В погоне за бегущим временем (Романы Нормана Мейлера)

По свидетельству литературной статистики, с начала 70-х годов только в одних Соединенных Штатах появилось свыше полудюжины монографических исследований и сборников статей, посвященных Норману Мейлеру. Этот факт, красноречиво говорящий о том, сколь интенсивен интерес к современной проблематике, содержит вместе с тем очевидный парадокс. Трудно, почти невозможно представить себе творчество и неотъемлемую от него личность Мейлера, прошедшими через горнило бесстрастно-научного, «структурированного» анализа с применением всего громоздкого инструментария, заботливо припасенного для подходящего случая американским формалистическим литературоведением. Дело еще и в том, что феномен Мейлера принадлежит не только литературе, не только художественной и документально-публицистической прозе. Уже успевший отметить пятидесятипятилетие (он родился в 1923 году в штате Нью-Джерси) писатель как бы воплощает в себе в концентрированном виде многие процессы, протекающие в интеллектуальной жизни американской нации. Поставив перед собой в юношеские годы нелегкую задачу «превзойти самого Хемингуэя», сегодняшний Мейлер еще далек от того, чтобы претендовать на титул «живого классика». Однако его способность передать в своих книгах образ эпохи и – в еще большей степени – воздействовать на представления и оценки, утверждающиеся в сознании образованной части общества, вполне соизмерима с былым авторитетом лидера «потерянного поколения».

«Борец с угнетателями, метящий в революционные генералы, бывший кандидат на выборную должность, стареющее, но все еще огрызающееся «ужасное дитя» литературного мира, умудренный отец шестерых детей, интеллигент-радикал, философ-экзистенциалист, трудолюбивый писатель, несравненный мастер по части похабщины, супруг четырех воинственных, хотя и очень милых, женщин, приятный собутыльник и уличный демонстрант, подвиги которого намеренно раздуваются прессой, радушный хозяин и причиняющий массу хлопот гость…» – кажется, все стороны эксцентричной и яркой индивидуальности автора учтены в этой пространной тираде, появившейся на страницах «документально-субъективного повествования» Мейлера «Армии ночи» (1968). Минувшие с той поры годы внесли перемены в его семейное положение («Я был женат пять раз, и теперь у меня семеро детей», – сообщил Мейлер в беседе с Дж. Картером осенью 1976 года накануне избрания последнего президентом США), удлинили перечень опубликованных книг, но, к сожалению, не пополнили его названиями художественных произведений. Погоня за быстротекущим днем, желание слыть оракулом своего века, трансформировать свои мысли в философско-нравственное руководство по самым различным поводам – от высадки астронавтов на Луну до очередного боя боксеров-тяжеловесов за мировую корону – заставляли Мейлера активно выступать в жанре публицистики, но отодвигали завершение его работы над «романом в тысячу страниц», слухи о котором не раз просачивались в американскую прессу.

«Чрезвычайно своевременный и необходимый вклад в освещение современной американской драмы» – так отозвался об «Армиях ночи» известный критик А. Кейзин. «Я считаю, – писал он, – что это такая же замечательная книга, как и дневник Уитмена в годы Гражданской войны, как и его «Демократические дали» – рассказ о кризисе, который переживала в «позолоченный век» наша страна». Благожелательный отклик получали и другие репортажно-аналитические работы Мейлера: «Майами и осада Чикаго» (1969), «Огонь на Луне» (1970), «Святой Георгий и крестный отец» (1972), явившиеся в совокупности одним из самых броских и наиболее ярких проявлений того, как многие прозаики США устремлялись к актуальной, «сиюминутной» проблематике, включали в свои произведения конкретный фактический материал.

Бурная действительность конца 60-х годов буквально вламывалась в творческую лабораторию почти каждого американского писателя, нередко вынуждая его прислушиваться к уже давно раздававшимся возгласам о «смерти романа» и обращаться к более оперативным жанрам, претендующим на непосредственную соотнесенность с событиями времени. Так, у Т. Капоте возникает «небеллетристический роман»»С полным хладнокровием» о климате насилия в США; книгу репортажа «Преступление в отеле «Алжир» пишет Дж. Херси; с полупублицистическими книгами о вьетнамской войне и антивоенном движении в Соединенных Штатах выступают М. Маккарти, Д. Халберстам, Дж. Миченер. Особую группу, или даже школу, «нового журнализма» составили очеркисты, тесно связанные с журналами «Эсквайр» и «Плейбой»: Гей Тализ, Том Вулф, М. Кемптон, Дж. Бреслин и др.

Обостренный интерес к документалистике сохранялся в США, по меньшей мере, в течение десятилетия, и на всем его протяжении Н. Мейлер оставался своеобразным флагманом этого идейно-эстетического течения. Оно выдвинулось на передний план культурной жизни страны, прежде всего, благодаря остро ощущавшейся потребности немедленного и энергического «литературного действия». Эта особенность эпохи обусловила успех «Армий ночи» и «Майами и осада Чикаго», собравших как бы в единый фокус многие аспекты социально-политической борьбы и идейно-культурного развития США в 60-е годы. С другой стороны данное обстоятельство предопределило и очевидный «творческий простой» Мейлера в середине текущего десятилетия, когда ставшая уже не столь сенсационной, не столь открытой для «репортажного» наблюдения и отражения действительность потребовала иных более обобщенных, форм художественного воспроизведения.

Не следует думать, однако, что лишь в качестве художника-публициста Мейлеру удалось отразить существенные стороны эволюции Соединенных Штатов в середине и во второй половине XX столетия. Пять его романов, вышедших в свет в промежутке между 1948 и 1967 годом, в литературном отношении неравноценны, но в каждом затронуты глубокие социальные и психологические слои современной буржуазной действительности. Стиль и склад повествования менялись у Мейлера от произведения к произведению, подчиняясь общей тенденции к большей страстности, обнаженности авторской позиции и речи, своеобразной «субъективизации» изображения. Эта ломка художественной манеры, казалось, тоже явилась ответом на требования времени, ускорявшего свой бег и умножавшего число проблем, загадок и острых, ранящих впечатлительную душу граней западной цивилизации. К середине 60-х годов Мейлер приобрел прочную репутацию и чуткой «канарейки в копях», тотчас откликающейся на признаки грозящего неблагополучия, и язвительного овода, с яростью набрасывающегося на конкретные проявления общественного зла. Но для многих в Америке, ценивших у писателя в первую очередь художественный талант и способность к эпическому охвату жизненных явлений, он долго был, прежде всего, автором «Нагих и мертвых» (1948), образцового «военного романа», ставшего одной из начальных точек отсчета в истории «молодой» послевоенной американской прозы.

«Нагие и мертвые» написаны новобранцем в литературе, но рукой уверенной и твердой. В романе немало заимствований, прямой переклички с предшественниками, и в то же время заслуга Мейлера-прозаика, несомненно, велика. Эта книга не могла бы появиться на свет без той громадной массы образных впечатлений и уже состоявшихся художественных открытий, что были зафиксированы и переданы во всеобщее пользование писателями, выдвинувшимися между двумя войнами. Обращаясь к известной метафоре, было бы уместно сравнить состояние литературы США к середине 40-х годов, ее эстетическое насыщение с хорошо взрыхленным плодородным полем, готовым принять в себя зерно любого подлинного таланта, любое искреннее усилие и отплатить за это щедрым урожаем. Но главным побудительным толчком к созданию «Нагих и мертвых» явился, конечно же, собственный опыт Нормана Мейлера, который, еще будучи бруклинским подростком и гарвардским студентом, жадно следил за борьбой идей в накаленной обстановке конца 30-х годов, а затем в качестве солдата морской пехоты прошел путь от первых десантов, выброшенных на безымянные атоллы, до высадки на Филиппинах и капитуляции Японии.

Впрочем, в рассказе о сражениях на островах Тихого океана молодому автору «Нагих и мертвых» открывались перспективы, далеко выходящие за рамки личных наблюдений. Затронутый, как и многие из его сверстников в Америке, воздействием идей марксизма, Мейлер откликался на проблемы связи эпох, эволюции национального характера, морального состояния своих современников, – иначе говоря, на все вопросы, которые с необходимостью возникают перед автором социально-критического произведения, опирающимся на принципы исторического детерминизма. Непосредственно же в центре изображения у Мейлера (как через несколько лет в «Отныне и во веки веков» Дж. Джонса) находилась армия – специфическая проекция всего американского общества с его пестрым этническим составом и не очень глубокой культурной памятью, с прочно укоренившимися иллюзиями и острыми классовыми противоречиями.

Операция по захвату острова с вымышленным названием Анопопей свела в отряд под командованием генерала Каммингса самых разных людей со всех концов Америки. Попав в армию, человек становится деталью огромного механизма; подчиняясь приказам, он, казалось бы, совсем забывает о своем «я», растворяется в однообразном людском скопище. Но, с другой стороны, он обретает здесь и неожиданную свободу – если не поступков, то свободу самостоятельно размышлять. Американцам 30-х годов, измученным тревогами и страхом перед последствиями экономической депрессии, армия гарантировала своеобразную защищенность. Подставляя под вражеские пули, она в то же время создавала убежище от безработицы, от семейных забот и житейских осложнений. И так возникала возможность отдаться думам: о товарищах, о женщинах, о самом себе и своих шансах на счастье в оставшиеся годы жизни.

Меньше всего солдаты у Мейлера думают о целях и смысле войны, которую они ведут в жарких тропиках. Война не постучалась в их дом, не превратилась в угрозу для существования стране, откуда они родом. Японцы для них всего лишь военная неизбежность, противник, а не смертельный враг. Сами же солдаты, за весьма небольшим исключением, глубоко штатские люди, живущие воспоминаниями о мирном времени, о его нерешенных проблемах. И соответственно, как широкое полотно общенациональной жизни задуман и построен роман Мейлера, хранящий самую непосредственную связь с социальным творчеством критических реалистов старшего поколения – Хемингуэя, Дос Пассоса, Стейнбека.

В разведывательном взводе сержанта Крофта четырнадцать человек, и каждый из них представляет как бы одну из граней национального состава и духовного склада огромного разноликого континента. Читатель не только следит за подробностями и тяготами их военной службы, но и узнает их предысторию. Вслед за Дос Пассосом, впервые обратившимся к подобному формальному приему, Мейлер в специальных главах, отданных «Машине времени», рисует подробные портреты главных персонажей книги, рассказывает несколько характерных «американских историй».

Вот Джулио Мартинес, лучший скаут во всей дивизии, которому очень хочется быть «полноценным» американцем, ибо он всего-навсего «чикано», то есть выходец из Мексики. Юность Мартинеса прошла в 20-е годы – в век джаза, перелетов Чарлза Линдберга и восстания против пуританской морали. «Маленькие мальчишки-мексиканцы тоже питаются разными американскими небылицами, – пишет Мейлер. – Они тоже хотят быть героями, летчиками, любовниками, финансистами». Путь в финансисты да и в летчики Мартинесу заказан, любовник он хороший от природы, а чтобы стать героем, он избирает армию – один из немногих добровольцев, привлеченных высоким жалованьем и надеждой на повышение по службе.

В отличие от Мартинеса, сын шахтера-шведа из штата Монтана Ред Волсен – закоренелый пессимист, герой типично хемингуэевской складки. Его жизненной школой стали жалкие, грязные лачуги бродяг, мусорные свалки. Предвоенная Америка обучила Волсена инстинктивному стоицизму и крепкой хватке в борьбе за то немногое, что еще может быть доступно человеку в его социальном положении и с его возможностями. «Есть в жизни вещи, которые изменить нельзя, – размышляет Ред на борту десантного судна перед высадкой на берег Анопопея. – Просто нужно, чтобы человек отвечал за все, что делает, и умел выходить из любого трудного положения». И далее уже полностью в русле стилистики романов «И восходит солнце» и «Иметь и не иметь»: «Я ничего не хочу – ни долларов, ни женщин, ни людей вообще. Пусть только, когда мне надоест одиночество, под рукой окажется какая-нибудь шлюха. Я никому не нужен».

Однако не все американцы удручены и озлоблены экономическими неурядицами и социальным хаосом. Джо Гольдстейну из Бруклина Соединенные Штаты по-прежнему видятся заветной целью эмигрантов, отовсюду стремящихся в страну, омываемую двумя океанами. Америка – самая красивая земля на свете… Бизнес основан на честности и порядочности… Лучше жить в пригороде, чем в городе… Наши дети не будут испытывать таких мучений, как мы, – примерно так рассуждает Гольдстейн, и, несмотря на банальность и узость этой «программы», его жизненный пример несравненно привлекательнее по сравнению с бездумными, а то и чисто животными устремлениями многих его товарищей. Гольдстейн – образец человека, который не только хочет, но которому удается собственными руками ковать свое счастье, не полагаясь ни на подачки со стороны государства в годы «нового курса» Рузвельта, ни на филантропию удачливых и богатых соотечественников. Вся жизнь его проходит в работе: ради женитьбы и устройства семьи он берет сверхурочные, кончает вечерние курсы, завоевывает уважение коллег и администрации. Этот мейлеровский персонаж еще верит в «американскую мечту», в далекий, туманный, но в принципе достижимый (ибо эту уверенность подкрепляют сотни и тысячи примеров) идеал безбедного, хотя и скромного, существования: «…Мне лично много не нужно: достаток, хороший дом и небольшие сбережения».

Если Джо Гольдстейн еще только стремится в недра «среднего класса», то капрал Вилли Браун, «стопроцентный» англоамериканец, принадлежит к нему и в силу семейных традиций, и по всему складу своего характера.

Его жизнь до армии является неким примером, таким же стандартным и одновременно респектабельным, как и его фамилия. Браун наделен весьма средними способностями и, вылетев по неуспеваемости из университета, становится столь же заурядным служащим-коммивояжером, как и его отец: трудолюбивым, исполнительным и безликим. «Я самый рядовой человек, обыкновенный, как старый башмак, и не боюсь сказать об этом кому угодно», – восклицает в пылу попойки Браун, и признание его заслуживает внимания.

До середины XX века Америку часто называли страной посредственностей, имея в виду, что большинство ее населения состоит из Браунов, Смитов и им подобных. Но, как выясняется в дни сильных потрясений (в том числе и в годы войны), надежный стандарт, крепкое среднее звено – как раз то условие, которое обеспечиваем надежность всей структуры.

Итак, основные персонажи очерчены, рассказано о высадке на остров и об отдельных, пока незначительных, стычках с японцами, но своей кульминации произведение Мейлера достигает позднее – когда речь идет о заключительных этапах захвата Анопопея, о трудном походе взвода разведчиков за линию фронта. С подчеркнутым хладнокровием и откровенностью, опирающейся на полувековое господство в литературе США эстетики натурализма, говорит здесь Мейлер о безмерных физических мучениях, о страхе смерти, который не покидает человека ни накануне, ни в самой гуще схватки, о мыслях, что теснятся в сознании, если ты ранен, а товарищи далеко. Чувство страха испытывают не только новички, но и ветераны. Американские солдаты дерутся ожесточенно, и не потому, что отстаивают «бастион демократии» или даже подчиняются приказу, а просто спасая собственную шкуру. На войне человек вынужден убивать, иначе убьют его самого, – вот и все рассуждения на этот счет у большинства солдат разведвзвода.

Жаждой убийства ради убийства одержим, пожалуй, один Сэм Крофт, единственный, кто соответствует облику исполнительного, бравого служаки, – именно такой персонаж выступал в прошлом характерным стереотипом во многих «военных романах». Крофт стал убийцей еще до армии: находясь в национальной гвардии, он намеренно, нарушив запрет командира, выстрелил в рабочего-забастовщика и убил его наповал. Столь же отвратительна и его расправа с пленным японским пехотинцем; все поведение Крофта, угощающего японца печеньем и шоколадом, а затем расстреливающего его в упор, под стать извращенной психике «подпольных людей» из европейской прозы, к откровениям которых в 40-е годы все внимательнее прислушивались молодые американские писатели.

В «Нагих и мертвых» звучит не только солдатский жаргон, изрядно, впрочем, приглаженный в русском переводе. Тут ведутся и интеллектуальные диспуты, переходящие, правда, по большей части в монолог: это генерал Каммингс читает лекцию лейтенанту Роберту Хирну. «Когда-то вам вбили в голову, что «либерал» означает только хорошее, а «реакционер» – только плохое, и вы никак не можете отказаться от этой мысли… – проповедует Каммингс в одну из первых встреч с Хирном. – Вы глупец, если не понимаете, что предстоящее столетие – это столетие реакционеров, которые будут царствовать, может быть, целое тысячелетие. Это, пожалуй, единственное из сказанного Гитлером, что нельзя назвать результатом стопроцентной истерии».

Столкновение между Каммингсом и Хирном – главный идейный конфликт романа; хотя Каммингс (подобно генералу Слейтеру у Джеймса Джонса) олицетворяет подвергавшуюся постепенной фашизации командную верхушку американской армии, а Хирн претендует на звание либерала, разница между ними не столь уж и велика. Не случайна восторженная оценка, данная Хирном организаторским способностям Каммингса, как не случаен и «отцовский комплекс» последнего по отношению к своему подчиненному (кстати, это вовсе не мешает Каммингсу недрогнувшей рукой послать Хирна почти на верную смерть вместе с заброшенной в тыл врага группой разведчиков).

И в психологическом и в социальном плане Хирн более убедительная фигура, нежели генерал Каммингс, в выражении лица которого, по остроумному замечанию Мейлера, «явно чего-то недоставало, как чего-то недостает у артистов, играющих роли американских конгрессменов». Роберт Хирн – один из «лишних людей» Америки предвоенного времени. Сын богатых родителей, он никак не может определить свое место в сложной политической обстановке этих лет и вступает наконец в армию, повинуясь не столько убеждениям, сколько внезапному капризу.

Многими черточками своего облика герой книги Мейлера напоминает Роберта Джордана из романа Хемингуэя «По ком звонит колокол». Отношение к гражданской войне в Испании, а затем к фашистской агрессии в Европе в конце 30-х годов было пробным камнем для всей западной интеллигенции, повсеместно, хотя и в разной степени, испытавшей влияние левых идей. Как и многие, Хирн интересовался тогда политикой, участвовал в движении профсоюзов и чуть ли не подумывал о вступлении в компартию. Однако сознание принадлежности к определенному классу оказалось сильнее: некоторое время Хирн по-прежнему ощущает себя фицджеральдовским «богатым молодым человеком», завсегдатаем особняков на чикагской набережной Лейк Шор Драйв, одним из «салонных революционеров», которые (пишет Мейлер) «ужасно мудры, все знают и всем пресыщены, а окружающий их мир разлагается, и только им одним это известно». Когда же приходит час выбора, Хирн, в отличие от Роберта Джордана, находит спасительную лазейку: «А что касается Испании, то в глубине души он сознает, что никогда не думал об этом серьезно. Эта война уже при последнем издыхании, и он не ощущает в себе никаких стремлений, которые хотелось бы утолить, отправившись туда из-за понимания событий или сочувствия к ним».

Двойственность Хирна сказывается во всех его поступках, и то, что в мирные дни еще можно рассматривать как утонченность чувств и широту взглядов, на войне оборачивается душевной дряблостью, общечеловеческой несостоятельностью. Неосознанная ревность к генералу Каммингсу, соперничество «либерала» е «фашистом» вырастают в главный мотив поступков Хирна с тех пор, как он принял на себя командование взводом Крофта. Решение нарушить предписанный маршрут и приостановить движение к перевалу приходит к Хирну под самооправдательной маской заботы о жизни людей, вверенных его попечению. Но ведь солдат не просто человек, а военнослужащий, обязанный выполнять приказы, даже если они представляются ему самоубийственными. К тому же Хирну никак не удается быть последовательным в своем самоанализе: он не то чтобы кривит душой, но как истый интеллигент-либерал образца 30-х годов не в состоянии разобраться до конца в собственных мыслях. С кем он-, с народом, то есть вот с этими солдатами, от которых плохо пахнет, или же сам по себе, а в глубине души – гораздо ближе к Каммингсу, с коим его связывает противоречивое чувство ненависти и преклонения. «Если бы произошла фашизация мира, если бы наступил век Каммингса, – предрекает Мейлер, – он, Хирн, мало что мог бы предпринять».

На рубеже 30 – 40-х годов люди на Западе быстро взрослели: одни в столкновении двух миров и их идеологий избирали ясную и четкую позицию; другие, подобно Консулу из романа Малколма Лаури «У подножия вулкана» (1947), переходили от иллюзий к слепому отчаянию, третьи же останавливались на перепутье. «Несмотря на некоторые противоречия, объективно – наше дело правое. То есть в Европе», – выдавливает из себя Хирн в споре с Каммингсом, и в его сухих репликах гораздо больше горечи и разочарования, а затем и отрешенности, нежели у хемингуэевского героя, который, несмотря на все колебания, отдает жизнь за выстраданную политическую идею. В 40-е годы дальнейшая судьба многих недолговечных «попутчиков» марксизма в США уже определилась. Поэтому смерть Хирна, в изображении Мейлера, лишена и тени героизма. Как и многое на войне, она почти случайна, и писатель сообщает о ней в скупых, чуть ли не в протокольных словах: