Западный интеллектуал: бунтарь или конформист?

В буржуазной социологии этот вопрос до сих пор остается открытым. Крупнейшие авторитеты не рискуют давать на него категорический ответ. А между тем ответ ожидается вершителями судеб капиталистического общества с лихорадочным нетерпением: от него во многом зависит положительный или отрицательный прогноз на будущее. Но тщетно. Не помогает даже методика исследования, предложенная в свое время американским социологом Робертом Мертоном, эта своего рода «периодическая система элементов» современной социологии.

Мертон предпринял исследование так называемой «аномии» – «особого нравственно-психологического состояния индивидуального и общественного сознания, которое характеризуется разложением системы «моральных ценностей» и «вакуумом идеалов» ¹, – с целью выяснить, каким образом социальные структуры при определенных обстоятельствах заставляют индивидуума «вести себя вызывающим образом», а не быть миролюбивым конформистом. (То есть задача его носила более широкий характер, а не просто сводилась к выяснению, чего больше в интеллектуале: благодушия или озлобленности.) Сначала Мертон предполагал выяснить цели, намерения и интересы индивидуума, не выходящие за рамки законности и не противоречащие кодексу буржуазной цивилизации, а также способы, тоже, разумеется, вполне законные, с помощью которых цели эти могут быть достигнуты. Цели и способы находятся между собой в функциональной зависимости, которая и определяет различные типы «приспособляемости» индивидуума к обществу. Таких типов пять:

1) конформизм: гармоническое соотношение между целями и средствами;

2) новаторство: стремление к «общепринятым» целям и отказ от традиционных средств;

3) ритуализм: обращение большего внимания на моральную сторону достижения цели, чем на саму цель;

4) изоляционизм: отказ как от средств, так и от целей;

5) бунт: отказ от старых целей и средств и создание новых.

На этой шкале зафиксированы основные типы поведения индивидуума: от конформизма, минуя все прочие стадии, он способен дойти до бунтарства, отрицающего ценности «традиционного общества».

Итак, есть «набор индикаторов», предупреждающих о начале социального заболевания. Теперь дело за «немногим» – изобрести «механизм», обеспечивающий наилучшую интеграцию индивидуума и перекрывающий все пути к изоляционизму и бунту. Но прошло уже больше двадцати лет со дня «оформления заявки» Мертона, а «механизма» нет. И сегодня западные философы, социологи и психологи так же, как и двадцать лет назад, ломают голову над интеграцией, нейтрализацией и адаптацией индивидуума, тщетно пытаются сложить из кусочков разноцветной мозаики его «социальный портрет». Они старательно шлифуют и обтачивают эти кусочки – все напрасно: картинка не складывается.

Еще более драматична история создания «мозаичного портрета» буржуазного интеллигента, в начале 60-х годов все шло хорошо. Был единый замысел, – создать образ «аполитичного приспособленца». Работа близилась к завершению, как вдруг разразилась «молодежная революция» 1968 – 1969 годов. Маркузисты поспешили объявить интеллигенцию гегемоном этой «революции», пришедшим на смену политически одряхлевшему и окончательно «интегрированному» в капиталистическую систему пролетариату. Чтобы не отстать от жизни, мозаичные мастера от буржуазной социологии принялись переиначивать портрет: самодовольной физиономии приспособленца приделали бороду, значительно удлинили волосы, придали невротический блеск глазам, заставили оскалить зубы. Получился бунтарь. И вдруг – спад «молодежной революции». Относительное политическое затишье в кампусах. Кое-кто начал поговаривать о капитуляции интеллигента, о его врожденном и неистребимом конформизме. Ему стали возражать. И разгорелись споры. К единому мнению так и не пришли. Впрочем, раздавались голоса, предлагающие взять в качестве «натуры» двуликого Януса и изобразить интеллигента с двумя разными лицами: благодушным и свирепым.

Все эти споры показывают, что буржуазной социологии не под силу уследить за быстро меняющимся политическим ликом интеллигента. Вернее, слишком много внимания сконцентрировала она на его лике, забывая следить за той исторической эпохой, когда «интеллигенция все больше пополняет ряды работников наемного труда» и «ее социальные интересы переплетаются с интересами рабочего класса, ее творческие устремления сталкиваются с интересами хозяев-монополистов» ².

Подробный анализ исторической обстановки конца 60-х годов и в связи с этим возросшей политической активности интеллигенции в развитых капиталистических странах был дан на международном Совещании коммунистических и рабочих партий в Москве в 1969 году. Участники совещания с пониманием отнеслись к тем процессам, которые происходили тогда в среде западной интеллигенции, в то же время они отдавали себе отчет и в слабых сторонах политического брожения «широких масс средних слоев»: «отсутствии единства в их рядах» и «их особой восприимчивости по отношению к буржуазной идеологии» ³.

Время подтвердило справедливость этих выводов: главным образом именно указанные факторы способствовали затуханию социального протеста в рядах западной интеллигенции.

И все-таки события 1968 – 1969 годов не прошли бесследно для буржуазной интеллигенции. Наиболее передовая ее часть поняла, что добиться от правящей элиты реальных политических уступок можно только при условии союза с народными массами, и прежде всего рабочим классом. Даже те, кого буржуазной пропаганде удалось обезвредить с помощью хитроумных отвлекающих средств» вроде маркузианства, неотроцкизма, маоизма и т. п., приобрели за это время опыт социального протеста, узнали «вкус бунта».

Поэтому «победители» не уверены в своей окончательной победе: «гены» недовольства, бунта и скепсиса элиминировать из сознания интеллигента им не удалось. В этой связи особое внимание проявляют отцы капиталистического общества к художественной интеллигенции (или, как их часто называют, «литературным интеллектуалам» или просто «интеллектуалам»). Особенно учитывается, что интеллектуалы тесно связаны со средствами массовой информации: печатью, кино, телевидением и др., поэтому просто необходимо заручиться их поддержкой. Но выяснилось, что интеллектуалы по сравнению с другими группами интеллигенции больше всего предрасположены к социальному протесту. Значит, нужны принципиально новые способы «перевоспитания» интеллектуалов и превращения их в дисциплинированный персонал, обслуживающий буржуазную пропагандистскую машину.

Читатель уже мог убедиться, что вопрос: «кто есть интеллектуал» – задается не из праздного любопытства. Сейчас просто невозможно говорить о процессах, происходящих в среде художественной интеллигенции Запада, не касаясь проблем бунта и конформизма. Центральное место в статье автор отводит именно этим проблемам и надеется, что их анализ поможет лучше понять функции художественной интеллигенции в современном капиталистическом обществе.

Усилия социологов и социальных психологов, о которых будет говориться в статье, направлены на то, чтобы примирить буржуазную интеллигенцию с олигархией. На марксистскую интеллигенцию эти усилия не распространяются. Против нее буржуазия предпочитает применять другие средства.

Итак, социологии дан срочный заказ: разработать «механизм», позволяющий сбалансировать интересы интеллектуалов с интересами правящей элиты. Заказ уже начал выполняться: об этом можно судить хотя бы по статье крупного западного социолога, профессора Иерусалимского университета Айзенштадта, напечатанной во втором номере журнала «Дэдалус» за прошлый год.

Айзенштадт считает, что пришло время переместить акценты: слишком часто интеллектуала рассматривали как бунтаря или критика, иконоборца или еретика, в то время как власть и интеллектуал «взаимосвязаны». Власть осознает духовное могущество интеллектуала и его влияние на общественное мнение и поэтому стремится заручиться его поддержкой, подобно тому как прежде короли и прочие правители заручались поддержкой церкви, этого наиболее традиционного интеллектуального института. А интеллектуал, со своей стороны, нуждается в политической защите – гаранте его существования. При всем этом интеллектуал и власть «стремятся к максимальной автономии и максимальному контролю друг над другом» ⁴.

Разумеется, и до Айзенштадта в западной философии и социологии существовало немало концепций интеллектуального конформизма. Но за последние несколько лет, и в этом Айзенштадт, несомненно, прав, явно превалировала точка зрения на интеллектуала как на бунтаря, расшатывающего традиционные устои общества.

Выше уже говорилось, что 60-е годы были периодом наибольшей активности западной интеллигенции по сравнению хотя бы с периодом 50-х годов. В ответ на усиление социальной несправедливости, эксплуатации и милитаризма возникло мощное студенческое движение протеста, к которому примкнули некоторые преподаватели колледжей и университетов, составляющие научную элиту. Не осталась в стороне и художественная интеллигенция: в литературных салонах и артистических клубах стало признаком дурного тона оправдывать действия политической власти. Появилось ходячее выражение -«радикальный шик», как нельзя лучше определяющее подобные настроения. Даже в средства массовой информации проник вирус вольнодумства, и не только проник, но и заразил добрых 50 процентов редакторов и журналистов. Так, во всяком случае, утверждают американские социологи Сеймур Липсет и Ричард Добсон, ссылающиеся в свою очередь на некоего Гарриса Полла, который провел специальное социологическое обследование работников «масс медиа» и, к удивлению своему, обнаружил, что 40 процентов из них открыто называет себя «либералами» и только 13 -«консерваторами». Но возможно даже, считает Полл, что «либералы составляют 63 процента от общего числа работающих в печатных органах больших городов» ⁵.

Конечно, от «либерала» до «бунтаря» – довольно большое расстояние, да и в протесте интеллектуалов от науки или искусства зачастую много показного, не имеющего ничего общего с целенаправленным революционным протестом. Но так или иначе в западном обществе пустили корни определенные общественные настроения, характерной чертой которых является критика существующего порядка и скепсис по отношению к будущему капиталистической системы. В основном из этих двух элементов авторы многочисленных философских трактатов, социологических исследований, эссе и репортажей и строят «модель» интеллектуала-бунтаря.

1. Бунтарь?

Разумеется, единой концепции интеллектуального бунта не существует, а есть концепции экстремистские, центристские и вполне умеренные. Писатель Сол Беллоу, представитель экстремистской позиции в этом вопросе, без обиняков заявляет: «Американские интеллектуалы без особой охоты идут на государственную службу. Они смотрят на правительство как на безжалостное чудовище. Сепаратисты и радикалы по образованию, они считают, что служат высоким идеалам, побуждающим их сопротивляться или не принимать ни в чем участия. Государству они не доверяют, на истэблишмент нападают» ⁶.

Профессор социологии Гарвардского университета Толкот Парсонс более осторожен в своих высказываниях. Он тоже склонен придавать первостепенное значение оппозиционным чертам в облике интеллектуала, но тем не менее он не называет его бунтарем или ярко выраженным инакомыслящим, а, исходя из вполне пристойного, академического по тону определения интеллектуала как личности, «ставящей культурные соображения выше социальных», полагает, что роль создателя или распространителя культурных ценностей отличает его от «исполнителей» социальных ролей: «политиков, управляющих, собственников» ⁷.

Однако, вынужден признать Парсонс, он не может полностью отключиться от общественной жизни. И особенно в наше время трудно найти интеллектуала или группу интеллектуалов, которые бы выполняли исключительно «культурные функции». Пожалуй, только религиозный проповедник полностью соответствует требованиям «культурной роли», хотя и в его «роли» есть элементы определенной социальной функции. Сейчас наблюдается рост общественного сознания интеллектуала и как следствие этого идет процесс повышения его социальной активности. Общество пользуется способностями интеллектуала, в «награду» за это он хочет, чтобы его «услышали», хочет «оказывать влияние» на политическую жизнь общества.

И вот тут дает себя знать традиционная и неизбежная дифференциация между культурными и социальными функциями. Возникает противоречие (ни в коем случае не острое, – спешит добавить Парсонс) между обществом и интеллектуалами. Реальное выражение этого противоречия – недопущение интеллектуалов в правящую страту. Конечно, их услугами широко пользуются. Благодаря своей образованности и способностям они могут устроиться на службу даже в государственный аппарат. И все же не интеллектуалы определяют политическую линию руководства обществом. Не только лидеры, но и широкие круги общества подозрительно относятся к интеллектуальному скепсису, «идеологическому плюрализму», склонности к этической и религиозной ереси.

Итак, если Беллоу готов зачислить интеллектуала в инсургенты, то Парсонс ставит его ближе к перепутью между бунтом и конформизмом. И все же есть нечто общее, что объединяет точки зрения того и другого: ощущение привкуса отказа, протеста, бунта в слове «интеллектуал».

Именно этот привкус, по убеждению некоторых социологов, отличает интеллектуала от интеллигента. Несомненно, это самые «беззащитные» термины буржуазной социологии: до сих пор не выяснен вопрос, надо ли проводить различие или ставить знак тождества между ними. Существует довольно распространенное мнение, что разница между «интеллектуалом» и «интеллигентом» восходит к разнице между словами «intellect» и «intelligence». Первое «обозначает критическое, творческое и созерцательное состояние разума», в то время как второе имеет более прозаический, повседневный оттенок «понимания, манипулирования, переоценки, приспособления…» ⁸. Отсюда следует, что интеллектуал – это представитель не просто интеллигенции как «общественной прослойки, в которую входят люди, профессионально занимающиеся умственным трудом», а интеллигентной элиты.

Именно так и определял интеллектуалов несколько лет назад признанный эксперт в буржуазной социологии интеллигенции Эдвард Шилс, называя их строгим «меньшинством», стремящимся «проникнуть за пределы непосредственного конкретного опыта» и затем облечь свои наблюдения в «форму устной или письменной речи, поэтического или пластического выражения, исторической реминисценции или трактата…» ⁹.

И тот же самый Шилс спустя четыре года выдвигает уже совершенно другое определение: он расширяет заповедную территорию под названием «интеллектуальная элита», решительно срывает таблички «вход воспрещен» и открывает свободный доступ для публики. В число интеллектуалов теперь попадает добрых три четверти, если не больше, населения развитой капиталистической страны: «Те, кто производит интеллектуальную продукцию, – интеллектуалы. Те, кто участвует в интерпретации и распространении этой продукции, – интеллектуалы. Те, кто преподает, аннотирует или излагает содержание интеллектуальной продукции, – интеллектуалы. Те, кто только «потребляет», читает или просто воспринимает интеллектуальную продукцию, – тоже интеллектуалы…» ¹⁰.

Почему Шилс вдруг так «демократизировал» элиту – вопрос особый, к которому автор статьи еще вернется. Сейчас важно показать другое:

1. См. «Философская энциклопедия», т. 3, М, 1964, стр. 398.[↩]
2. «Международное Совещание коммунистических и рабочих партий. Документы и материалы», Политиздат, М. 1969, стр. 308.[↩]
3. Там же, стр. 307 – 308.[↩]
4. S. N. Eisenstadt, Intellectuals and Tradition, «Daedalus», 1972, N 2, p. 9.[↩]
5. Seymour Lipset and Richard Dobson, The Intellectual as Critic and Rebel, «Daedalus», 1972, N 3, p. 181.[↩]
6. Цит. по «Daedalus», 1972, N 3, р. 140.[↩]
7. Talcott Parsons, The Intellectual (A social role category), «On Intellectuals», N. Y. 1969, p. 4..[↩]
8. Richard Hofstadter, Anti-Intellectualism in American Life, N. Y. 1963, p. 25.[↩]
9. Edward Shils, The Intellectuals and the Powers (Some perspectives for comparative analysis), «On Intellectuals», p. 26.[↩]
10. Edward Shils, Intellectuals, Tradition, and the Traditions of Intellectuals, «Daedalus», 1972, N 2, p. 22.[↩]