Завещание Достоевского

Месяц спустя после открытия памятника Пушкину П. Гайдебуров писал, что если бы кто-нибудь прочел московские речи «у себя в комнате, тот непременно сказал бы о наших московских восторгах, что мы просто «с ума посходили». «Оно, пожалуй, так и было, – заключает издатель «Недели», – только я не прочь бы еще хоть раз в жизни сойти так с ума» ¹.

Менее чем за год до взрыва, оборвавшего бурное царствование Александра II, совершается событие, бросающее какой-то фантастический свет не только на его непосредственных участников, но и «высвечивающее» отдаленные глубины русской жизни. Эта «вспышка» представляется тем более ослепительной, что почти сразу же вслед за ней смыкается мрак, поглотивший действующих лиц и позволяющий лишь гадать о возможности иной исторической развязки.

Пушкинский праздник 1880 года исключителен не только по своему осуществлению, но главным образом по своему»неожиданному» историческому смыслу. Он вызвал безумное ликование и породил не менее безумные надежды. Он заставил пристальнее вглядеться в прошедшее и будущее. Он, наконец, явил некий урок.

Наряду с Пушкиным, еще один человек сделался главным героем этого торжества.

«По внешнему впечатлению кажется, ничто не может встать рядом с тем днем 8 июня 1880 года, когда в громадной зале б. Дворянского собрания, битком набитом интеллигентной публикой, раздался такой рев, что, казалось стены здания рухнут» ², – вспоминает одна из тех, кому довелось в этот день слышать Достоевского.

Никогда еще ни одно публичное выступление не вызывало подобной бури.

Салон, гостиная, обеденная зала – вот поле деятельности русских литераторов. Ни Пушкин, ни Гоголь, ни Белинский не выступали перед широкой аудиторией. Лев Толстой являлся публике тоже в редчайших случаях.

Теперь же, в 1880 году, русский писатель впервые обратился к русскому образованному обществу не только «через литературу», но с «настоящей» общественной трибуны: такой, которая в силу обстоятельств приобретала общенациональный характер. Впервые в речи, сказанной по частному (литературному) поводу, затрагивались мировые вопросы.

Пушкинский праздник весьма отличался от тех «национальных торжеств», к каким привыкла Россия и какие только и были в ней возможны: коронаций, освящения храмов, пополнения августейшего семейства и т. д. Все названные и им подобные ликования всегда устраивались государством и исходили от него: власть, и только власть служила источником и целью легальных общественных возбуждений.

Так было всегда, и думалось, что так всегда и будет: самодержавие никому не собиралось уступать одну из своих важнейших прерогатив.

Московские торжества «нечаянно» поколебали эту древнейшую государственную традицию: последствия подобного «прорыва» представлялись чрезвычайно заманчивыми³.

Знаменитый «исторический» обморок, о котором, кажется, не забыла упомянуть ни одна русская газета и ни один из позднейших воспоминателей, – обморок «молодого человека», ринувшегося на эстраду и в беспамятстве рухнувшего у ног Достоевского, – это, по-видимому, сугубо медицинское происшествие не только оттенило ораторский успех автора «Речи», но и явилось предельным «физиологическим» выражением того глубокого исторического стресса, который переживало русское общество⁴.

Пушкинская речь непостижима в отрыве от реальных исторических обстоятельств, ее породивших. Более того: изъятие текста «Речи» из реального общественного контекста парадоксальным образом «искривляет» сам текст.

Третий год (если считать с выстрела Веры Засулич) длился смертельный поединок между правительством и революционным подпольем. Террор «сверху» и террор «снизу» стал решающим и едва ли не единственным аргументом в этой неравной борьбе. Она привела в движение и все легальные общественные силы. Ожидание исхода, пусть неясно какой, но развязки – своего рода «историческое томление» – определяло собой атмосферу 1880 года.

Вторая революционная ситуация приближалась к своей наивысшей точке.

Ни одно произведение Достоевского при жизни автора не вызывало такого количества откликов: «Речь» породила лавину комментариев, оценок, возражений и опровержений – лавину, которая на протяжении нескольких месяцев буквально захлестывала русскую прессу.

Немало писали о Пушкинской речи и после смерти Достоевского⁵.

И все-таки, говоря его собственными словами, остается «некоторая великая тайна».

«УСТРАНЯЕМОЕ ЛИЦО»

Супруга Александра II, Мария Александровна, скончалась 22 мая 1880 года – в день, когда Достоевский выехал в Москву из Старой Руссы. В Твери он купил газеты: по случаю «кончины государыни императрицы и наложения глубокого траура» государю «благоугодно было повелеть, чтобы торжество открытия памятника Пушкина было на некоторое время отложено» ⁶.

Памятник этот уже имел свою историю. Мысль о нем впервые возникла еще в 1860 году – при подготовке к 50-летнему юбилею Лицея. Самым подходящим местом показалось Царское Село; объявили подписку. Она шла не очень бойко, по-домашнему, и, достигнув тринадцати тысяч рублей, замерла. Дело стало.

Через десять лет, на очередном лицейском обеде, о памятнике вспомнили вновь – и учредили комитет. В него вошли два бывших однокашника Пушкина – барон М. А. Корф и адмирал Ф. Ф. Матюшкин (ни один из них так и не доживет до открытия). Именно Матюшкин первым подал идею поставить памятник в Москве, ибо в Петербурге, «уже богатом памятниками царственных особ и знаменитых полководцев, мало было надежды найти достойное поэта, достаточно открытое и почетное место» ⁷. Высшая власть подозрительно быстро согласилась с этой идеей, и монумент было указано ставить в первопрестольной, где он «получит вполне национальное значение» ⁸. Подписка пошла веселее и вскоре достигла ста шести тысяч рублей. Объявили конкурс: предпочтение было отдано модели Опекушина.

Официальное приглашение прибыть в Москву Достоевский получил от Общества любителей российской словесности. Донельзя занятый «Карамазовыми», он колебался.

Однако в апреле-мае обнаружились причины, без сомнения повлиявшие на его окончательное решение.

В обстановке национального кризиса задуманный праздник начинает приобретать все более выраженный политический характер! Конечно, речь шла лишь о пробе сил, но в условиях России эта теоретическая проба (здесь уместно вспомнить Раскольникова) могла повлечь самые неожиданные практические последствия.

С приближением праздника ситуация обострялась.

«Национальное торжество всей образованной России, – с негодованием писал «Берег», – грозит превратиться в партиозный скандал ошалевших краснокожих нашей журнальной прессы. Вместо воздаяния должных почестей памяти великого поэта, они готовы проплясать качучу над его могилой – им-то что такое? Во имя чего стали бы они сдерживать проявления своего морального безумия? Удивляться здесь нечему: разве могут подняться до идеи народного дела те, кто на все смотрит с точки зрения удобств своего дебоша?» ⁹

Газета беспокоилась не напрасно: праздник мог оказаться в руках либеральной интеллигенции. Для этого предпринимались вполне определенные шаги.

«…Надобно, чтобы манифестация была полная и чтобы все литераторы и др. явились сюда в полном сборе… – в стиле боевых приказов пишет М. Стасюлевичу из Москвы И. Тургенев. – Никаких стеснений не будет – и враждебный элемент устранен» ¹⁰.

Последняя фраза особенно примечательна; остановимся пока на ее первой части.

«Никаких стеснений не будет» – эта неслыханная уверенность зиждется на определенной основе. Дело даже не в том, что московский генерал-губернатор князь Долгоруков пообещал отсутствовать на публичных обедах, дабы «не стеснять выражения мыслей в спичах и тостах» ¹¹. Сам губернаторский посул – следствие тех изменений, которые произошли в политическом климате страны на протяжении последних недель.

12 февраля 1880 года у кормила власти встал М. Т. Лорис-Меликов – «вице-император», последняя ставка Александра II в борьбе с революцией. Правительственный курс переменился: «диктатура сердца», какими бы тактическими соображениями ни руководствовались ее вдохновители, повела к некоторому ослаблению административного произвола, гнета цензуры и т. п.

Весна и лето 1880 года – краткая историческая передышка, некое равновесие сил между революцией и реакцией¹². Вопрос, куда пойдет страна и каким именно образом осуществится этот переход, оставался открытым.

Русские либералы чувствовали приближение своего звездного часа: борьба, в которой они не принимали почти никакого участия, могла окончиться в их пользу.

Но вернемся ко второй половине тургеневской фразы – «враждебный элемент устранен».

«Враждебный элемент» – это прежде всего партия «Московских ведомостей». Очевидно, еще в конце апреля (может быть, не без содействия Тургенева) было принято решение о недопущении на заседания Общества любителей российской словесности (так называемые «чтения») М. Каткова (что вызвало позднее известный скандал с возвращением билета и т. д.).

У Достоевского между тем были основания принять доходившую до него противоречивую информацию на свой счет. Осторожно сообщая К. Победоносцеву, что «даже в газетах уже напечатано про слухи о некоторых интригах» ¹³, он, несомненно, имеет в виду фельетон московского корреспондента «Нового времени», в котором туманно говорилось о том, что «кого-то не допускают к празднеству, кто-то устраняется от участия в торжестве» и т. п. Далее в газете следовала фраза, которая должна была особенно насторожить Достоевского: «С этими слухами связывалось одно почтенное имя, которое, однако, стоит в программе празднества» ¹⁴.

А. Долинин полагал, что в данном случае имелся в виду Катков. Достоевский же «по болезненной своей мнительности мог, конечно, подумать, что под этим устраняемым лицом разумеется именно он» ¹⁵.

Представляется, однако, что Достоевский был прав.

В 1891 году, публикуя в «Русском архиве» письмо И. Аксакова о Пушкинском празднике, П. Бартенев сделал к нему следующее примечание: «Содержание речи Достоевского никому не было известно до ее произнесения. Любопытно, что в одном из заседаний приготовительной комиссии едва было не постановили не допуекать Достоевского к чтению чего-либо на Пушкинском празднике… На этот раз, большинство членов комиссии не допустило такого остракизма; но прения были горячие» ##»Русский архив», 1891, кн. 2, вып.

1. «Неделя», 6 июля 1880 г.[↩]
2. »Звенья», т. I, «Academia», М. -Л. 1932, стр. 469. [↩]
3. «Московский праздник был со времен Рюрика первым чисто общественно-литературным праздником, и по своему поводу, и по исполнению», он «принимал размеры, принадлежащие национальным событиям» («Вестник Европы», 1880, июль, стр. XXV, XXI).[↩]
4. »Маша Шелехова упала в обморок. С Паприцем сделалась истерика», – записывает в своем дневнике Е. Леткова-Султанова («Звенья», т. I, стр. 468). Это единственный источник, в котором упомянуто им, впечатлительного «молодого человека» – очевидно, литератора К. Паприца. Ср.: «Тут же в зале со многими делалось дурно, несколько дам впали в глубокий обморок, с одним юношей, на моих глазах, сделался припадок падучей… (?! – И. В.)», – СУ. (С. И. Уманец), Мозаика (Из старых записных книжек), «Исторический вестник», 1912, декабрь, стр. 1031. О припадке падучей неосновательно говорят и другие воспоминатели. [↩]
5. Большинство авторов ограничивается высокой патетикой (позитивного или негативного характера): «Точно пламя, окруженное облаками дыма, встает она перед нами, эта вдохновенная проповедь» (А. Волынский, Русские критики, СПб. 1896, стр. 757). Ценные наблюдения см. в кн.: В. Кирпотин, Достоевский и Белинский, «Художественная литература», М. 1976; в ст. Д. Благого «Достоевский и Пушкин», в кн. «Достоевский – художник и мыслитель», «Художественная литература», М. 1972.[↩]
6. «Московские ведомости», 23 мая 1880 года.[↩]
7. »Венок на памятник Пушкину», СПб. 1880, стр. 199. [↩]
8. Там же, стр. 200. Матюшкин, внося свое предложение, в какой-то мере мог руководствоваться неприязнью к городу, погубившему поэта (вспомним подходящие к случаю прекрасные стихи Вл. Соколова: «Убит. Убит. Подумать! Пушкин!..//Не может быть! Все может быть… «Ах, Яковлев, – писал Матюшкин, – Как мог ты это допустить!»). Что же касается власти, то она, очевидно, руководствовалась желанием отдалить памятник от официальной столицы империи и царской резиденции. Именно так понимали дело современники. Ср.: «Москве нечего особенно радоваться, и если теперь памятник поэта высится в белокаменной, то только потому, что памятники знаменитых полководцев помешали найти в Петербурге почетное место, достойное поэта. Недаром Петербург – военный город!» («Дело», 1880, июль, стр. 110).[↩]
9. »Берег», 2 июня 1880 года. Ср.: «…Г. Цитович (издатель «Берега». – И. В.), верный своему призванию, «сумел подняться до идеи народного дела… доносом в честь Пушкина!» («Русское богатство», 1880, июль, стр. 28). [↩]
10. »М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке», т. III, СПб. 1912, стр. 180. [↩]
11. Там же.[↩]
12. После потрясшего воображение современников взрыва в Зимнем дворце народовольческий террор внешне как бы приостановился. Приостановился и террор «сверху». Создавалось впечатление, что обе стороны выжидают. Это могло быть понято как знак, намек на готовность к диалогу.[↩]
13. Ф. М. Достоевский, Письма, т. IV, Гослитиздат, М. 1959, стр. 144 (далее: «Письма»).[↩]
14. »Новое время», 17 мая 1880 года. [↩]
15. »Письма», т. IV, стр. 416. [↩]