География революции. Путешествие по Европе в советской литературе 1920-х годов

Работа выполнена в рамках коллективного проекта «Die Blicke der Anderen. Reisen zwischen den europaischen Metropolen Berlin, Paris und Moskau in der Zwischenkriegszeit»приподдержке Фольксваген Фонда.

Но в Европе 20-х годов XX века, дряхлой и блудливой, ему нечего было делать.

И. Эренбург. «Трест Д. Е.»

«Тут запомнила свою колыбель европейское человечество <…> Здесь был земной рай человечества: боги сходили с небес и роднились с людьми… О, тут жили прекрасные люди! <…> И вот, друг мой, и вот – это заходящее солнце первого дня европейского человечества, которое я видел во сне моем, обратилось для меня тотчас, как я проснулся, наяву, в заходящее солнце последнего дня европейского человечества! Тогда особенно слышался над Европой как бы звон похоронного колокола», – говорит Версилов у Достоевского в 1875 году. Европа для него – земля выветрившегося духа, похоронный колокол звонит по тем поколениям европейцев, которые не видят истинной Европы, оставленной в наследство человечеству. Лишь немногие путешествующие русские живут европейской культурой. «И это потому, мой мальчик, – продолжает Версилов, один из самых загадочных персонажей в русской литературе второй половины XIX века, – что один я, как русский, был тогда в Европе единственным европейцем. Я не про себя говорю – я про всю русскую мысль говорю».

Русский интеллигент ездит в Европу учиться и при этом свысока посматривает на европейца, не знающего цену сокровищу, которым обладает. Русский интеллигент глотает европейские идеи, но полагает, что их по-настоящему понял только он. Русский интеллигент колесит по Европе, пытаясь вобрать в себя сразу все культурное наследие Запада. Возвращаясь домой, он увозит с собой частичку Европы. Понятие «Европа» движется на восток вместе с ним (так Петр I, родоначальник русской интеллигенции, привез с собой из военных европейских походов само понятие «европейская Россия»). Истинная Европа, таким образом, перемещается в Россию и существует только в интеллектуальном быте русской интеллигенции.

В этом отношении к Европе русская почвенническая мысль практически совпадает с мыслью либеральной. А. И. Герцен в «Письмах из Франции и Италии» показывает Париж, переживший события 1848 года, как город былой революционной славы, окончательно утерявший роль мирового светоча: «Мы привыкли с словом «Париж» сопрягать воспоминания великих событий, великих масс, великих людей 1789 и 1793 года; воспоминания колоссальной битвы за мысль, за права, за человеческое достоинство <…> Имя Парижа тесно соединено со всеми лучшими упованиями современного человека, я в него въезжал с трепетом сердца, с робостью, как некогда въезжали в Иерусалим, в Рим. И что же я нашел – Париж, описанный в ямбах Барбье, в романе Сю, и только. Я был удивлен, огорчен, я был испуган, потому что за тем ничего не оставалось, как сесть в Гавре на корабль и плыть в Нью-Йорк, в Техас»¹. Пространственное перемещение есть продолжение абстрактной «революции», понимаемой Герценом как исторически прогрессивное движение идей, растворенное в активности народов. Движение это теоретически может происходить не только на запад, но и на восток. Революция может иметь продолжение в любой точке земного шара: «Реакция оттого и кажется нам такой всемогущей и страшной, что мы лепимся на одних и тех же местах и упорно держимся за них, как будто род человеческий исключительно существует от Парижа до Берлина <…> республика может пасть, Франция может пасть, а революция продолжаться. Она ускользает, как ртуть от давления, и собирается по другую сторону»².»Другой стороной» легко может оказаться и Россия, ибо только русский человек ожидает от Европы большего, чем она может дать, только русский жаждет продолжения 1789 и 1793 года: «Средневековые пилигримы находили по крайней мере в Иерусалиме пустой гроб – воскресение господне было снова подтверждено; русский в Европе находит пустую колыбель и женщину, истощенную мучительными родами»³.

Наследующая русской интеллигенции русская революция максимально развивает этот «комплекс русского европейца». Октябрьская революция воспринимается участниками как вариант Великого французского инварианта. Забытые европейцами идеи не просто переместились в Россию, но дали плод – первое в мире социалистическое государство. Революции в Венгрии и Баварии ориентированы уже не на Париж, а на Петроград. Как Европа по-прежнему после мировой войны (которую точнее было бы назвать всеевропейской с посторонним участием) ощущает себя центром мира, так Советская Россия ощущает себя центром Европы. Центр тяжести европейской оси «Париж – Вена / Берлин – Петербург» сместился слева направо, проскочив разоренную войной Германию и расчлененную Австрию, – в переименованный специально для нового периода русской истории Петроград и затем, вместе с поездом Советского правительства, в Москву. Думается, Версилов не удивился бы такому смещению, ибо он, как и Достоевский, был уверен, что вскоре «воссияет свет с Востока». Только мессианские идеи, которые Россия возвестила Европе, существенно преобразились⁴. Герценовская «колыбель» переехала из Парижа в Петроград. Оказалось, что из мещанской Франции путь честного человека лежит не в Техас или Нью-Йорк, а «в другую сторону» – в Россию.

Этим путем и едут писатели Запада от Герберта Уэллса до Андре Жида. Роли поменялись: теперь европейцы отправляются в Россию – учиться новой жизни. Советские же писатели посещают Европу в качестве культуртрегеров. Выстраивается довольно четкая схема, основанная на отношении к Европе русских классиков и переосмысленная согласно революционной геополитике. Европа отныне предстает как вектор, направленный на восток – к истине, правде и справедливости. Вектор поделен на зоны: Франция – Германия – Восточная Европа – Советская Россия. За каждым топосом закреплены определенные значения: Франция – «бабушка революции» (как выражались революционеры действующие), впавшая в маразм и мещанство; Германия – грабительски эксплуатируемая новым капиталистическим миропорядком страна, реторта революции; Восточная Европа – лакей мирового империализма, равно готовый качнуться на запад и восток; Советская Россия – воплощенная правда-справедливость. Позиция героя внутри литературного текста зависит от его постоянного места жительства – как реального, так и виртуального, избранного им на оси: от имени какой географической точки он высказывается. Чем восточнее располагается на оси герой, тем прогрессивнее его мысли. Более верным будет обратное соотношение: чем прогрессивнее мыслит герой, тем восточнее он получает место. И наоборот: герой, которому не место в Советской России, окажется там, где должен быть, – в эмиграции, на Западе.

В этой точке зарождающийся соцреализм со своей принципиальной, многократно повторяемой схематичностью совпадает с сознательно упрощаемой (от изысканности серебряного века к классовой точке зрения) мировоззренческой установкой советской интеллигенции. Практически любой европейский роман советской литературы периода 1920-х годов выдерживает набросанную выше схему. Схема эта будет проиллюстрирована несколькими репрезентативными текстами – наиболее полно и разносторонне намечающими тенденции специфического жанра советской литературы. В качестве репрезентативных авторов избраны И. Эренбург, К. Федин и А. Толстой, крупные советские писатели, разными путями пришедшие в советскую литературу, разное место в ней занявшие.

В романе И. Эренбурга «Трест Д. Е. История гибели Европы» (1923) «утомленная» Европа русских писателей XIX века являет собой одновременно и прелесть первого дня, когда финикийская царевна была похищена Зевсом (в середине 1930-х «Похищением Европы» назовет свой новый европейский роман К. Федин), – и мерзость запустения дня последнего. Сатирический жанр Эренбурга, комбинирующий фельетон и роман, позволяет нарезать материал газетными полосами: география его первых романов охватывает почти весь земной шар, так как географические названия, как в газете, дают лишь пространственную привязку всему происходящему. Благодаря этой литературной технике и Европа, и ее разрушитель, вступающий с нею в единоборство, становятся многоликими, как бы нарезанными на полосы – наподобие портретов Пикассо, друга Эренбурга.

Лица Европы перетекают друг в друга, комбинируя микро и макро: это женские лица, пейзажи, расстояния и в целом очертания континента. Прекрасной финикиянкой окажется мадемуазель Люси Фламенго, превратившаяся в замужестве в мадам Люси Бланкафар. Закатное солнце над Римом и рыжая челка Люси сольются в сознании главного героя, бельгийца Енса Боота. Но с каждым лицом Европы случается предзакатное преображение. Абстрактная, неуловимая идея Европы предстает перед Боотом почти разлагающимся трупом: «…он слышал мерзкий запах гнили, как будто на него дышала старуха с черными гнилушками зубов. Это пахла Европа, и Енс Боот понимал, что ее можно любить лишь в темноте, не раскрывая глаз и не дотрагиваясь пальцами до шершавой кожи». Такое же преображение случается и с Люси, как только выяснится, что она, как и все европейцы, утонула в мещанстве, забыв о предназначении прекрасных финикиянок: «…m-me Люси Бланкафар, урожденная Фламенго, оказалась не финикиянской царевной, но старой толстой бабой, похожей на дешевую потаскуху Марселя или Генуи». » А весь прекрасный континент по-марксистски погряз в социальных противоречиях:

«– Великолепный континент! – подумал Енс Боот, – но все здесь так устроено, что нельзя жить… Может быть, уехать в Африку?.. Там песок и небо…» Точно так же Герцен собирался в Техас.

Благоустроенная и уравновешенная Европа неудобна для жизни именно в силу своей благоустроенности и уравновешенности. Уравновешенности во всем – от геополитической оси «Париж – Берлин – Петербург/Москва» до проявления человеческих чувств. Новому человеку нечего делать в Европе. По зрелом размышлении Боот плывет тем путем, который когда-то предложил всем тоскующим европейцам Герцен: вместо Африки он попадает в Нью-Йорк.

Прощание с Европой связано не только с мадемуазель Люси. Имя Европы объединяет женщину и материк, сливая все впечатления от европейской жизни Боота воедино. Уезжая, «Енс вспомнил все – и запах подмосковных лугов, и вековой лак парижской Placede la Concorde». Интересно, что в восприятии героя соединились именно Москва и Париж – крайние точки Европы в нескольких смыслах: и географически, и духовно-идейно. Значим и порядок называния городов: Енс едет на запад. Теплое «чувство Европы» он ощутит, «коснувшись <…> теплой, беззащитной руки» своей британской невесты Мэри Хэг. От нее он откажется сам, ибо убедится, что его «истинная любовница» – Европа – умирает. Уверенность в обреченности Европы обретена в странствиях – постоянный мотив литературы 1920-х годов. Герои европейских романов советских авторов как заведенные мечутся по Европе в поисках чего-то неясного им самим. Например, маршрут Енса Боота: Бельгия – Париж – США – Бухарест – Канны – Ницца – долина реки Соммы – Архангельск – советская Москва – вновь буржуазная Европа и т. д. Никакой логики перемещений, одно непрекращающееся, яростное движение. Так торопился в Персию Печорин, пожирая пространство, когда жизнь стала для него бессмысленной и чудовищно скучной.

Как Печорин, Енс Боот пытается «убежать от самого себя». Но, в отличие от Печорина, Енс имеет жизненную цель. Эта цель – футуристическое уничтожение, расчищающее место для неведомого будущего: «Я знаю одно: мертвого Наполеона зарывают в яму, чтобы он не пах, а живого котенка кормят теплым молоком. Хороните Европу по какому угодно разряду, но хороните ее скорее, хотя бы из чувства уважения к моему чувствительному носу». Наполеон, как и Люси Бланкафар, – олицетворение Европы, Европы прошлого.

Боот планомерно уничтожает континент, нападая на европейские страны в определенной последовательности. Первой, по логике Версальского мира, уничтожается Германия. Тем самым по-новому выстраиваются геополитические «силовые линии» на континенте: сообщение между Западной и Восточной Европой происходит по линии Париж – Базель – Вена – Варшава – Москва. К этому расчленению Европы литературным героем подключается и повествователь: «Но к 1935 году Россия стала все чаще оглядываться на восток. После войны 1930 г. западные окраины не смогли оправиться. Петербург [sic! – Е. П.] сделался глухим провинциальным городком, населенным главным образом археологами, инвалидами революции и престарелыми балеринами». Самой населенной и развитой частью страны становится Сибирь, вместо привычной «руки Москвы» в Европе говорят о «руке Читы» и т. д. Россия вытесняется в Азию и тем самым намеренно исключена из умирающей, потерявшей творческое горение Европы (впрочем, европейскую Россию Боот не пощадит. Она погибнет вместе со всей Восточной Европой). Тут мы сталкиваемся с географическим литературным мышлением, характерным для новой литературы 1920-х годов.

Мышление глобальными категориями, пафос всеобщего переустроения коренятся в самой природе Октябрьской революции. Советское правительство росчерком пера распоряжается громадными территориями европейской России, ибо «мировой пожар» планировался если не во всем свете, то по крайней мере в пределах Евразии. Эмигрантское евразийство с этой точки зрения – оборотная сторона революционного «глобализма», добавляющая к географической мечтательности революционеров старые добрые начала государственности. Советская литература первой половины 1920-х движется вслед за идеологемами революционного времени.

Первый роман Эренбурга еще более показателен в этом смысле. «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников…» (1922)⁵ начинаются в сердце Европы – в Париже на бульваре Монпарнас – и постепенно продвигаются (через Германию и войну) в Советскую Россию. Главный герой, мудрец Хуренито, прибыл с мировых «задворок» – из Мексики, точно так же, как Енс Боот вышел из Бельгии – с «задворок» Европы. Однако именно эти «задворки» питают Европейский континент жизненными силами и творческой энергией, которые на нем самом почти иссякли. Одной из «задворок» оказывается и Россия, откуда родом целых два ученика Хуренито – Илья Эренбург и Алексей Спиридонович Тишин (последний прибыл в Европу из Ельца).

Остальных учеников собирают в прочих европейских странах, каждая из которых, в отличие от Франции – страны «универсальной», воплощает ту или иную европейскую однобокость, какой-нибудь интеллектуально-политический сдвиг – рудимент «национального характера». Олицетворением сдвигов оказываются и некоторые города: Рим – христианского политиканства, Женева – либерального социализма, Гаага – пацифизма. Несколько раз объезжая Европу по кругу,Хуренито и его ученики оказываются в Советской России. При этом кажущееся хаотическим движение на самом деле происходит поступательно с запада на восток: Париж (и все европейские окрестности, включая Лондон) – фронт, попадание в плен к немцам – лагерь военнопленных Оберланштейн – отсылка на строительные работы на Восточный фронт (в окрестности Ковно) – побег и, наконец, прибытие в Петроград. Оттуда Хуренито, после митинга в цирке Чинизелли, выедет в Москву, а затем отправится в Конотоп, где примет мученическую смерть.

Соотношение места рождения и места смерти великого учителя; приведенное в самом начале романа, задает эпическую логику его передвижений с крайнего Запада на крайний Восток цивилизованного мира: Америка – Европа – Россия, Гуанахуата – Конотоп. «Две страны будет чтить далекое потомство: родину Учителя – Мексику и Россию, где он закончил свои дни и труды. Два города будут вечно манить к себе паломников: маленький грязный Конотоп и далекая Гуанахуата». Передвижение в пространстве оказывается аналогом жизненного пути, причем Конотоп – высшая его точка, собственная Голгофа Хуренито. Чем ближе герой к Советской России, тем ближе он к истине, которая постигается окончательно в глубине (глубинке) русской революции.

Эпичность повествования приносит новые смыслы: создание нового, невиданного государства в неведомой части света как творение новой цивилизации, нового мира на периферии старого, Призывая учеников посетить Советскую Россию, Хуренито говорит: «Расплеснутая с тесных фронтов война, прорывая все плотины, тщится размыть гранит мира. Верьте мне, сейчас в диком Петрограде разрушают и строят Пантеоны, Квисисаны, Акрополи и Би-ба-бо вселенной». Уверенность в том, что Россия – центр современного мира, не пройдет у Хуренито и после того, как он (напоминая своего наследника Енса Боота, съездившего через Архангельск в Москву, предпринявшего там тщетную попытку изменить ход преобразований и разочаровавшегося в Москве так же, как и в остальной Европе) послужит в советском наркомате и посидит в концентрационном лагере. Сама смерть великого учителя, добровольно принятая им на территории России, – свидетельство его веры в эту восстающую из праха страну.

Интересно, что именно в России, под конец жизненного пути Хуренито, города начнут исчезать и появляться, как миражи. Единственной реальностью останется голая человеческая душа, которую Хуренито под конец освободит из оков ненужного более тела. Прежде всего исчезает легендарный город-призрак, Петербург (тут даже имя остается нетронутым): «В октябре стало совсем невтерпеж. Как-то, проснувшись, я вспомнил, что есть Москва, обрадовался и побежал разыскивать наших. Вечером мы уже осаждали поезд на Николаевском вокзале. Убедившись, что, кроме Петербурга, есть земля, желтые листья, а кое-где на околице деревень веселые поросята, я успокоился и заснул», – пишет Эренбург-герой Эренбурга-автора. Логике учеников Хуренито следует и первое Советское правительство: «Ранней весной, когда даже правительство, убедившись в иллюзорности Петербурга, переехало в Москву, неожиданно появился Учитель». Новое советское государство более не нуждается в «окне в Европу», ибо Европа – в прямом смысле «старый свет» – «старый мир», от которого Россия «отрекается». Разоренная Москва воспринята учениками Хуренито как сгнивший европейский город, внезапно пробудившийся от смерти, вновь обретший мужество и творческий дух: «Москва казалась сестрой Брюгге или Равенны, громадным мавзолеем, и только неожиданные отчаянные гудки автомобиля да лихорадочные огни в окнах штабов или комиссариатов напоминали, что это не развалины, но дикие чащи, что мы не засыпаемые снегом плакальщики, но сумасшедшие разведчики, ушедшие слишком далеко в необследованную ночь».

«Сумасшедшие разведчики» – это Хуренито и его ученики, забравшиеся на восточный край вселенной. Но это и весь пока еще дикий советский народ, пробудившийся к новой жизни⁶. Ученики не последовали за Учителем, после его смерти они возвращаются в Европу, к прежнему духовному прозябанию. Но при этом они несут учение Хуренито духовно опустошенным европейцам.

1. Герцен А. И. Письма из Франции и Италии // Герцен А. И. Собр. соч. в 8 тт. Т. 3. М.: Правда, 1975. С. 137.[↩]
2. Герцен А. И. Указ. соч. С. 207.[↩]
3. Там же. С. 215.[↩]
4. Здесь стоит вспомнить о «превращении» религиозного сознания внутри советской культуры, о котором с разных точек зрения писали Н. Бердяев и Е. Добренко. См., напр., у Бердяева: «…Третий Интернационал есть не Интернационал, а русская национальная идея. Это есть.<…> трансформация русского мессианизма» (Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. Париж: YMCA-Press, [1955]. С. 118).[↩]
5. Соединить два первых романа Эренбурга позволяют глубинные переклички, подчеркнутые мгновенным появлением в «Тресте Д. Е.» Хулио Хуренито, его идейным влиянием на Боота. Можно опереться и на остроумное замечание В. Б. Шкловского: «У него (Эренбурга. – Е. П.) три профессии: 1) курить трубку, 2) быть скептиком, сидеть в кафе и издавать «Вещь», 3) писать «Хулио Хуренито».

   Последнее по времени «Хулио Хуренито» называется «Трест Д. Е.». От Эренбурга исходят разные лучи, лучи эти носят разные фамилии, примета у них та, что они курят трубки» («Zoo, или Письма не о любви»).[↩]

6. Идеологема оказалась весьма устойчивой. Она просуществовала от первой до последней книги Эренбурга. Ср.: «А по ночам бродили мечтатели. Никогда не забуду я тех прогулок! Мы медленно продвигались между сугробами; порой шли цепью – один за другим. Так идут в пустыне караваны. Мы говорили о поэзии, о революции, о новом веке; мы были караванами, которые пробирались в будущее. Может быть, поэтому с такой легкостью мы переносили и голод, и холод, и многое другое. Караваны шли по всем русским городам…» (Эренбург И. Люди, годы, жизнь. Воспоминания в 3 тт. Т. 1. М.: Сов. писатель, 1990. С. 339 – 340).[↩]