Заметки практика

1

Иван Иванович Лажечников, имея в виду беллетристические описания прошлого, брюзгливо молвил:

» – Розыски исторической полиции здесь не у места».

Пушкин, отдавая должное художественности «Ледяного дома», отметил и крупный недостаток: несоблюдение истины исторической. Розыски, претившие Лажечникову, серьезно занимали Пушкина. Ему важны были точность – хлеб историка и подлинность – воздух художника…

Архивная работа, па мой взгляд, не тождественна архивному поиску. Поиск предполагает желание обнаружить нечто неизвестное специалистам. Работа не озабочена «эврикой». Повседневная, терпеливая, так сказать, миру невидимая, она необходима литератору, подвизающемуся в историческом жанре. Причин несколько, постараюсь их изложить, однако одну – личную, изначальную – объяснить толком не умею: как-то так получилось, что смолоду испытывал властное влечение к старинным бумагам. Книги не заменяют физического, на ощупь, подушечками пальцев прикосновения к архивным папкам. Из прикосновения возникает приобщение, В неспешном рассмотрении почерка, помарок, исправлений, водяных знаков и фабричного клейма, цвета и качества чернил нет ворожбы, есть вживание. Не знаю, когда и как решится участь сторонников кантианской традиции, роющих пропасть между искусством и наукой, но, право, бывают такие архивные минуты, когда словно бы чувствуешь, что пропасти-то никакой нет.

Самостоятельные архивные разыскания, пусть и на торных тропах, проложенных историками, представляются мне обязательными, чем бы ни был поглощен практик исторического жанра – эпопеей или очерком. Меня ничуть не расхолаживают предшественники-ученые. Они исследовали те или иные архивные пласты? Прекрасно! Но у каждого свой прищур и своя цель; по торной тропе, как и по той, что еще не пробита, идешь своей походкой и своим темпом, примечая свое и для себя.

Существуют документы официальные и неофициальные. Важны и те и другие. Но вот что хотелось бы оттенить. Материалы кабинетские и министерские, сенатские и синодальные сшивали суровой ниткой, шнуровали, обряжали в переплеты (иногда с металлической защелкой), засургучивали в плотные пакеты. И поступали не худо. Ну, а бумажки дедушек-бабушек, не вышедших чином, пускали на растопку или скармливали мышам. А ведь домашнее освещает обыденность, из которой соткана жизнь. Освещает, скажем, будни двенадцатого года или восемьсот двадцать пятого. Для меня записки каких-нибудь безвестных сельских священников Рукиных ценнее высочайшего рескрипта. Рескрипты на поверхности, и они поверхностны. А тут, в большой пожухшей тетради, чудом уцелевшей, тут полуторавековые заметки о семейных и деревенских происшествиях, урожаях и недородах, рекрутчине, пожарах, наездах начальства… Без таких тетрадей нет и быть не может полноты исторической правды.

Необходимость самостоятельных разысканий определяется и тем, что внимание и усердие исследователя-предшественника время от времени слабели. Он что-то пропустил, что-то отложил на потом. Или по какой-либо причине не обнаружил документ, мне, литератору, позарез нужный. Не следует упускать из виду и то, что архив вовсе не «мертвый дом», он живет пополнениями и приобретениями.

В сорок девятом году я глядел именинником: вышла первая моя книжка – о Федоре Матюшкине, лицеисте, кажется, единственном из штатских, дослужившемся до черных «мух» на эполетах, до адмирала.

Пришел я к нему от Пушкина, от строф «19 Октября» и начал пушкинистикой: Грот, Гастфрейнд, Кобеко… И огорчился: Гастфрейнд указывал, что письма моего героя, адресованные директору лицея Е. А. Энгельгардту, утрачены; а Грот указывал, что Матюшкин, отправляясь в первое дальнее плавание, «сбирался» вести дневник по плану и совету Пушкина – лишь «сбирался».

Однако удары, нанесенные пушкинистами, не казались мне одинаковыми по силе.

Письма Матюшкина к Энгельгардту? Гастфрейнд опубликовал свою книгу в 1912 году. А после Октября государственные архивы приняли на хранение обширные частные собрания. Так случилось и с письмами Матюшкина: из личной библиотеки принца Сергея Ольденбургского они попали в Рукописный отдел Библиотеки имени М. Е. Салтыкова-Щедрина, где и были найдены мною.

Но дневник первого плавания Матюшкина… Не трудно вообразить, сколь я досадовал на моего героя, не выполнившего наказ Пушкина. Не выполнившего, если верить указанию Грота. А как было не поверить? Уж Яков-то Карлович, думалось мне, все, все знал, он был коротко знаком с Матюшкиным, посещал старика-адмирала, доживавшего свой бобылий век в Демутовом трактире, расспрашивал о лицее, о Пушкине, о лицейских годовщинах… И, поверив Гроту, я припал к косвенным источникам.

Первенец мой народился, я ликовал. И все же мысль о дневнике Матюшкина не давала покоя. Конечно, я сознавал, что для восемнадцатилетнего Матюшкина восемнадцатилетний Пушкин не был гением, гордостью России, был ровней, однокашником; он, Федя, жил в нумере двенадцатом, за стеной – Жанно, Ваня Пущин, а в нумере четырнадцатом – Француз, Саша… И все-таки я сердито недоумевал: как же это «мой» Федор Матюшкин осмелился пренебречь советом и наставлением Александра Сергеевича Пушкина? Да еще во времена эпистолярные, так сказать, дневниковые.

Нет, Матюшкин не «сбирался», а вел путевой журнал! Дневник уцелел, – поди догадайся, почему Грот про него не знал… Корабельные записки Матюшкина, как и его письма, тоже поступили из частного собрания и тоже в 1919 году. Лежали-полеживали в Пушкинском доме, где я работал над первым изданием книжки, а потом приступил ко второму, дополненному. Никакие косвенные источники не могли заменить эти страницы, проясняющие некоторые этические и политические взгляды не только Матюшкина, нет, пушкинского круга, «лицейской республики». Приведу строки, выведенные на заре прошлого века совсем еще зеленым юношей: «Мало изгнать из своей земли рабство, чтобы доставить подданным счастье, безопасность, богатство, но надобно изгнать его из колоний – для блага всего человечества»…

Спасибо Гроту, он дал мне хороший урок: подвергай сомнению даже авторитетные свидетельства. В другой раз я не поверил старой энциклопедии, указывавшей, что записки Ф. П. Врангеля, мореплавателя и путешественника, погибли.

Погибли, утрачены? Как так, ведь одну главу опубликовал петербургский журнал «Северный архив»? Стало быть, ищи в редакционном архиве этого «Северного архива», решил я и тотчас сбился со следа: ничего не нашел. Ладно. Не беда. Надобно обратиться к богатому собранию флотских документальных материалов – Ленинград, улица Халтурина, железная калитка напротив эрмитажных атлантов. Нет, не было искомого. Зато обнаружился пространный журнал некоего Петра Низовцева, спутника Врангеля. Наша морская библиотека не бедна вояжами, да все они принадлежат командирам экспедиций, а эти вот составил артиллерийский унтер-офицер. О типографском станке он и не помышлял: