№3, 1985/Публикации. Воспоминания. Сообщения

Силы самовозгорания (О Льве Кривенко)

Льву Кривенко было присуще многое из того, что несло и все еще несет в себе поколение писателей, на юность которых пала батальная и трудовая судьба. Разумеется, их духовная родословная начинается раньше: в предвоенное время, вобравшее в себя дух Октября, трагедию гражданской войны, социальные процессы, вызванные безмерной сложности перепадами экономической политики, ломкой хозяйственных устоев деревни, восстановлением и развитием промышленности. Прежде чем приняться за работу, требующую великой самоотдачи, или уйти на войну, это поколение будущих писателей в тревогах и негодовании следило за тем, как европейский фашизм прибирает к рукам государства и народы, и потому обретало нравственную мощь для противостояния планетарному врагу. Было бы непростительным лукавством утверждать, что оно понимало происходившее: ни глубокого опыта, ни всепроникающего образования оно не имело и не могло иметь – возраст. Да только ли возраст? Детство созерцательно, юность любознательна, молодость начинает думать (мыслить – почти всегда позже), но, в общем-то, живет стихийно.

То была пора веры, веры в общественные идеалы, которая исповедуется с нерассуждающей простотой и убежденностью. Ход вещей ни в чем не сопровождается единообразием. Не был он единообразен и в восприятии общественных идеалов, но, пожалуй, те, о ком говорю, являли перед их сутью если не слитность, то горячее содружество сердец.

По естественной причине я не могу соотносить Кривенко со всем поколением писателей, входивших в литературу после Великой Отечественной войны: знаю лишь часть этого поколения. Но такую его часть, которая к теперешней поре заслужила, пожалуй, названия плеяды. Будет совсем точно, если я к пленительному понятию – плеяда – прибавлю: плеяда прозаиков и поэтов, возникшая в стенах Литературного института имени Алексея Максимовича Горького во второй половине 40-х и в первой половине 50-х годов. Из прозаиков, отнюдь не претендуя на полноту, хочу назвать Бориса Бедного, Юрия Бондарева, Григория Бакланова, Бориса Балтера, Майю Танину, Михаила Годенко, Инну Гофф, Цыден-Жапа Жимбиева, Николая Евдокимова, Анатолия Злобина, Фазиля Искандера, Владимира Карпова, Федора Колунцева, Станислава Мелешина, Сергея Никитина, Виктора Ревунова, Александра Ре-кемчука, Владимира Солоухина, Владимира Тендрякова, Юрия Трифонова, Ларису Федорову, Михаила Чернолусского, Анатолия Чехова, Владимира Шорора, из поэтов – Константина Ваншенкина, Расула Гамзатова, Виктора Гончарова, Андрея Дементьева, Юлию Друнину, Егора Исаева, Якова Козловского, Спартака Куликова, Леонида Кривощекова, Григория Куренева, Алексея Ласуриа, Константина Ломиа, Сергея Орлова, Григория Поженяна, Владимира Соколова, Федора Сухова, Василия Федорова, Геннадия Калинов-ского, Альгимантаса Чекуолиса, Наби Хазри, Гиго Цагараева…

Еще в пору учения кое у кого из перечисленных писателей начиналась творческая биография, хотя и печататься тогда новым авторам было трудно. Получал командировки в учебное время Владимир Тендряков, чтобы «съездить на очерк», и привозил животрепещущие очерки. Всего крупней результаты сельских наблюдений Тендрякова реализовались в «Падении Ивана Чупрова». Печатались первые рассказы Юрия Бондарева, уже тогда поражавшие тончайшей передачей человеческой психологии, редкостной изобразительностью. Журнал «Знамя», возглавляемый прославленным драматургом Всеволодом Вишневским, поместил подборку поэта-фронтовика Виктора Гончарова.

Наконец-то начал печататься прозаик Борис Бедный. Ему было за тридцать. Не только по летам, но и по опыту пережитого он был старше нас, самым зрелым, духоподъемным, щедрым. Он вырос в Майкопе. Окончил до войны Лесотехническую академию в Ленинграде. Кадровая служба в армии. Летом 1941 года, в Прибалтике, оказался в плену у фашистов. Освобожденный в Германии из арбайтслагеря нашими войсками, воевал. После демобилизации — родной Майкой, потом – Сыктывкар, инженерство в сплавной конторе леспромхоза. Как-то, приодевшись, Борис Бедный объявил обитателям нашей комнаты, находившейся во флигеле неподалеку от здания Литинститута, что сейчас потащит по десятому кругу свои рассказы. Девять раз побывали его рассказы в редакциях журналов, девять отказов получил – и вот новый заход. И ушел, неумолимо уверенный, торжественно бодрый. А вскоре в журнале «Огонёк» один за другим стали появляться рассказы Бориса Бедного. Это окрыляло и обнадеживало нас. Более того, эти публикации сопровождались праздниками.

В стремлении узнать правду о своих сочинениях студенты, конечно же, полагались на вкус руководителей семинаров, среди каковых были Леонид Леонов, Константин Паустовский, Валентин Катаев, Константин Федин, Лев Кассиль, Николай Замошкин, Николай Москвин, Павел Антокольский, Леонид Тимофеев… Успех Бориса Бедного, к которому и раньше прислушивались, возвысил его как литературного судию почти до уровня наших педагогов-мастеров. Именно от Бориса Васильевича Бедного я узнал о Льве Кривенко. Кривенко был старшекурсником. На переменах я видел его среди заядлых курильщиков в коридорном тамбуре возле лестницы, видел встрепанным спорщиком, то и дело доказующе- возмущенно выдвигавшим голову за линию плеч и угловато жестикулировавшим рукой. Когда он возражал, то, как бы отбивался локтем. Когда он улавливал, что убеждает, ту же руку выставлял вверх ладонью и как бы подсаживал слова, чтоб они беспрепятственно внедрились в сознание «противника». Про себя я дал Кривенко шутливое определение: человек-жест. О чем Кривенко пишет, я не знал. Однажды он занес Борису Бедному рукопись и быстро ушел. Тут-то Бедный и сказал мне, что это любимый ученик Константина Георгиевича Паустовского, что он талантлив и с очень серьезной философской жилкой. Сказал с бессомненной интонационной прочностью. И вдруг прибавил притухшим голосом, что у большинства из нас затянувшийся инкубационный период умственного развития. Мы располагаем огромным жизненным материалом, умеем более или менее двигать пером, но весьма скудно, используя впечатления действительности, опираемся на сознание, потому что его выращивает и полирует образование, сопровождающееся длительными усилиями мысли. Здесь он прибавил, что навряд ли мы в этом виноваты: ведь нам зачастую просто было некогда помыслить. И, как ни странно, нам, у кого умение образно рисовать мир опережает сознание, легче писать с точки зрения лада с самим собой. А вот Кривенко сложнее писать, потому что его понимание выше умения, хотя умением он обладает редкостным. К сожалению, его умение настолько редкостно, что из-за своей непривычности становится эстетически неприемлемым. В оценках литературных явлений Борису Бедному была свойственна парадоксальность, сопряженная с педагогическим провидением. В тот период, когда мы учились на одном курсе, Борису Васильевичу уже ясно было, в каких серьезных писателей выстроятся Юрий Бондарев, Николай Евдокимов, Владимир Тендряков, Владимир Солоухин, Василий Федоров… Памятно его высокое мнение, – тогда он вел семинар на Высших литературных курсах, – о Чингизе Айтматове, дарование которого едва обозначало себя.

Пройдет около двух десятилетий, и мне доведется прочесть в предисловии Константина Паустовского к первой книге Льва Кривенко «Голубая лодка» слова, близкие к тому, о чем говорил Борис Бедный: «Лев Кривенко принадлежит к тому разряду писателей, каких мы называем «трудными». Если разобраться в этом понятии, то окажется, что «трудными» мы считаем писателей с резко выраженной индивидуальностью и со своим, ни у кого не занятым, способом выражения своего внутреннего мира, писателем со своим языком и даже со своим синтаксисом».

Юрий Трифонов, соученик и друг Льва Кривенко, в послесловии к его посмертной книге «Незаконченное путешествие» дает более многозначное объяснение трудной, но счастливой судьбы писателя:

Цитировать

Воронов, Н. Силы самовозгорания (О Льве Кривенко) / Н. Воронов // Вопросы литературы. - 1985 - №3. - C. 195-204
Копировать