№2, 1964/Обзоры и рецензии

Западные исследователи Баратынского

Почему так редко переводится Баратынский? Среди русских лириков он один из великих» 1. Эти слова, взятые нами из западногерманского журнала «Welt der Slaven», – одно из многочисленных свидетельств живого интереса, который проявляет в последние годы зарубежное литературоведение к поэтическому наследию крупнейшего представителя (пушкинской плеяды. Правда, после – войны за рубежом не появилось монографических исследований о Баратынском, подобных книге М. Кайолы («Евгений Баратынский», Рим, 1935), ;но его творчество рассматривалось в статьях» специальных разделах монографий,общих курсов по русской литературе, в предисловиях и т. д.

Этот материал, до сих пор не обобщенный и не получивший критической оценки у нас, представляется, однако, немаловажным не только для изучающих Баратынского, но и для всех, кто интересуется восприятием нашей литературы на Западе. В работах о Баратынском можно встретить верные мысли, интересные наблюдения, расширяющие наше представление об этом большом поэте. Вместе с тем в них, как в капле воды, отразились идеологически враждебные тенденции, существенные недостатки современной западноевропейской русистики, ее методологическая слабость. Именно поэтому следует критически рассмотреть работы о Баратынском, использовать то, что в них есть правильного, и, оспорив ошибочные положения, дать решительный отпор тем, кто под видом изучения русской литературы ведет борьбу против марксистско-ленинской идеологии.

Знакомясь с многими зарубежными толкованиями творчества Баратынского, порой трудно бывает отделаться от мысли, что все это уже написано в работах Н. Котляревского, М. Гофмана, Ю. Верховского, В. Саводника, С Андреевского, Ю. Айхенвальда. Характерно, что западные ученые охотнее ссылаются на русских литературоведов конца XIX и начала XX века, чем на советских исследователей Баратынского. Разве не показательно, например, что известный итальянский русист Этторе Ло Гетто, составляя сборник статей о русских писателях, решил, что лучшее представление о Баратынском способна дать давняя работа Ю. Айхенвальда, перепечатанная из «Силуэтов русских писателей»? 2

Идеи, которые для нашей отечественной науки давно стали вчерашним днем, сегодня усердно гальванизируются на Западе. Возьмем в качестве примера три работы: статью В. Сечкарева «К философской лирике Баратынского» 3, разделы, посвященные Баратынскому в «Истории русской литературы» В. Леттенбауэра4 и в «Русской литературе» И. Тхоржевского5.

Утверждение, что Баратынский был поэтом, далеким от общественного движения своего времени, от актуальных политических проблем, «романтиком»»во славу красоты», принадлежит не И. Тхоржевскому и не В. Леттенбауэру. О Баратынском – символисте или предшественнике символизма также не они заговорили первыми. Не В. Сечкарев первым стал гримировать Баратынского под сторонника теории «искусства для искусства». И о том, что Белинский «не понял» Баратынского и потому «несправедливо осудил» его, что «резкая отрицательная оценка Белинского» была без проверки принята современниками и потомками и явилась причиной ослабления интереса к Баратынскому в середине XIX века, мы уже слышали. Но, многократно повторенные, эти мысли не стали ни на йоту более правильными.

Главный порок названных нами работ, однако, не в том, что они повторяют ряд ошибочных положений, заимствованных у, литературоведов культурно-исторической школы и из работ символистов. Хуже то, что их методологический уровень – это вчерашний день литературной науки.

Неумение или нежелание изучать художественное произведение как явление социальное, историю литературы как часть истории общества приводит к стремлению видеть – в литературных фактах лишь совокупность влияний и заимствований. В. Сечкарев, уже четверть века пропагандирующий в своих работах мысль, что в русской культуре не было ничего самостоятельного, что русская философия и литература – лишь результат немецких влияний, под этим углом зрения рассматривает и поэзию Баратынского. Он стремится доказать, что творчество Баратынского развивалось под непрерывным влиянием Шеллинга и что основные произведения русского поэта лишь поэтически воплощают некоторые стороны «философии откровения».

Вопрос о шеллингианских мотивах в поэзии Баратынского заслуживает внимания, хотя Баратынский по существу никогда не был шеллингианцем. Известная перекличка между отдельными строками Баратынского и некоторыми положениями Шеллинга совмещается с внутренней полемикой, которую Баратынский ведет с философией немецкого идеалиста.

Но В. Сечкарева все это не интересует. Стремясь во что бы то ни стало уложить Баратынского в прокрустово ложе шеллингианства, он не гнушается явных несообразностей. Баратынский, как известно, познакомился с философией Шеллинга в период жизни в Москве, когда в 1826 – 1827 годах сблизился с московскими литераторами-«любомудрами»: И. Киреевским, Д. Веневитиновым, С. Шевыревым и другими. В. Сечкарев и сам понимает, что московские знакомые Баратынского были наиболее вероятным источником его сведений о Шеллинге. Но это не мешает ему несколькими страницами ниже отыскивать воплощение шеллингианской идеи «абсолютного хаоса» в стихах, написанных в 1824 году («Буря») и даже в 1821 году («Водопад»). Мы не будем здесь касаться вопроса о влиянии Шеллинга на Тютчева, о чем немало говорит В. Сечкарев. Отметим только, что поверхностные сопоставления стихов Баратынского и Тютчева, сделанные в его статье, ничего не объясняют в творчестве обоих поэтов.

«Строя свои теории, буржуа – философ и ученый – не может пользоваться всею массой общечеловеческого опыта, он вынужден выбирать факты, объективность враждебна ему» 6. Эти горьковские слова указывают на особенность, присущую и подавляющему большинству западноевропейских исследований о Баратынском. С полным правом их можно отнести и к В. Леттенбауэру и Э. Ло Гатто.

В работах обоих, особенно Ло Гатто, для которого Баратынский – «великий поэт» и который уделяет значительное внимание анализу его творчества7, содержится фактически» материал, представляющий известную» ценность для зарубежного читателя. Но и тот и другой стремятся представить Баратынского поэтом, далеким от общественного движения и литературной борьбы своего времени, замкнутым в узком кругу «вечных тем», склонным к мистицизму и религиозности. С этой целью из поэтического наследия Баратынского искусственно выбираются два-три стихотворения, якобы воплотившие в себе всю суть его творчества. Взятые вне времени, вне творческой эволюции поэта, эти стихи получают неверное толкование.

Так, Ло Гатто, толкуя «Последнего поэта» как картину гибели поэзии «под воздействием техники», упрощает и искажает мысль Баратынского, видевшего зло не в технике, а в приверженности своих современников к «корысти», к «насущному и полезному»: они отвернулись от поэзии во имя «промышленных забот», погони за золотым тельцом; Греция, «первобытный рай муз», стала раем для торгашей. «Железный век» для Баратынского не столько век техники, сколько век пошлого расчета, корыстного предпринимательства. В таком же смысле употребляет эти слова и Пушкин: «Наш век торгаш: в сей век железный // Без денег и свободы нет» («Разговор книгопродавца с поэтом»); «расчета век железный» («Ты мне советуешь, Плетнев любезный»).

С субъективистских позиций толкуется в работах обоих авторов и самый жанр некоторых поэм Баратынского. Трудно понять, почему В. Леттенбауэр называет «Эду»»романтическим стихотворным рассказом», а «Бал» и «Цыганку»»реалистическими новеллами в стихах». Ло Гатто также говорит о реализме и в то же время байронизме «Бала». Кстати, знакомя читателей с фабулой этой поэмы, итальянский ученый называет Ольгу «полудикой девушкой», явно путая ее с Сарой.

Говоря об изучении Баратынского на Западе, нельзя пройти мимо двухтомной «Истории русской литературы», принадлежащей перу датского слависта А. Стендера-Петерсена8 Исследователь правильно уловил некоторые стороны творческой эволюции Баратынского: появление в его стиле своеобразных элементов реализма и последующий уход от них в философскую романтику.

В отличие от Леттенбауэра и Ло Гатто, А. Стендер-Петерсен видит Баратынского в движении, но и для него оно никак не связано с историческим развитием русского общества. Исследуя мировоззрение и стиль Баратынского вне их социальной основы, А. Стендер-Петерсен приходит к неверному выводу, будто итогом творческих исканий поэта был «довольно реакционный мистицизм, резко противоречащий начальному периоду его поэзии».

Ученый не увидел в раннем творчестве Баратынского своеобразного выражения тех вольнолюбивых идей, которые свое наиболее полное и последовательное воплощение получили в движении декабристов. Он не почувствовал в его поздних стихах лирической исповеди поколения, связанного с идеями декабризма, сохранившего оппозиционность к самодержавию и крепостничеству, но не видящего возможности борьбы с ними, а потому – и исторической перспективы. Между тем противоречивость и сложность стиля позднего Баратынского отразили в конечном итоге сложность «го общественной позиции. Видя эволюцию Баратынского, но не умея объяснить ее, А. Стендер-Петерсен вступает на проторенную дорогу поисков иностранных влияний – французской поэзии (Парни, Мильвуа), затем байронизма и, наконец, немецкой философии.

Многие зарубежные работы о Баратынском пестрят враждебными выпадами против советской литературной науки. Удивляться этому, конечно, не приходится: литературоведение – один из участков идеологического фронта. Удивительно другое. Нападая на нашу науку, буржуазные ученые сплошь и рядом не дают себе труда даже как следует познакомиться с ней.

Ограничимся примером, касающимся вопроса о том, как датируются стихи Баратынского в работах современных буржуазных литературоведов. Леттенбауэр, Сечкарев и большинство других ученых датируют стихи Баратынского по «Полному собранию сочинений», изданному в 1914 – 1915 годах под редакцией М. Л. Гофмана. Но за полвека, минувшие после выхода гофмановского издания, советскими учеными К. Пигаревым, Е. Купреяновой, И. Медведевой и другими проделана большая и успешная работа по уточнению датировки многих стихов. Вся эта работа, как видно, прошла мимо современных исследователей Баратынского на Западе. Даже в справочных изданиях с датировкой стихов Баратынского дело обстоит неблагополучно.

«Словарь русской литературы» В. Харкинса датирует опубликованное в 1829 году стихотворение «Смерть» 1833 годом. Поэма «Цыганка» относится В. Харкинсом к 1842 году9. Между тем она была написана в 1829 – 1830 годах, впервые полностью опубликована в 1831, а в 1842- переработана. Следовало указать обе даты. Перечень подобных примеров можно было бы увеличить.

В наши дни ни один зарубежный ученый не может успешно изучать Баратынского или любого другого русского писателя, если он игнорирует то, что было сделано советской литературной наукой. Это понял западногерманский ученый И. Хольтхузен, статья которого «К проблеме поэтического синтаксиса у Баратынского» 10 стоит особняком в западном литературоведении.

Анализируя поэтический синтаксис Баратынского, автор исходит из того, что было сделано советскими исследователями Б. Томашевским, Л. Тимофеевым, Ю. Тыняновым, Б. Эйхенбаумом, и в значительной степени опирается на их труды. Статья И. Хольтхузена примечательна своим стремлением преодолеть формализм, так часто обитающий в западноевропейских стиховедческих исследованиях, изучать стихотворную технику и построение стихов в связи с их содержанием.

Оригинально и интересно анализирует И. Хольтхузен поэтическую композицию одного из шедевров Баратынского – стихотворения «Рифма», показывая зависимость его ритмической структуры от развития темы. Анализ «Рифмы» в статье И. Хольтхузена помогает увидеть, как воплощался в стих тот «идеал прекрасных соразмерностей», который поэт, по собственному признанию, носил в душе.

К сожалению, автор неглубоко характеризует природу «усложненного синтаксиса» и «усложненного ритма» Баратынского; выразительные возможности, заключенные в типичных для Баратынского инверсиях, И. Хольтхузеном не раскрыты.

Но, не во всем соглашаясь с исследователем, нельзя не признать, что эта статья восполняет известный пробел в изучении поэта: в советской литературной науке его поэтический; синтаксис пока не был предметом специального исследования.

Итак, интерес к Баратынскому на Западе питается сегодня двумя истоками. Первый – растущее внимание к истории русской культуры и стремление разобраться в идейных и творческих исканиях одного из оригинальных и талантливых ее представителей. Второй – поиски плацдарма для враждебных выпадов против советского литературоведения и передовых традиций русской литературы.

Мы радуемся интересу, который, вызывает русская поэзия у наших зарубежных друзей, мы видим в этом признание огромного вклада нашей Родины в историю мировой культуры, и мы готовы работать рука об руку с ними. Но мы ни пяди не уступим в борьбе идей, в борьбе против работ, враждебных самому существу марксистско-ленинского анализа литературных явлений, против выступлений, продиктованных духом холодном войны.

г. Харьков

  1. »Welt der Slaven», 1960, Hf. I. S. 110. []
  2. I protagonlsti della letteratura russa dal XVIII al XX secolo. A cura di Ettore Lo Gatto, Milano, 1958, p. 199 – 217.[]
  3. W. Setschkareff, Zur philosofischen Lyrik Boratynskija, «Zeitschrift fur slaviache Philologie», 1947, Bd. XIX, Hf. 2, S. 380 – 389.[]
  4. W. Lettenbauer, Russische Literaturgeschichte, Fr. a. M. – Wien, 1955; 2-еизд. – Wiesbaden, 1958.[]
  5. И. Тхоржевский, Русскаялитература, т. I, Париж, 1946.[]
  6. М. Горький, История русской литературы, М. 1939, стр. 46.[]
  7. Е. Lo Gattо, Storia della letteratura russa, Torino, 1956; Historla de la literature rusa, Barselona <бг.>[]
  8. A. Ste nder-Petersen, Geschichte der russischen Literatur. Bd. 1 – 2, Munchen, 1957.[]
  9. W. Harkins, Dictionary of Russian Literature, London, 1957, p. 15 – 16.[]
  10. J. Holthusen, Zum Problem der poetischen Syntax bel Boratynskii, «Welt der Slaven», 1960,Hf. 3 – 4. S. 310 – 321.[]

Цитировать

Фризман, Л. Западные исследователи Баратынского / Л. Фризман // Вопросы литературы. - 1964 - №2. - C. 213-216
Копировать