Записи 20-х годов

10 ноября 1923 года. Москва

Вчера в редакцию заходил Пастернак. Он несколько дней был нездоров. Все же он успел переделать начало своей поэмы и сдал его «Лефу», несмотря на все свои сомнения¹. Обещал на днях заглянуть ко мне. Мы с ним несколько минут поговорили. Просмотрев по моему предложению недавно присланную в редакцию К. Локсом статью «Современная проза. Критика псевдореализма»(«Круг»etc), ушел. Рассказывал о трудностях, с какими ему приходится встречаться при получении его книг из-за границы. Книги долго лежали в подвале З. И. Гржебина в Берлине. З. Г. (представитель Наркомпроса в Берлине) обещал лично проследить за отправкой их в Россию. Прошло восемь месяцев. Теперь Пастернак эти книги получает – расползшиеся, размытые сыростью и водой, отсыревшие и разбухшие².»Когда я их увидал, у меня слезы подступили к горлу… и не потому, что это мои книги, жалко и т.п., нет… ведь это просто больно, когда так обращаются… Часть книг находится в цензуре. Цензор их забрал, что называется, на вес». Безобразие и анекдот. Им забраны книги с пометкой Р. Ц. ³, изданные во время революции в России, увезенные Пастернаком из России года полтора тому назад и возвращающиеся теперь. Среди книг, задержанных цензором, например, русский старый перевод Диккенса, современные немецкие революционные издания и пр. Пастернак пристыдил цензора, и тот, кажется, на днях выдаст ему все. По поводу этого Пастернак говорит: «Цензор меня знает, заявляет: вы человек известный, вам все будет выдано, – а что, – прибавляет Пастернак, – если б я был еще менее известен, не получить мне тогда книг?»

19 ноября

(…)Вчера был у К. Локса; виделся там с Пастернаком. Боря в унынии. Говорит, что «знает теперь – вещь его неудачна»… В «Лефе»организовали «комиссию»для оценки этой вещи. (Каково! – это товарищи по группе и художественному единомыслию; это Третьяков будет судьей Пастернака, поэт, которого сами лефовцы квалифицируют как «опытного (!) вульгаризатора» ! А роль Асеева в этом деле!.. Руками разведешь на эту «теплую компанию».) Жмутся насчет того, чтобы напечатать ее⁴. Я говорил Пастернаку, что мое мнение незыблемо – на их слова в этот раз внимания не обращать никакого. Они нынче в жару охоты за деньгами и выгодными «платформами»– «походкою гиены».

29 ноября

В редакции перебывала за эти дни масса народу. Заходил В. Брюсов, как всегда подтянутый, напрягшийся, как свернутая пружина. Жесткий и вежливый. Я его всегда тепло встречаю в редакции, и он, очевидно, не может себе объяснить, отчего это происходит. Наш разговор вертелся главным образом вокруг его очередных для нашего журнала работ, но не лишены интереса для его характеристики и сторонние его замечания. Так, например, любопытен его ответ относительно чистки студентов в его литературном институте. История возмутительная. Из института выброшены около 200 человек; из них, по словам Брюсова, около 150 «мертвых душ», т.е. фактически не занимавшихся, остальные либо малоуспешны, либо «политически и социально неприемлемы». На мой вопрос о причинах исключения Вильмонта – талантливого молодого поэта⁵Брюсов говорит: «Да, тут академических причин нет (ему осталось всего полгода до окончания курса), но он идеалист, участвует во всех оппозиционных кружках студентов, в его стихах молитвы, иконы, Бог… он держится вызывающе… Я, – говорит Брюсов, – на одном заседании его отстоял, но на следующем вопрос был пересмотрен и его исключили». Замечательно, что это решается говорить человек и поэт, через несколько недель вступающий в 51-й год жизни, и изо всех 50 лет едва ли 5 им отданы не «идеализму», не молитве, не Богу или Сатане, черт его знает! Историю с исключением рассказал мне К. Локс, последний в совершенном отчаянии от всего этого. Б. Пастернак, возмущенный, написал письмо П. С. Когану, – а этот плоский человек наверное отмолчится⁶.

4 декабря

Третьего дня были у Петровского Д. В. ⁷ – поэта, слушали стихи Варвары Мониной⁸и Дм. Петровского, присутствовали К. Локс, Ю. Анисимов (пришел к концу), Б. Пастернак и несколько женщин – «жены». Стихи Мониной – милы. Петровского – плохи. В общем, впечатление незначительное.

19 декабря

(…)Воскресенье и понедельник 16 – 17 декабря литературный мир чествовал Валерия Брюсова. Конечно, не весь литературный мир. Не было в этом чествовании ни единодушия, ни искренности, ни любви. Вокруг этого юбилея много толков – возмущения одних, хлестаковщины других. Валерий Брюсов при мне говорит: «Я принципиально не принимаю никакого участия во всем, что связано с подготовлением юбилейных чествований». Однако Брюсов не мог не знать, как это делается. М. О. ⁹мне рассказывал, что «сверху»было сказано некоему лицу (фамилии М. О. не назвал) – «надо устроить!»Приказание было передано по инстанциям.

1. Речь идет о поэме «Высокая болезнь».[↩]
2. Книги были отправлены из Германии морским путем.[↩]
3. Разрешено цензурой.[↩]
4. С. Третьяков и Н. Асеев критиковали поэму Пастернака «Высокая болезнь». Поэма все же была напечатана в «Лефе»(N 5 за 1924 год).[↩]
5. Николай НиколаевичВильям-Вильмонт(1901 -1986) – историк литературы, германист, переводчик с русского на немецкий и с немецкого на русский, признанный знаток Гёте, автор книг «Великие спутники»(1966) и «Достоевский и Шиллер»(1976), «О Борисе Пастернаке. Воспоминания и мысли», М.,1989.

   Познакомился с Б. Пастернаком весной 1920 года. Сестра Н. Вильям-Вильмонта – Ирина Николаевна – вскоре стала женой младшего брата поэта, Александра Леонидовича Пастернака.

   [↩]

6. Петр СеменовичКоган(1872 – 1932) – историк литературы и критик, профессор 1-го и 2-го МГУ и других вузов. С 1921 года президент Государственной Академии художественных наук, в ведении которой находился литературно-художественный институт им. В. Я. Брюсова.

   В ЦГАЛИ в архиве П. С. Когана (ф. 237. оп. 1, ед. хр. 96) сохранилось письмо Б. Пастернака в защиту отчисленного из института Н. Н. Вильям-Вильмонта:

   «Глубокоуважаемый и дорогой Петр Семенович!

   У меня до Вас просьба, личная, настоятельная, горячая. Я знаю Вильяма, знаю его дело, и считаю своим долгом не перед ним только, а также и перед Вами поставить Вас в полную известность о том, как смотрятся подобные происшествия, выходя из ведомственной обстановки, попадая на открытый воздух и доходя до чьего-нибудь непредвзятого сознанья, – в данном случае хотя бы до моего. Если его исключенье претендует хотя бы отдаленно на какой-нибудь смысл, то таковой мне представляется разве только вот как. Дореволюционный порядок блистал парадоксами произвола. Революции надо за это мстить. Если бы она мстила только тем, кто этой мести заслужили, это было бы не вполне произвольно. В произвольности надо эти образцы превзойти. И вот из людей, по несчастию знающих один иностранный язык, неумеренно любящих просвещение и, о ужас, даже по внешности англоподобных, надо наудачу кого-нибудь выбрать, разъяснить (ведь даже Сенат ни одной чепухи своей не оставлял не разъясненной и недообоснованной), и выкинуть, тем более, что как всегда в России – это временно, завтра будут другие порядки, и Вильям будет выставлять сам, как ней, как спец или еще как кто-нибудь.

   Неужели никогда у нас не проснется вкус к широким, большим временным перспективам и мы все будем «делать ошибки»,»не боясь в них открыто сознаваться». Как блестяще!

   Пишу Вам так, зная Ваши взгляды и помня то, что Вы однажды мне в разговоре со мной сказали, будто бы у нас многого можно достигнуть, если заявлять громко о тебе известных правонарушеньях.

   Я был у Вас однажды в институте и вынес самое тяжелое впечатленье именно от той крестьянской аудитории, которая постепенно вытесняет интеллигентский элемент и ради которой все это творится. Я завидую тем, кто не чувствует ее, мне же ее насмешливое двуличие далось сразу, и дай Бог мне ошибиться. Теперь о Вильяме: Отчего не предупредили при поступленьи? Не ложитесь в эту больницу, как вы только придете в сознание, вас выбросят на улицу с несросшейся ногой.

   Да но это все же о Вильяме. Он не мужичок. Он не предатель. За его честное слово я поручусь, как за свое собственное. Он не в ячейке (а то бы он исключал!!) Он не гений (а то бы он жил в XюX или XXю веке). Он способен, как я, как Вы, как Маяковский, как те, с кем мы дружим и кого мы знаем. Изо всей молодежи, ко мне ходившей и мне известной, выделил и приблизил я его, оттого, что для него время началось не с Лефа и на нем не кончится, оттого что он живет мыслью и культурной тягою, как дай Бог всякому.

   Искренне Вас уважающий Б. Пастернак».

   Н. Вильям-Вильмонт был восстановлен и окончил институт.[↩]

7. Дмитрий Васильевич Петровский(1892 – 1955) – поэт, литератор. Одно время примыкал к ЛЕФу. Автор сборников «Повстанья»(1925), «Поединок»(1926) и др. Был в дружеских отношениях с Пастернаком с 1921 по 1930-й, когда резко и необоснованно порвал с ним.[↩]
8. Варвара Монина – поэтесса, в то время жена С. М. Боброва.[↩]
9. Михаил ОсиповичГершензон(1869 – 1925) – философ, историк литературы и русской общественной мысли. Участвовал в сборнике «Вехи»(1908), но в отличие от других участников этого сборника остался в Советской России.

   Один из создателей Всероссийского Союза писателей. Круг интересов Гершензона был необычайно широк. Его перу принадлежат книги о Пушкине, декабристах, Чаадаеве, Грибоедове, Герцене и Огареве и др. Был близким старшим другом и наставником Я. З. Черняка. Письма Я. Черняка к М. Гершензону хранятся в личном архиве Н. Я. и Б. Я. Черняков. С 1919 года Я. Черняк жил в одной квартире с М. Гершензоном и его семьей. После смерти М. Гершензона вдова писателя М. Б. Гершензон передала Я. Черняку все материалы из огаревского архива, которые хранились у М. Гершензона.[↩]