Заметки о романе Достоевского «Преступление и наказание»

1. «»СТАРОЕ» И «НОВОЕ» – СЛОВО, ОБРАЗ,

МОТИВ И СИМВОЛ РОМАНА

Словообраз «новый» занимает весьма значительное, может быть, даже главенствующее место в романе. Свое революционное предприятие по убийству старухи-процентщицы Раскольников называет «новым шагом» и «новым собственным словом»¹, которого боятся обыкновенные, обычные люди. Далее по тексту: «Что-то совершалось в нем как бы новое (видимо, нарастание решимости совершить преступление ради высокой идеи. – Е. К.), и вместе с тем ощутилась какая-то жажда людей». Вторая часть фразы образует характерный для Достоевского контраст «противочувствий». Даже уединенному мономану Раскольникову, одержимому своей «новой» идеей, выделяющей и подымающей его над обычной («старой») жизнью, нужны люди и общение с ними. Раскольников остается в душной распивочной и слушает рассказ Мармеладова. Так появляется в романе очень важная сентиментальная линия (бедствия семейства Мармеладовых), которая была истоком романного замысла («Пьяненькие») и которая постоянно пересекается с трагической линией Раскольникова. Это также характерный эстетический контраст романа: соседство сентиментального и ужасного, трагедии и идиллии. Отметим здесь сон Раскольникова (первая часть романа), в котором такой контраст акцентирован.

Идиллия: детство, могила бабушки – идиллический образ: дети на могиле предков, поминальная кутья – «сахарная из рису и изюму, вдавленного в рис крестом», – также идиллический образ еды; в сентиментально-идиллических тонах представлен образ церкви со старинными образами и старым священником с дрожащей головой, детская вера Раскольникова, мальчика «семи лет», – все это сентиментально-идиллическое, умилительное настроение соседствует с ужасной сценой насилия. Мальчик видит, как возле кабака Миколка в пьяном угаре забивает свою лошадь. И здесь очень важна оценка этого поступка со стороны хора зрителей (народа): «Ну и впрямь, знать, креста на тебе нет! – кричат из толпы уже многие голоса».

Религиозно-философская задача романа – показать крушение «новой» революционной идеи перед «старой» христианской истиной – в художественно-эстетическом плане имеет сентиментально-идиллическое обоснование. Например, образ Сони (и ее религиозность) выдержаны в сентиментальных тонах. Автор подчеркивает детские черты Сони: «почти похожая на девочку»; «совсем потерялась, оробела, как маленький ребенок»; «несмотря на свои восемнадцать лет, она казалась почти еще девочкой, гораздо моложе своих лет, совсем почти ребенком»; «Только уж не сегодня, пожалуйста, не сегодня! – бормотала она с замиранием сердца, точно кого-то упрашивая, как ребенок в испуге». Соня одета, как уличная певица (кринолин, соломенная шляпка с огненного цвета пером), пятнадцатилетняя девушка, которая поет «весьма чувствительный романс» под аккомпанемент шарманки. Несмотря на религиозную серьезность, даже истовость авторского замысла, художественно Соня как бы выходит из «весьма чувствительного романса».

Имя матери Раскольникова – Пульхерия, – конечно, отсылает к героине гоголевской идиллии «Старосветские помещики»². Афанасий Иванович Бахрушин, «добрый человек», приятель отца Раскольникова, – возможно, намек на другого главного героя этой гоголевской повести. Мать Раскольникова Пульхерия Александровна «была чувствительна», в письме она пытается разубедить сына, догадываясь о его «новых» настроениях: «Молишься ли ты Богу, Родя, по-прежнему (то есть по-старому. – Е. К.) и веришь ли в благость творца и искупителя нашего? Боюсь я, в сердце своем, не посетило ли и тебя новейшее модное безверие? Если так, то я за тебя молюсь. Вспомни, милый, как еще в детстве своем, при жизни твоего отца, ты лепетал молитвы свои у меня на коленях и как мы все тогда были счастливы!»

На сложном переплетении трагического и идиллического построен образ Свидригайлова (о нем ниже).

Старое, традиционное, человечное, сентиментально-идиллическое, христианское противостоит, соприкасается, сопротивляется новому, рациональному, революционно-атеистическому (Раскольников), своекорыстному, бесчестному и бесчеловечному (Лужин). В образе Лебезятникова, следящего «за новыми мыслями», высмеивается вульгарное идейное западничество, активно внедрявшееся в то время в России. «…Сострадание в наше время даже наукой воспрещено <…> так уже делается в Англии, где политическая экономия» – так пересказывает «старый» Мармеладов «нового» Лебезятникова.

Видимо, не случайно в беседе с Раскольниковым называет себя «стариком» следователь Порфирий Петрович, которому всего тридцать пять лет. По своему служебному долгу Порфирий обязан охранять «старый» закон от покушений на него «нового» радикала Раскольникова.

Лужин – «человек положительный», но при этом он «во многом разделяет <…>»убеждения новейших поколений наших» и враг всех предрассудков». То есть, как и Раскольников, он «новый человек», хотя и на поколение старше главного героя (ему сорок пять лет, он старше матери Раскольникова, которой сорок три года). Объединяет Раскольникова и Лужина то, что оба они отрицают, правда несколько по-разному, «старую» христианскую мировоззренческую и поведенческую традицию и в качестве главной ценности выдвигают либо личный произвол в крайне обостренной, революционной форме («наполеоновская» идея Раскольникова), либо – как умеренную вариацию личного произвола – разумный эгоизм Лужина. Лужин с удовлетворением замечает, видя в этом знак настоящего времени, что «распространены новые, полезные мысли, распространены некоторые новые полезные сочинения, вместо прежних мечтательных и романических», то есть, видимо, сентиментальных.

Разделяет Лужина и Раскольникова лишь мера этого качества «новизны». Раскольников, преступая христианские заповеди, хочет облагодетельствовать весь мир. Лужин, отрицая заповедь «возлюби ближнего своего», старается лично для себя. Раскольников – радикальный революционер, Лужин – благоразумный, эгоистичный буржуа. Раскольников убивает людей ради высокой идеи, Лужин не идет дальше гнусного подлога (подкладывает Соне деньги, чтобы обвинить ее в воровстве) ради своей личной выгоды. Раскольников в своем преступлении трагичен, Лужин в своей подлости прозаичен. Раскольников способен не только на преступление, но и на подвиг (спас детей на пожаре), Лужин ничего, кроме своего эгоистического благоразумия, не знает. О «мере» этой «новизны» вполне резонно замечает сам Лужин, когда Раскольников тоже резонно пытается мотивировать рост преступности лужинской теорией разумного эгоизма: «На всё есть мера <…> экономическая идея еще не есть приглашение к убийству…»

Раскольников радикально, по-новому своеволен, но в отличие от Лужина он может стать другим, может переродиться. «…Черт с ней и с новой жизнью!» – вырывается у Раскольникова уже после убийства и посещения полицейской конторы, хотя до преступления он надеется, что «когда уже то будет кончено <…> все по-новому пойдет…». Это, может быть, начало будущего раскаяния и перерождения.

Убийство для Раскольникова носит не столько утилитарный (ограбить как следует не сумел, воспользоваться награбленным не захотел), сколько идейный (об этом много говорилось в литературе о романе) и ритуально-символический, сатанинско-инициатический характер. Инфернальную подоплеку преступления отмечал в свое время поэт и критик Иннокентий Анненский: «Черт вошел в роман лишь эпизодически, но в мыслях место его было, по-видимому, центральное и, во всяком случае, значительное. Это несомненно»³. Отметим только одну, но очень выразительную деталь.

Раскольников заметил на шее убитой старухи «снурок», хочет снять его, «но снурок был крепок и не срывался; к тому же намок в крови». «В нетерпении он взмахнул было опять топором, чтобы рубнуть по снурку тут же, по телу, сверху, но не посмел…» На «снурке» – кошелек, но еще два креста, кипарисный и медный, и финифтяный образок. Так что жест Раскольникова очень выразителен и символичен: замахнулся топором на крест и, возможно, на Христа, если на финифтяном образке изображен Христос. Здесь мы видим зарождение немаловажного для Достоевского мотива «рубки образов» (в романе «Подросток» Версилов разбивает икону).

Раскольников признается Соне в том, что «дьявол смущал» его, что «черт-то меня тогда потащил». То есть «новатор» Раскольников тесно связан со «старым джентельменом» – так англичане называют черта.

Раскольникову прибавляет уверенности в правоте своего замысла то, что огромные средства старухи-процентщицы после ее смерти пойдут в монастырь на помин души. Для «нового человека» это совершенно бессмысленное и бесчеловечное употребление богатства, и отмеченный выше «топорный» жест Раскольникова, видимо, связан с этим обстоятельством.

Во время первой встречи Раскольникова с Порфирием Петровичем противопоставление «старого» и «нового» приобретает особенно важное для романа идейно-философское направление. Солон, Магомет, Наполеон для Раскольникова – преступники «уже тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушали древний, свято чтимый обществом и от отцов перешедший…». Причем «большая часть этих благодетелей и установителей человечества были особенно страшные кровопроливцы». Более того: «…все, не то что великие, но и чуть-чуть из колеи выходящие люди, то есть <…> способные сказать что-нибудь новенькое, должны, по природе своей, быть непременно преступниками…».

Это очень важный не только для Раскольникова, но и для Достоевского мотив «нового слова», придающий этой линии размышлений героя определенную автобиографичность. За стремление к новому образу мыслей и «новому слову» Достоевский, увлеченный в кружке Петрашевского утопическим фурьеризмом, был, как известно, объявлен опасным политическим преступником и приговорен к смертной казни. Для Достоевского-художника «новое слово» – может быть, высшая творческая ценность, безусловный критерий подлинной значительности, величия художественного произведения.

Раскольников не употребляет слов «революция», «революционер», но тем не менее он довольно точно описывает поведенческий стереотип именно революционера, стремящегося к разрушению дурного настоящего во имя лучшего будущего, готового «для своей идеи <…> перешагнуть хотя бы и через труп, через кровь…». Для Раскольникова эти мотивы «необыкновенных», «новых» людей – главная движущая сила мировой истории, которая не что иное, как «вековечная война» (это выражение герой произносит по-французски, что немаловажно). Однако в этом движении есть все-таки финальная точка – Новый Иерусалим.

«– Так вы все-таки верите же в Новый Иерусалим?

– Верую, – твердо отвечал Раскольников…»

В комментариях академического издания романа отмечен новозаветный источник этого образа (Апокалипсис) и упомянуты сенсимонисты, по учению которых вера в Новый Иерусалим означала веру в наступление будущего «золотого века».

Но контекст этого образа можно и даже нужно расширить. Новый Иерусалим – образ вожделенного будущего для сектантов-милленаристов, страстно ожидавших и даже торопивших наступление тысячелетнего царства Христова на земле. Такие секты были особенно активны в эпоху Реформации, в эпоху великого раскола Европы. По своему мироощущению Раскольников близок этим религиозным сектантам-утопистам, которые ради установления окончательной небесной гармонии на земле совершали множество преступлений и злодеяний. Особенно выразителен в этой связи исторический сюжет о захвате радикальными анабаптистами немецкого города Мюнстера в 1534 году и установлении там «Нового Иерусалима», который стал одним из первых опытов тоталитарной диктатуры в новоевропейской истории## Этот исторический сюжет подробно описан в работе И.

1. Все цитаты из романа «Преступление и наказание» даются по изданию: Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 15 тт. Т. 5. Л., 1989.[↩]
2. Гоголевское происхождение этого имени впервые отметил Ю. Тынянов в статье «Достоевский и Гоголь (к теории пародии)»: «Даже имя матери Раскольникова Пульхерия Александровна воспринимается на фоне Пульхерии Ивановны Гоголя как имя стилизованное» (см.: Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 201).[↩]
3. Анненский Иннокентий. Достоевский в художественной идеологии // Анненский Иннокентий. Книги отражений. М., 1979. С. 198. О чертовщине в романе см. также интересные наблюдения В. Е. Ветловской в ее статье «Анализ эпического произведения. Логика положений («тот свет» в «Преступлении и наказании»)» (см.: Достоевский. Материалы и исследования. Т. 14. СПб., 1997).[↩]