№4, 1960/На темы современности

Заметки о поэзии 1959 года

В уверенном продвижении советской страны в коммунистическое завтра, в обстановке невиданного технического прогресса для писателя остается, как и прежде, самым главным – человек, наш современник, чьим трудом преобразуется лик земли. Каков он сегодня? Что изменилось в его мировосприятии? Чем обогатился строй его чувств? Мало сказать – сегодняшний герой не тот, что десятилетие назад. Ныне, как никогда доселе, человек труда в огромной степени осознает свою ответственность за судьбу страны, за судьбу всего мира. Оттого-то напряженные раздумья все сильнее вторгаются в литературу, насыщая ее публицистичностью, да и само слово «раздумья» нередко выносится в заглавие романа, стихотворения, статьи. Наш современник глубоко постигает ту истину, что именно он обязан достраивать новое общество, меряя историю собственным живым опытом.

В этот живой опыт трудового человека неотъемлемой частью входят его представления этического и эстетического характера. Недаром такой горячий отклик вызвала у самых разных читателей недавняя дискуссия в «Комсомольской правде» об эмоциональном мире современного человека. О том же напряженном интересе нашего современника к проблемам прекрасного свидетельствует успех народных университетов культуры и работа самодеятельных театров.

Книга, стихотворение, песня занимают в жизни советских людей все более достойное место. Этому немало способствует и неуклонное возрастание материального достатка, и сокращение рабочего дня. А разве общее потепление международного климата, улучшение отношений между странами не влияет на его настроение? Возможности для подлинного расцвета литературы велики как никогда —

Человечеству хочется песен!

(Л. Мартынов)

Однако быть выразителем чувств своего народа, его дум и чаяний писатель не может, если он не живет одной с народом жизнью, если он не ощущает стремительного ритма современности. Знаменательно, что главы из поэмы А. Твардовского «За далью – даль» отличаются не только масштабностью охвата событий, но прежде всего непрестанным обновлением впечатлений, встреч, мотивом движения, символизирующим движение всей огромной страны. Лирический герой поэмы размышляет «о времени и о себе», он стремится сам все увидеть, сверить идеалы с действительностью. Герой этот по-настоящему близок к персонажам- строителям Братской ГЭС, шоферам, бывшему майору-фронтовику, к каждому из них он мог бы обратиться со словами:

Да, я причастен гордой силе

И в этом мире – богатырь

С тобой, Москва,

С тобой, Россия,

С тобою, звездная Сибирь!

Поэт вместе с народом. И в этом объяснение силы его стихов: «В труде, в пути, в страде походной я неразлучен был с одной и той же думой неисходной».

Раскрыть духовный облик человека в его основах – центральная задача литературы, в том числе и поэзии. По общему впечатлению в минувшем литературном сезоне, богатом событиями, русская советская поэзия оказалась едва ли не самой оживленной областью. Именно здесь с большим разнообразием прозвучали голоса писателей разных поколений, прозвучала музыка современности, ее теплые, человечные ноты. Об активности поэзии свидетельствует как большое количество новых произведений, так и споры, полемика вокруг них. Правда, спорят больше сами поэты. На всероссийском совещании в Ленинграде кто-то даже призвал собравшихся поклясться: пусть каждый напишет две рецензии в год на продукцию своих братьев по лире. В этой попытке перевести цех поэтов на своего рода литературное самообслуживание сказалось не только недовольство критиками, которые пишут о поэзии мало и зачастую плохо, – здесь угадывается оправданное беспокойство за творческие судьбы поэзии и желание определить ее место в сегодняшней жизни.

Поэзия пятьдесят девятого года чутко откликалась на наиболее значительные общественные события и – конечно же! – на победы Советского Союза в космосе. Недаром многие стихи и подборки в минувшем литературном сезоне были озаглавлены «звездный год», «звездный час». В «ракетной» теме поэзия далеко опередила не только другие формы литературы, но и все отрасли искусства вообще.

Свой первый крик оставив где-то

В тяжелой близости земной,

Стремится узкая ракета,

Не управляемая мной.

(В. Львов)

И на стихах, посвященных этому событию, наши поэты ставят адрес, который написал когда-то в своем завещании Циолковский: «Партии большевиков и советской власти».

В своих стихах поэты рассматривают как бы путь человечества к ракете. Р. Козакову космическая разведка – путешествие Лайки – побуждает вспомнить, как вышедший из пещеры наш далекий предок посылает в разведку собаку: «Ищи!» Н. Асеев, выбирая сюжет по размаху своей кисти, нарисовал нам крестьянского богатыря Микулу Селяниновича, забросившего свою сошеньку в самую «гущину» звезд. А вот М. Светлов с улыбкой кормит четвероногую звездолетчицу куском любительской колбасы, возвращая читателя к опоэтизированной повседневности с ее троллейбусами, горизонтами городских окраин, шоферами такси и продовольственными магазинами.

Поэты вместе со всем народом испытывают страстное желание – пусть космический снаряд навечно останется слугой мира, пусть в его головке помещается исследовательская аппаратура или пусть с шумным плеском он падает в океан «без последней ступени». В одном из лучших своих стихотворений (сборник «Самое лучшее») Н. Асеев сказал:

Я твердо верю в это,

Что зверь войны надежно загнан в клеть

И межконтинентальная ракета

Не вынуждена будет полететь!

Даже Марс воспринимается вологодским поэтом Ю. Мошковым вовсе не как военный плацдарм, а как место для стройки, преобразования, созидания:

Прилететь и жизнь вдохнуть земную

В ржавый остывающий песок.

Эти строчки как бы перекликаются с поэзией первых лет революции, когда в ответ на призыв В. Брюсова «селить пространства иных миров, иных планет» пролетарские поэты на плохой бумаге выпускали книгу за книгой с обязательством —

Воздвигнем на каналах Марса

Дворец Свободы Мировой.

Недальновидные критики произносили тогда слово «космист» с иронией, как кличку. Однако вдохновению истинного поэта никогда не были помехой тяжеловесные физические законы, удерживающие его от путешествия в прекрасное.

Нам, читателям, и на Марс, и на Венеру пока что приходится посматривать чуть-чуть издалека. Положение это совершенно точно определил Г. Флоров:

На земле, исхоженной и росной,

Мы известий межпланетных ждем.

На фоне таких известий трава, деревья, реки и птицы планеты Земля особенно милы иным лирикам. И пожатие рук. И красота глаз, которые все-таки прекраснее звезд.

У Сирано де Бержерака был для своего времени смелый способ упорхнуть в сторону лунных цирков: собрать росу и натереться ею; поскольку на утренней заре она испаряется и поднимается вверх, то… полет вполне гарантирован. Земная роса, которой старательно натираются некоторые наши поэты, напротив, мешает им взлететь:

Зачем в недосягаемости звездной

Над дальними мирами я лечу?

Давай назад, пока еще не поздно.

Я весь земной,

на землю я хочу!

(М. Львов)

«Давай назад» – за подобным выводом не стоило отправляться в «звездную недосягаемость». А сколько душевных мук испытывает лирический герой Н. Кутова («Нева», N 4), отправляющийся в полет «над планетою»:

Билет я покупаю не без робости

Несет их в дали сила огневая

Поднялся я над страхом и сомненьями.

И все-таки он отправляется… на рейсовом пассажирском самолете. Вероятно, из Ленинграда в Москву. Счастливого пути, храбрец!

Однако шутки в сторону. Существует поэма «За 15 минут до старта», но «через 15 минут после старта» остается, как правило, вне диапазона нашей поэзии. Ее творцам недостает еще той дерзости, которая столь прославила наших ученых. Поневоле вспоминаются жалобно-насмешливые строчки Б. Слуцкого:

Что-то физики в почете,

Что-то лирики в загоне.

Многие поэты обиделись на это самопризнание Б. Слуцкого, принимая его слишком всерьез. Но, очевидно, не о фатальном кризисе лирики хотел сообщить в своем стихотворении автор «Кельнской ямы», а прежде всего о разрыве между миром научных представлений и искусством, точными знаниями и отражением в поэзии человеческих чувств.

В наши дни с особенной силой звучит требование к поэту – быть подлинно современным. Без этого он способен родить лишь «отклик в воздухе пустом». Иными словами, сегодня в сферу его поэзии не могут не войти многие сложные представления, характеризующие современность.

В статье, явившейся прямым откликом на проблему «физиков» и «лириков» («Литературная газета», 21 января 1960 года), П. Антокольский пишет: «Если для поэта нашего времени не звучат музыкой и ритмом текучая вселенная Гераклита и движение меченых атомов в кровеносной системе, – значит, он еще не поэт нашего времени. Если он еще не провел бессонных часов, пытаясь (хотя бы пытаясь, большего не спросишь с него) проникнуть в тайны материи, разгаданные физиками двадцатого века, – значит, он предпочитает плестись в обозе армии, покоряющей природу. Если электронная машина кажется ему громоздким шкафом, в котором неизвестно зачем моргают зеленые вспышки, – значит, он не узнал в лицо покоренного врага и будущего верного друга».

П. Антокольский еще раз опровергает застарелый скепсис, по которому точные знания убивают поэзию. И все же завоевание поэзией новых для нее тем зависит в первую голову от глубины её проникновения в мир идей и чувств человека. Разумеется, человека современности-строителя коммунизма, создателя и кибернетических машин, и самых совершенных рукотворных организмов – первых космических кораблей. Выделить крупным планом черты его характера, проследить процесс его формирования, раскрыть богатство его идейного и эмоционального мира – таковы задачи, которые в 1959 году решались в лирике и поэме.

Среди поэм года своим объемом (несколько тысяч строк), количеством вложенного труда (1952 – 1959 гг.), историзмом повествования, обилием действующих лиц, обстоятельностью публицистических размышлений выделяется «Признание в любви» М. Луконина («Октябрь», NN 8 – 9). Следуя традиции Маяковского, М. Луконин смело вводит в произведение отрывки из политической истории; поэт не только не боится зарифмовывать документы и газетные сообщения, но вклеивает их в текст поэмы в оригинале: «Забастовка. Совершенно неожиданно 14 февраля на французском заводе рабочие в количестве…» – «Царицынский вестник», 23. II. 1905″.

Луконин последовательно сближает поэзию с прозой. Это сказывается и в насыщении текста так называемыми прозаизмами, и в освоении сюжета, характерного для определенной группы историко-семейных романов («Строговы» Г. Маркова, «Даурия» К. Седых и др.) – судьба крестьянского дома в предреволюционную и пореволюционную эпоху. Правда, младший член этой семьи оказывается и лирическим героем поэмы, и рассказчиком, что позволяет автору создавать резкий композиционный монтаж, перемежая повествование приподнятыми отступлениями и словами песенного склада.

«Признание в любви» несет в себе много полемики. Это и спор автора с самим собой, и с неверными представлениями о недавнем прошлом, и, наконец, спор с любимой. Жаль только, что это всегда неравноправный диалог: оппоненты автора (будь это даже его внутренний голос), как правило, лишены слова. Это мельчит поэму, создает атмосферу недоговоренности, мешает четкости идейных ударений. Таким образом, на пути читателя немало препятствий, ему трудно осмыслить большие и важные вопросы, поднятые Лукониным.

Зато когда читатель преодолеет эти препятствия, он попадет в интересный, своеобразный мир Быковых Хуторов. Раскаленная степь с чернобылом и арбузами, в которых неизвестно откуда берется сок, близкий звук казахской домбры, стада овец и обгоняющие их автомашины, везущие грузы для Сталинградской электростанции. Поднялась плотина, и старые хутора ушли под воду, но, конечно, благодарный читатель скажет им вслед:

Спасибо вам,

Быковы Хутора,

за мальчика, который там родился,

и деревянной саблею рубился,

и не боялся плавать в холода.

 

Мы все чего-то стоим до поры,

пока мы помним, как в краю родимом

полынью пахнут мокрые полы

и дышит ветер травами и дымом.

В поэме выразительно показаны этапы колхозного строительства. Вот, вызывая удивление крестьян, идет по улице первый трактор. Ночью кулаки сбрасывают его в Волгу. И словно в ответ вырастают на берегу реки корпуса тракторостроительного гиганта. Тревогу у Луконина вызывают картины пятидесятого года, когда фотографии высотных зданий, похожих на каменный торт, контрастируют с видом покинутых изб и худых скотных загонов. Тем полнокровнее изображен последовавший за сентябрьским Пленумом подъем сельского хозяйства.

Луконин дает развернутую панораму событий, в которой Быковы Хутора – только часть, хотя и очень важная. Большой мир входит в Поэму и постоянно связан с ее сюжетом коммуникациями современного, индустриального толка: телефонной линией Сталинград-Москва, которой пользуется поэт для заочного свидания с любимой; шагающими по тому же направлению мачтами высоковольтной передачи; железными трубами орошения. И главной осью поэмы служит Волга. Понятно, что в эту разросшуюся экспозицию земляки Луконина могли войти, запечатленные лишь на небольших портретах. Очерчены бегло и старые коммунисты – ветераны революции, и начальник гидростроя, делегат XXI съезда, и шоферы, пережидающие пургу, и колхозники. Подчас такая беглость несколько вредит поэме. Вообще в ней много мест, которые смело можно было бы оставить в черновых тетрадях автора. А в результате страдает общая художественная выразительность поэмы, потому что торопливый пересказ событий и риторика глушат удивительные по своей силе строки. Такие, например, как;

Дрожало марево,

цвело,

дразнило Волгой,

и чернобыл

был, словно проволока, ржав.

Мы шли и шли с тобой дорогой этой долгой;

стрижи летали,

ножки тонкие поджав.

Верблюды ветер нюхали подувший,

солончаковые бока их обожглись.

Висели стрепеты, как рваные подушки,

перо,

сухое от жары,

роняя вниз.

В поэме «Молодость» Н. Браун («Звезда», 1960, N 1), так же как и М. Луконин, возвращается к воспоминаниям юности. Но ему не нужно никуда лететь и плыть. Город его молодости Ленинград, площади, набережные, дворцы – все это и сейчас у него перед глазами. Основной упор Н. Браун делает не на житейских происшествиях, а на формировании духовных особенностей поколения, на фазах культурной жизни, которые сменяют одна другую. В поэме масса имен известных литераторов, деятелей искусства. Так попадаем мы вместе с автором в аудиторию, перед которой должен выступить Александр Блок:

И вот уж словно легкий ветер

Прошелся. Занавес открыт.

И вот уж слово о поэте

Корней Чуковский говорит.

Не правда ли, в этой легкости, в этой правильно уловленной атмосфере поэтического концерта чувствуется, что далеким образцом послужил «Евгений Онегин». Но, разумеется, герои поэмы не остаются в изолированном пространстве тех или иных переживаний. Воспитание чувств происходит в условиях борьбы, лишений и утрат. Движение поэмы на этом не останавливается, также как и движение самой жизни:

А жизнь зовет, пьянит и манит,

Ласкает, бьет, слепит и жжет,

Тропою, тонущей в тумане,

Маячит, дразнит и влечет.

Подвижная, легкая конструкция произведения Н. Брауна, как мы видим, резко отличается от тяжеловесного эпического построения поэмы М. Луконина. Превыше всего М. Луконин ценит весомость, материальную фактуру своих образов. Н. Браун же нередко даже злоупотребляет глаголами, ставя их по четыре в одну строчку; ритм убыстряется, и вся вещь становится динамичней. Мы привели это сравнение как пример разнообразия творческих манер внутри одного жанра. Примеры такого рода нередки.

В N 5 журнала «Октябрь» появилась поэма В. Федорова «Седьмое небо». Вообще творчество этого поэта можно сравнить с архипелагом, поднимающимся со дна океана. Особенно велико умение Федорова в передаче русского национального колорита, а также в изображении фона, отнюдь не условного, густого, где хвойная тайга действительно пахнет хвоей, разливчатые реки зыбятся и текут.

В «Седьмом небе» говорится о любви, о неразрешимых этических противоречиях в избранной поэтом ситуации, когда два близких друга влюблены в одну девушку. Персонажи В. Федорова – люди начала 30-х годов, честные, грубовато-прямолинейные, с их скупым бытом, с их тягой к аэроклубам, учебным полетам и массовым парашютным прыжкам. Через Марьяну-Аэлиту и двух ее однокурсников читатель видит все это десятилетие, когда «захотела стать крылатой страна саней, страна телег». Конечно, здесь можно было бы возразить, что пятьдесят девятый год – не время для воспевания фанерных самолетов У-2, иронически процитировав при этом:

Искусство ваше и прилежно,

и в звания облачено,

но все равно оно тележно

и в век ракет

обречено!

На это можно ответить: У-2 на службе героям В. Федорова – это скорее всего условная машина, на которой они с помощью устаревшего мотора и фантазии поднимаются по звездным тропиночкам. И в этом полете становится действительно высоким расхожее выражение «на седьмом небе». Синие, красные, черные звезды – такими их можно увидеть в телескоп или глазом поэта. Но они отнюдь не заставляют В. Федорова забыть землю, не лишают его почвенности.

Если для героев Н. Брауна искусство – это воздух, к которому привыкли их легкие, то персонажи В. Федорова только еще начинают свое знакомство с ним, относятся к нему с непосредственностью. Надо сказать, что в манере Федорова – постоянно сопоставлять явления искусства с процессом создания материальных ценностей. Тициановская Венера покидает Эрмитаж для одного из залов заморского музея, а вырученные деньги идут на возведение домны (поэма «Проданная Венера»). И в «Седьмом небе» старенький композитор («Орфей») —

Судьбой неласковой заброшенный

В лесное царство глухарей,

Учил почти с благодарением

Не самой трудной из судеб.

Он рад был,

Что не дров пилением

Там зарабатывал свой хлеб

Музыканту приходится жить среди людей крутых и резких. Они еще не привыкли сдерживать свои страсти. И когда герой поэмы, прикованный к больничной постели, проговаривается ревнивому другу о своей любви к Марьяне, он видит

…руки

В гневе сжатые,

Такие руки насмерть бьют

И никогда однажды взятое

Назад уже не отдают.

Персонажам, стоящим в центре поэмы, нельзя отказать в цельности, законченности, силе.

Цитировать

Чудаков, С. Заметки о поэзии 1959 года / С. Чудаков, О. Михайлов // Вопросы литературы. - 1960 - №4. - C. 36-62
Копировать