Заметки о творчестве. Перевод Е. Гусевой

Уильям Сомерсет Моэм умер 16 декабря прошлого года в возрасте девяноста одного года. За шесть десятков лет творческой деятельности он написал множество книг в разных жанрах – романы, рассказы, пьесы, путевые очерки, эссе; в двадцатитомное собрание своих сочинений он включил далеко не все им написанное.

У нас хорошо знают не только некоторые художественные произведения Моэма, но и книгу «Подводя итоги» – весьма любопытную и своеобразную по содержанию. Как говорил сам автор, это «не автобиография и не мемуары»; в ней писатель, которому тогда исполнилось шестьдесят лет, действительно подводил итоги своему житейскому и литературному опыту. В 1949 году он публикует «Записные книжки писателя», содержащие в сильно сокращенном виде его рабочие записи за несколько десятков лет. В подавляющем большинстве это зарисовки пейзажа самых разных мест земного шара, куда его приводила любовь к странствиям, краткие характеристики встреченных людей; реже – житейские или политические наблюдения, еще реже – высказывания о литературе. Кроме того, Моэм выпустил ряд сборников эссе – «Десять романистов и их романы» (1948), «В разном настроении» (1952), «Точки зрения» (1958), – содержащих этюды разного характера (и интереса). Любопытные суждения о литературном труде содержатся в его предисловиях к сборникам путевых очерков, пьес, рассказов – своих и чужих (Моэм составил несколько антологий); из части этих предисловий составилась целая книга (1955). В них, пожалуй, ярче всего проявились его проницательность и трезвость в оценках и самооценках, склонность спокойно и, как он сам отмечал, методически рассматривать предмет. Особенно прочен его интерес к жанру рассказа. «Как прозаик я восхожу, через несчетные поколения, к тем, кто рассказывал сказки у костра в пещере неолитического человека. Мне было о чем рассказать, и мне было интересно рассказывать». Эти слова из «Подводя итоги» писатель повторит не раз. Моэм вновь и вновь размышляет о возможностях и особенностях рассказа, сравнивает стиль разных мастеров. Чаще всего это Мопассан и Чехов. Суждения его, естественно, с годами менялись, хотя некоторые повторяются, и даже буквально.

Ниже публикуются выдержки из ряда предисловий Моэма, его записных книжек разных лет, а также из книги «Десять романистов и их романы».

ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ К «ЗАПИСНОЙ КНИЖКЕ ПИСАТЕЛЯ»

Кто-то – не помню уже, кто именно, – сказал, что каждый писатель должен бы делать заметки в записной книжке, но остерегаться потом к ней обращаться. Если правильно понять эти слова, думаю, в них есть правда. Записывая что-то вас поразившее, вы выделяете явление из непрерывного потока впечатлений, которые толпятся перед умственным взором, и, может быть, закрепите его в своей памяти. У всех нас бывают живые впечатления, приходят хорошие идеи, и мы думаем, что когда-нибудь они нам пригодятся; но мы поленились записать их в тот момент, и они совершенно выпали из памяти. Если вы заранее знаете, что будете вести записи, вы вынуждены смотреть на то или иное явление более внимательно, и при этом у вас в голове сложатся слова, которые определят место этого явления в действительности. Опасность пользования записями заключается в том, что вырабатывается склонность во всем опираться на них, но таким образом вы утрачиваете плавность и естественность повествования, а они достигаются тогда, когда подсознательное в вас приобретает ту активность, которую несколько торжественно величают вдохновением. У вас появляется также склонность втискивать свои заметки в текст к месту и не к месту.

Я слышал, что Уолтер Пейтер, читая и размышляя, делал множество заметок, а затем раскладывал их по соответствующим ящикам. Когда по какой-нибудь теме заметок накапливалось порядочно, он объединял их в очередное эссе. Если это правда, то этим, наверное, и объясняется ощущение связанности, которое возникает при чтении Пейтера. Вероятно, поэтому и в стиле его нет размаха, силы. Что касается меня, я считаю, что вести подробные записи – дело очень хорошее, и могу только пожалеть, что природная лень помешала мне делать их прилежнее. Они не могут не пригодиться вам, если пользоваться ими с толком, осмотрительно.

С этой стороны весьма благоприятное впечатление на меня произвели «Дневники» Жюля Ренара; книга эта заставила меня решиться на то, чтобы собрать свои заметки и предложить их на суд собратий по перу. Сразу же оговорюсь, что мои записи далеко не так интересны, и они гораздо меньше связаны между собой. Бывали годы – и немало, – когда я вообще не вел записей. Это не дневник; я никогда ничего не писал о своих встречах с интересными и знаменитыми людьми и жалею об этом. Несомненно, мои заметки были бы занимательнее, если бы я пересказал свои беседы со многими выдающимися писателями, художниками, актерами и политическими деятелями, которых знал более или менее близко. Но это никогда не приходило мне в голову. Я никогда не записывал ничего такого, что, как я полагал, не могло бы мне в какой-нибудь момент пригодиться для работы. Если я фиксировал – особенно в первых записных книжках – самые различные мысли и эмоции личного порядка, то всегда с намерением рано или поздно приписать их создаваемым мной образам. Я хотел, чтобы мои записные книжки были кладовой материалов для использования их в будущем, и ничего более.

С годами, когда я стал больше разбираться в своих планах и замыслах, я уже меньше места отводил в записных книжках собственным мнениям и больше записывал впечатления – пока они не утратили свежести – о тех людях и тех местах, которые могут оказаться полезными при осуществлении замысла, занимавшего меня именно в этот момент. И однажды, когда я отправился в Китай со смутной идеей о том, что, может быть, напишу книжку об этом путешествии, мои записи оказались столь детальными, что я отказался от переработки их в цельную книгу и опубликовал их в том виде, как они написались. В этом томе я их, конечно, не поместил. Не поместил я также ничего из того, что использовал в других книгах, а если кое-где остались одна-две фразы, которые внимательный читатель вспомнит, то не потому, что я настолько ими доволен, что хочу повторить, а просто по недосмотру. В одном или двух случаях я, однако, нарочно сохранил старые записи фактов, которые дали мне идею рассказа или романа. Мне казалось, что читателю, который запомнил этот роман или рассказ, будет интересно увидеть, из какого сырья сделана более тщательно отработанная вещь. Я никогда не считал, что могу написать что-то из ничего, я всегда нуждался в каком-либо реальном факте или характере в качестве исходной точки, но затем мое воображение, моя выдумка, чувство драматизма неизменно превращали все это в нечто принадлежащее мне.

В моих первых записных книжках много места занимают диалоги для пьес, которые я потом не написал; эти диалоги я тоже опустил, полагая, что они никому не будут интересны. Но не опустил я порядочное количество замечаний и рассуждений, которые теперь мне кажутся преувеличенными и глупыми. В них выразилось отношение очень молодого человека к жизни – или к тому, что он принимал за жизнь, – и к свободе. Он избавился от беззаботного существования, налагающего, однако, свои строгие рамки, которые нарушались только затаенными мечтаниями да чтением романов; избавился от существования, обычного для мальчика того класса, к которому принадлежал. И мысли эти выражают бунт против образа мыслей и обычаев той среды, в которой он вырос. Полагаю, что было бы нечестным перед читателем все это опустить. Моя первая записная книжка датирована 1892 годом; тогда мне было восемнадцать лет. У меня нет желания представлять себя более разумным, чем я был на самом деле. Я был невежествен, искренен, восторжен и неопытен.

Всего у меня пятнадцать весьма объемистых томиков записных книжек; опустив в них все то, о чем я говорил выше, я довел их до обычного объема романа. Надеюсь, что читатель сочтет это достаточным оправданием для публикации. Я не настолько самонадеян, чтобы считать каждое мое слово достойным увековечения, и не поэтому публикую свой записи. Я публикую их потому, что интересуюсь техникой работы писателя, творческим процессом, и если бы подобная книга какого-нибудь другого писателя попала мне в руки, я бы с жадностью ухватился за нее. По счастливой случайности то, что интересует меня, по-видимому, интересует многих других людей; я никак не ожидал этого и не перестаю этому удивляться. Может быть, то, что так часто случалось раньше, произойдет и сейчас, и найдутся люди, которые разыщут что-нибудь интересное для себя на страницах этой книги. Я счел бы дерзостью печатать такую книгу тогда, когда был на вершине своей литературной деятельности; могло бы показаться, что я придаю себе чрезмерно большое значение, и это обидело бы других писателей. Но теперь я старик, я уже ни для кого не соперник, ибо оставил поле соревнования. Честолюбивые желания, какие у меня были, давно удовлетворены. Я ни с кем более не состязаюсь не потому, что нет достойного соперника, а потому, что я сказал свое слово и вполне готов уступить другим то скромное место, которое занимал в мире литературы. Я сделал то, что хотел сделать, и теперь мне следует умолкнуть. Говорят, что в наше время вас быстро забывают, если ваше имя не появляется перед глазами читателей на новом титуле, и я не сомневаюсь, что это так. Ну что же, я готов к этому. Когда мой некролог, наконец, появится в «Таймс» и читатели скажут: «Как, а я думал, что он давно умер», – душа моя посмеется про себя.

1949

ИЗ «ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ ПИСАТЕЛЯ»

1947.У Чехова вы как будто бы читаете не рассказы. В них нет лежащей на поверхности мудрости, и может показаться, что каждый может написать такие рассказы, – да вот только никто другой не смог. Автор сам испытал какое-то определенное чувство и сумел найти для него такие слова, что вам в свою очередь это чувство передается; вы делаетесь своего рода соавтором. Нельзя применить к рассказам Чехова банальное выражение «кусок жизни», потому что кусок отрезается от целого, а у нас при чтении их возникает совершенно противоположное чувство; скорее это большая сцена, на которую вы смотрите сквозь пальцы: при этом видна только часть ее, но вы знаете, что действие происходит и в других местах, которые вам не видны.

1918.По считал, что он может добиться нового и оригинального в своих произведениях путем размышления. Он не прав. Единственный путь найти новое – это непрерывно самому изменяться, и единственный путь к оригинальному – это углубить, расширить ваш внутренний мир.

Правда не только более необычна, чем вымысел, но и более красноречива. Уверенность в том, что описываемое случилось на самом деле, придает ему особую остроту, берет за живое, чего вымышленный инцидент никогда не достигает. Именно для того, чтобы добиться такого воздействия, некоторые авторы изо всей силы старались внушить читателю, что они говорят истинную правду.

1941.Без конца работаешь над стилем, стараешься писать лучше. Стремишься добиться простоты, ясности, краткости. Думаешь о ритме и равновесии. Читаешь предложение вслух, чтобы проверить, хорошо ли оно звучит. Корпишь до седьмого пота. Но ведь это факт, что четыре величайших романиста, каких знает мир, – Бальзак, Диккенс, Толстой и Достоевский, – писали на своих языках, не особенно заботясь о стиле. Это доказывает, что если вы умеете рассказать историю, создать образ, придумать интересные эпизоды и если вам присуща страсть и искренность, то ни черта не значит, как вы пишете. А все-таки лучше писать хорошо, а не плохо.

Если романист не заставит вас поверить написанному, он никуда не годится, а если он во всем до мелочи правдоподобен, то может надоесть. Вот по крайней мере одна из причин (полное правдоподобие), почему люди обращаются к детективной литературе. В ней есть элемент неизвестности, она пробуждает любопытство, волнует читателей. А за это они не ставят ей особых требований по части правдоподобия.