Заметки о творчестве

В 1959 году в пражском издательстве «Чехословацкий писатель» вышла книга К. Чапека «Заметки о творчестве», В своих статьях, заметках, интервью автор «Войны с саламандрами», широко известных пьес «Белая болезнь», «Мать» и др. рассказывает о том, как он стал писателем, как создавались им те или иные произведения.

Ниже публикуются некоторые высказывания Чапека, помещенные в этой книге.

О ЛИТЕРАТУРЕ

Простите, но я начну с чего-то совершенно не относящегося к делу, а именно – с детства. Мальчишка, выросший в большом городе, – всем мальчишкам мальчишка; он – скептик от рождения и хозяин улицы; вполне естественно, он обливает презрением всех этих «лопухов», «шляп», «зайцев», «ушастых», иными словами – деревенских ребят. А деревенский мальчик полон безграничного и заслуженного презрения к городским ребятам: ведь он владеет лесами и полями, знает толк в лошадях и скотине, умеет щелкать кнутом, у него под рукой все сокровища мира – от ивовых прутьев до зрелых зерен мака. Но мальчуган из небольшого провинциального городишки – тоже не последний среди этих владык, – ведь в своей округе он видит больше, чем иные, он близко знаком с разнообразнейшими ремеслами.

Вот и я провел детство в небольшом городе; дома видел ремесло доктора, у дедушки – ремесло мельника и пекаря, необыкновенно увлекательное и прекрасное, а у дяди – ремесло земледельца; я мог бы без конца рассказывать о том, как я учился этим ремеслам и что из них усвоил.

Ближайшим нашим соседом был маляр, а это чрезвычайно интересная профессия, один раз он позволил мне размешать краску в горшочках, а потом, задыхаясь от гордости, я осмелился помазать кистью один шаблон. Получилось криво, но, в общем, вполне прилично. Я никогда не забуду, как поднимался маляр по складным лесенкам и пел; чудно забрызганный разноцветными капельками красок, он малевал завидно ровненькие линии, а иногда что-нибудь другое, ну, скажем, на редкость круглые розы на потолке – розы невообразимого печеночного цвета. Это было мое первое знакомство с живописью, и с той поры я болен ею.

Изо дня в день я ходил любоваться на ремесло трактирщика, – смотрел, как он катит в погреб бочки, как качает пиво и сдувает пену, как умно беседует с посетителями, тыльной стороною руки стирающими с усов пену.

Каждый день ходил я к соседу-сапожнику и молча наблюдал, как он кроит и прибивает на колодку кожу, как крепит ее к подметкам и бог весть что еще проделывает с нею; ведь искусство это сложное, тонкое, и тот, кто не видел кожи в руках сапожника, не имеет о ней ни малейшего представления. Даже если носил туфли из кожи лани.

Недалеко от нас жил кларнетист, пан Ганоушек, к нему я тоже захаживал, когда ему случалось быть дома, и недоумевал, отчего это он не играет на кларнете, а сидит, уставившись куда-то в угол, так что мне делается страшно.

Потом был у меня молчаливый каменотес, – он тесал на крыльце кресты и кротких, но грузных ангелов из камня; он стучал целый день, не проронив ни словечка, а я часами смотрел, как выбивает он невидящее око скорбящего ангела.

А еще – да! – еще жил у нас колесник, владелец пахучего, крепкого дерева, во дворе у него было полно «мчащихся колес» – по выражению Гомера. Что за чудо были эти колеса, друзья!

А за колесником – кузнец в закопченной кузнице; я лопался от гордости, если мне разрешалось раздуть мехи, а тем временем он, черный Циклоп, разогревал темную наковальню и бил по ней так, что искры сыпались в разные стороны.

Когда он подковывал лошадей, в конюшне пахло паленым копытом, а конь косился на кузнеца умным глазом, словно говоря: «Ничего, делай, я выдержу».

Немного подальше жила Тонча, проститутка; ее ремесло мне было не совсем понятно, и когда я смущенно проходил мимо ее дома, горло у меня отчего-то перехватывала спазма; как-то раз я заглянул к ней в окошко, но в комнате никого не было, только полосатые одеяла, а над постелью – освященные вербочки.

Я видел ремесло заводчиков, видел, как они бегают по кабинету; я выбирал из их мусорных корзин почтовые марки и наблюдал за рабочими: прядильщиками, опутанными куделью, ткачами у таинственных станков Жаккарда; я проникал в душный ад джутовых сушилен и пекся с кочегарами у топок, восхищаясь их длинными лопатами, которые сам поднимал с трудом. Я забегал в лавку к мяснику и трепетал, опасаясь, как бы он не отмахнул себе палец; я торчал около лавочников, запоминая, как они отмеряют и взвешивают товар, пропадал у жестянщика, забирался во двор к столяру, где свистело и громыхало само Усердие; бегал я в богоугодные заведения – смотреть на ремесло нищих, и в пятницу ходил с ними по городу, я хотел знать, как собирают милостыню.

Теперь у меня есть свое собственное ремесло, и я тружусь, не покладая рук. Но когда я сижу на пороге дома, мне бывает страшно: а вдруг появится откуда-нибудь мальчишка и, стоя на одной босой ноге и почесывая ее другой, примется разглядывать мои пальцы – чтобы научиться писательству.

Я не могу сказать, что это плохое и неполезное ремесло; но – увы! – смотреть на него не очень интересно; материал, с которым я имею дело, так странен, что его нельзя увидеть; но я хотел бы, чтобы в моей работе было все, что видел я: звучная ковка кузнеца и краски маляра, распевающего песни, терпение портного и точный удар каменотеса, живость пекаря, покорность нищих и вся та сила, и все то мастерство, которые эти великие люди вкладывали в свою работу перед пораженным и очарованным ребенком.

1924 г.

КАК Я ПРИШЕЛ К ЭТОМУ

Когда меня попросили рассказать о своей работе, я прежде всего спросил себя: а как случилось, что я стал писателем? Папа, сам врач, с детства приучал меня к мысли, что я тоже буду врачом, да и сам я, отбросив некоторые иные планы (например, учиться на кондуктора), тоже предполагал, что стану доктором. Я не хочу сваливать на других ответственность за то, что жизнь моя пошла иным путем, но – ей-богу – больше всех в этом повинны дом и семья.

Итак, рядом был отец, провинциальный доктор, а кроме него – целое поколение будителей¹ – пример, достойный подражания в былые времена, а теперь уже несколько старомодный.

Был он страстный книголюб и с ранних лет снабжал нас детскими книжками, что не мешало нам потихоньку перечитать всю его библиотеку – от Гавличека и Неруды до судебной медицины.

Кроме того, старик увлекался политикой, произносил речи на митингах, читал лекции для рабочих, возглавлял местных театралов, писал стихи, – я и сейчас живо представляю, как он вечерами, в тихой, пахнущей карболкой приемной слагает торжественные речи и потом взволнованно читает их семье. Он был большой, сильный, и мы, ребята, с восторгом подражали ему. Уже с восьми лет – или около того – мы сами сочиняли вирши к семейным праздникам. Отец был рад этому и поощрял нас. Тогда же – это было время этнографической выставки² – наша мама записывала народные песни, сказки и предания; откуда-то с края света, из Бабушкиной долины³, к нам приходили старики и старухи и пели и рассказывали, усердствуя над горшком похлебки; а папа собирал тогда национальные вышивки, сундуки, керамику: он брал их вместо гонорара, – кое-что из его коллекции и сейчас находится в этнографическом музее; наверное, где-нибудь там же хранятся и мамины записи народных песен и сказок.

Была у нас еще бабушка – мельничиха из Гронова, набожная, мудрая и веселая, словно жаворонок; у нее в запасе всегда было много песенок, присловий, пословиц, поговорок и народного юмора; она являла собой живое воплощение духа и языка нашего края. Чем больше я работаю и тружусь в области чешского языка, тем отчетливее сознаю, сколь многому я от нее научился и учусь до сих пор.

Мать моя была романтическим элементом в семье; восторженная, эмоциональная, одаренная – и совершенно неделовая; в молодости она увлекалась романсами и хорошо писала, я унаследовал от нее эту романтическую настроенность и склонность к фантазиям, без которых все написанное мной выглядело бы совершенно иначе.

Отец мой олицетворял собой не только гуманизм будителей; это был типичный представитель века науки; стихийный материалист, он вечно бился над разрешением загадок природы; его интересовали доистория и история, философия и естествознание, характер развития и его особенности, тайны неизведанных стран; библиотека его представляла собой дилетантское собрание всевозможных наук, – он во всем слегка разбирался. Он садовничал и плотничал, занимался пчеловодством и скрещивал розы, писал картины и заботился об общественном благе. Это был многогранный и простой человек, совершенно непредубежденный и открытый всему доброму, он никогда не копался в своем «я» – он жил своим делом и был хорошим доктором. И я понимаю, как много его души в моих занятиях.

Ко всему этому еще в детстве прибавился восторженный музыкальный мир моей сестры и необычайная зоркость моего брата – художника.

Ну и, конечно, обстановка, характер которой был определен профессией отца, мир страданий, посещение бедняцких домов и сумрачных покоев миллионеров, мелких торговцев и ремесленников, богаделен и фабрик, рабочих, спиритов и ветхозаветных крестьян, сельских немцев и коренного фабричного люда. Контрасты социальные и национальные – как на ладони.

1. Будители – просветители, прогрессивные деятели чешского национального Возрождения (конец XVIII – начало XIX века).[↩]
2. Этнографическая выставка была организована в Праге в 1898 году.[↩]
3. Бабушкина долина – живописная местность в Северной Чехии, названная так в честь героини известной повести Божены Немцовой – бабушки.[↩]