скачут по полке, приделанной к высокой стене, и что сейчас экипажи свалятся в пропасть» 12.

Казалось бы, образ жизни-колодца, жизни-пропасти противоречит размеренному течению жизни курортного городка. Утром купание в море, днем обед, вечерами игра в карты, увеселительные поездки в горы, дни рождения и т. д. Однако трагический финал повести разрывает внешний покров курортной идиллии и обнажает истинный – «таинственный», «непонятный» и «страшный» – Лик жизни.

«Я его сейчас убью, – думал фон Корен, прицеливаясь в лоб и уже ощущая пальцем собачку. – Да, конечно, убью…»

– Он убьет его! – послышался вдруг отчаянный крик где-то очень близко».

Роль стихийных сил, как в природе, так и в среде социальной, возрастает по мере движения повести. «Большая волна», «накрывающая» Самойленку и Лаевского при первом их разговоре у моря, и немилосердный зной свидетельствуют о начавшемся волнении на море. Вечером в пятницу на следующей неделе зоолог указывает На подвигающуюся из-за моря» тучу. И в ту же ночь разражается гроза. «Разлад» героев, обостренный надвигающейся грозой, гак же нарастает от главы к главе, завершаясь дуэлью (тоже грозой, но социальной).

2

…Когда два крота встречаются под

землей, то они оба, точно сговорившись,

начинают рыть площадку; эта площа-

дка нужна им для того, чтобы удобнее бы-

ло сражаться. Сделав ее, они вступают

в жестокий бой и дерутся до тех пор,

пока не падает слабейший.

Чехов

Вот так и фон Корен с Лаевским, «точно сговорившись», ведут друг с другом на протяжении повести «жестокий бой»

На страницах повести неоднократно возникают аналогии между героями и природой, ее растительным и животным миром. Конечно, эти аналогии – отзвук «биологического» подхода фон Корена к жизни, который «заражает» и остальных героев повести, но все равно «макаки», «низкое и гнусное животное», «сорная трава», «кроты», «орлы» и т. д. содержательны. Они выявляют важную в контексте повести мысль: образованные, умные и в основе своей добрые люди живут, как и природа, вслепую. Они поистине уподобляются кротам. Причем слово «слабейший» фигурирует и при описании состояния героев после их «боев»: на пикнике Лаевского «ослабляла»»ненависть» фон Корена; после дуэли фон Корен признается: «Я ужасно ослабел», да и автор подтверждает: «ослабевший зоолог»; в споре с фон Кореном (из-за денег для Лаевского) «Самойленко совсем ослабел» и т. д.

В «боях» Лаевского и фон Корена явно различимы отзвуки спора двух поколений русской интеллигенции – тех, кто ориентировался на «модель романтического поведения», и пришедших им на смену людей «реального направления» 13. Однако писатель делает своих героев людьми одного поколения и даже одного круга, ибо ему важно показать, что причина их поединка не в различии их ориентации, а в близости их «заблуждений». «Знания, – пишет Чехов, – всегда пребывали в мире… Потому-то гении никогда не воевали, и в Гёте рядом с поэтом прекрасно уживался естественник.

  1. См.: А. П. Чехов, Полн. собр. соч. и писем в 30-ти томах, т. 7, М., 1976, с. 698 – 706.[]
  2. См., например: М. Л. Семанова, Чехов-художник, М., 1976, с. 78 – 110; В. Я. Линков, Художественный мир прозы А. П. Чехова, М, 1982, с. 36 – 56 и др.[]
  3. В. Б. Катаев, Проза Чехова: проблемы интерпретации, М., 1979, с. 123.[]
  4. М. Л. Семанова, Чехов-художник, с. 84.[]
  5. В. Я. Линков, Художественный мир…, с. 40.[]
  6. Там же, с. 39.[]
  7. Подобные оценки относились Чеховым не ко всей русской интеллигенции. Он неоднократно с восторгом отзывается об энтузиазме врачей, учителей, земских деятелей и во время эпидемий, и во время голода – тех, кто, как писал он, «работает шибко, не щадя ни живота, ни денег» (Суворину, 16 августа 1892 года).[]
  8. См. письмо Чехова, впервые сообщающее о замысле «Дуэли» (Суворину от 24 или 25 ноября 1888 года).[]
  9. Здесь и далее подчеркнуто автором статьи.[]
  10. При этом следует помнить, что слово «равнодушный» в словаре Чехова синоним словам «объективный» и «справедливый». См. письмо Чехова Суворину от 4 мая 1889 года.[]
  11. Интересен сдвиг в ощущении Лаевским жизни – вначале это то, что имеет предел («на дне»), и потом перед дуэлью жизнь теряет ощущение этого предела («пропасть, у которой не видно дна»).[]
  12. Таково ощущение героев повести («всем казалось»), но не автора, для которого «гроза» не только «сильная», но и «красивая». Порою герои также возвышаются над хаосом, и тогда им открывается красота природы – например, в ущелье (отсюда и «крики восторга»), но чаще всего им «жутко».[]
  13. Терминология взята из кн.: Лидия Гинзбург, О психологической прозе, Л., 1977, с. 90 и 106.[]

Цитировать

Звонникова, Л. Скверная болезнь (К нравственно-философской проблематике «Дуэли») / Л. Звонникова // Вопросы литературы. - 1985 - №3. - C. 160-182
Копировать