Закон сообщающихся сосудов. Беседу вела К. Старосельская

— Примерно до середины 70-х годов Анджей Дравич был частым гостем Москвы, участником всевозможных симпозиумов, «круглых столов», нескончаемых бесед на московских кухнях. Потом наступил долгий перерыв, когда «диссидент» Дравич, став persona non grata,лишился возможности к нам приезжать. Но времена изменились, и за истекший год Дравич в Москве уже второй раз. Естественно, нам любопытно узнать, каковы его впечатления, что он думает о нашей сегодняшней жизни, о новой российской литературе. И конечно, хотелось бы услышать, что сейчас происходит в литературной жизни Польши.

— С удовольствием постараюсь ответить на любые вопросы. То, что я здесь увидел, хочется назвать – воспользовавшись словами Вайды – «пейзажем после битвы». Мою горячо любимую Москву я нашел в таком состоянии, будто она перенесла длительную осаду, – все смято, перемешано, разъято; в бытовом отношении многое выглядит весьма непривлекательно. Однако я понимаю: это неизбежная цена, которую надо заплатить, чтобы выкарабкаться из ямы, где мы с вами много лет просидели. Мы в Польше уже начали выкарабкиваться, но у нас и условия были несколько иные. Я сам слышал, как в 89-м году Михаил Сергеевич Горбачев в беседе с нашим премьером Мазовецким сказал: «Мы бы охотно пошли на реформы по польскому образцу, но у нас нет такой народной поддержки». В ваших условиях все происходящее выглядит довольно безрадостно, дается очень недешево и крепко ударяет по людям, особенно малоимущим, но через это нужно пройти. И хочется пожелать вам побыстрее совершить необходимый скачок. Мы уже спрыгнули с трамплина, уже летим, а вы пока еще только одной ногой в воздухе. По своим взглядам я умеренный оптимист. С тех пор, как в жизни вашей страны начались перемены, я старательно внушал своим дорогим соотечественникам, что перестройка – действительно серьезное дело. Сперва они не верили, потом вынуждены были поверить – как-никак, результат налицо: мы уже живем в свободной стране, никто нам не угрожает – в том числе и бывший «большой брат». По моему глубокому убеждению, всем нам, дожившим до таких дней, неслыханно повезло, как бы дорого это везение ни обошлось – и вам, и вам.

Что же касается вашей литературы – боюсь, я ничего нового вам не открою. Разумеется, я стараюсь следить за литературными журналами, но добывать их последнее время стало очень трудно – они практически до нас не доходят. Что же я все-таки смог увидеть? Пожалуй, детскую радость представителей молодого поколения, на развалинах системы играющих ее обломками. Все эти ваши концептуалисты, метаметафористы, но в первую очередь, конечно, концептуалисты-соцартисты – веселые, славные ребята, кое-какие их идеи мне очень нравятся. Например, идея поставить Маркса на голову, как он это проделал с Гегелем, или утопить «Рабочего и колхозницу» в бассейне, чтобы из воды торчали только серп и молот. Такая реакция, по-моему, естественна, но еще не свидетельствует о рождении нового качества. Возможно, то, что мы сейчас наблюдаем, необходимо для расчистки территории, но, как сказал Бродский, «не поспеть сарказму за силой жизни, проницая призму, способен он лишь увеличить плазму, ему, увы, не озарить ядра». Вот этого «озарения ядра» я у вас пока еще не заметил. Но и наша литература, как и вся культура, должен признаться, сейчас переживает период некоторого смятения и ничего сверхинтересного в ней не происходит. Новой прозы почти нет, – не будь Конвицкого, неизвестно, что можно было бы такой прозой назвать. Конечно, молодым писателям не хочется топтаться на месте, они что-то ищут, и иногда находки их довольно любопытны. Но рождению чего-то поистине нового переходное время вряд ли способствует: многое еще должно упорядочиться, устояться.

Сейчас стало модным емкое определение «постмодернизм», который вмещает в себя всё: и осколки прошлого, и сегодняшнюю неопределенность; он также заявляет, будто не столько искусство подражает природе, сколько, наоборот, природа подражает искусству. Поэтому возникающие на наших глазах новые формы – по сути своей чисто литературные, однако через это, видно, всем нам придется пройти.

— Ну и все-таки, в самое последнее время тебя ничего не заставило вздрогнуть и мысленно воскликнуть: «О, это начало чего-то совершенно неизвестного!» Может быть, какое-нибудь новое имя, стихотворение, рассказ…

— В самое последнее время, а точнее в эти дни, я принимал участие в конференции, посвященной вопросам русского авангарда на фоне авангарда европейского. Конференция была интересная, на ней обсуждался вопрос, что же такое авангард вообще, каков его вклад в культуру и насколько он актуален сейчас, не иссякло ли это течение, в частности, в литературе. Раздавались голоса – и я к ним присоединился, – утверждавшие, что на авангард пора уже смотреть как на явление историческое. Я же, слушая доводы pro et contra, все время думал – не знаю почему, может, оттого, что достиг определенной возрастной границы, стал «староват», как говорил один из авангардистов – Маяковский, – что мне все-таки милее более традиционные формы, хотя и синтетических я не отвергаю. Потому, видно, я со все большим удовольствием перечитываю Олега Чухонцева, стихи которого, кстати, непременно беру с собой, отправляясь в Россию. Такая уж у меня сложилась привычка: книги Олега помогают проникнуться здешним духом, задают особый тон, вызывают очень приятное настроение. Вот и сейчас, по дороге сюда, я читал в метро томик его стихов. Чухонцев вообще мой любимый поэт. В России сейчас – вне России, конечно, есть гигант Бродский – он, пожалуй, один из лучших. Еще мне очень нравятся Владимир Леонович, Леонид Григорян, опубликовавший в прошлом году в «Новом мире» замечательные стихотворения, с которыми его можно поздравить.По-видимому, мы сейчас поняли – кто-то по здравом рассуждении, а кто-то инстинктивно, – что прошли времена, когда были актуальны лозунги о переделке мира искусством. Настала пора шагать более осторожно: мы знаем, что мир мал, тесен, расшатан, что его надо беречь, что искусство нуждается и в старых формах тоже – конечно, наряду с новыми. Как говорил наш милейший Александр Бардини, профессор театрального искусства, сейчас нужна «не столько новая эстетика, сколько старая этика». Надо учиться ценить и прошлое, не отделяя его от настоящего. Поэтому мне особенно интересны ваши поэты, придерживающиеся подобных взглядов. Что же касается прозы, которую я тоже читаю, пока, повторяю, все созданное за последние годы – только начало. Конечно, у вас есть Кураев, есть Каледин, есть наша дорогая Люся Петрушевская, – я говорю «наша», так как в ней течет польская кровь, что она любит подчеркивать. Ну и Горенштейн – прекраснейший писатель, правда, он эмигрант, но я ставлю всех этих авторов рядом и утверждаю, что именно они – лицо сегодняшней русской литературы. Новых больших открытий я в ней пока не вижу, возможно, что-то проглядел. Тут я не могу не пожаловаться: несмотря на нынешние, куда более разумные, более благоприятные для культурного обмена условия, этот обмен, как ни странно, прервался. В прошлом году я почти не получал новых книг, не мог ни на что подписаться. Надеюсь, в этом году ситуация изменится к лучшему.

— А что ты можешь сказать о Марке Харитонове?

— Честно признаться, ничего. Все говорят: Харитонов, Харитонов, а я его не читал, но теперь, разумеется, прочту. Еще у вас много говорят о таких желающих любыми способами ошеломить читателя личностях, как Виктор Сорокин или Эдичка Лимонов. У последнего, кстати, есть очень смешные и абсолютно безответственные высказывания исторического характера – например, где-то он брякнул, что Польша была фашистским государством. Я понимаю, ему это нужно, чтобы произвести впечатление, – он еще не такое выдавал, тут все понятно.