Заговор молчания: о «Русском дневнике» Пьера Паскаля

Пьер Паскаль (1890-1982) — это воплощенная легенда французской науки о России, русской истории, литературе, религии, старине, общественной, политической, экономической жизни нашей страны, запечатленной в многочисленных трудах ученого о переломных моментах развития русского мира: от Аввакума и начала раскола до Пугачевского бунта и истоков русской революции 1917 года. Вместе с тем Паскаль — это мастер французского литературного перевода, который в своей многолетней творческой деятельности завоевал целые уделы русской словесности, существующие поныне в культуре Франции не иначе как под сенью его авторитетного имени: от «Жития» Аввакума до нескольких заглавных романов Ф. Достоевского и самых витиеватых рассказов А. Ремизова, чему, впрочем, в 20-е годы предшествовали виртуозные переводы трех томов избранных сочинений Ленина, дополненные основательными научными комментариями.

Особую статью в деятельности французского ученого по популяризации русской словесности во Франции образуют его содержательные предисловия и послесловия к французским переводам шедевров русской классической литературы, в которых выстроена объемная панорама литературной жизни России от «века Александра и Пушкина» до лихолетья Сталина и поэтов русской революции — Есенина, Маяковского, Пастернака. Наконец, Паскаль — старейшина цеха французских славистов XX века; Учитель с большой буквы для нескольких поколений студентов Сорбонны; для многих из них, благодаря интеллектуальному обаянию профессора, русский язык и литература становились не просто любимыми университетскими дисциплинами, но подлинными жизненными страстями, своего рода русским подвижничеством. Среди тех, кто получил от него путевку в большую научную жизнь, достаточно вспомнить Ж. Абенсура, Ж. Катто, Ж. Нива. Знаменитый семинарий профессора Паскаля по древнерусской литературе, проводившийся в 50-60-е годы в Сорбонне по пятницам с 16.00, также стал частью легенды: на своих занятиях, собиравших студентов, докторантов, профессоров, мэтр неподражаемо комментировал «Новгородские летописи» и «Повесть временных лет», «Слово о полку Игореве» и «Житие протопопа Аввакума», воссоздавая в амфитеатрах парижского университета напряженную духовную жизнь древней Руси. Один из вольнослушателей этого семинария (тоже профессор Сорбонны) вспоминал:

На первых двух-трех занятиях мэтр обрисовывал исторические условия существования России эпохи создания текста, характеризовал состояние манускриптов и списков, после чего обращался непосредственно к объяснению, отводя для каждого занятия примерно страницу текста. Он читал фразу за фразой и действительно исчерпывал содержание этой страницы посредством исторического, литературного и филологического комментария <…> Это был по-настоящему «паскалевский» способ постигнуть предмет исследования и обнаружить прямо перед нами мир древней Руси…¹ [Tapiе: 193]

Наконец, представляя Пьера Паскаля, нельзя не упомянуть о его квартире в фешенебельном парижском пригороде Нейи, которая, если судить по воспоминаниям современников, была настоящим заповедным уголком русской жизни в Париже. Вот как пишет об этом Ж. Нива:

…29 июня, в праздник апостолов Петра и Павла, у Паскаля можно было встретить его друзей по героической эпохе: Бориса Суварина, Николая Лазаревича, Марселя Боди. Я начал посещать квартиру в Нейи слишком поздно, чтобы познакомиться там с Н. А. Бердяевым и А. М. Ремизовым, но застал Бориса Зайцева, старейшину русских писателей-эмигрантов в Париже в 1950-е годы, Георгия Адамовича, Владимира Вейдле. Как-то мне были показаны крошечные записные книжки; их страницы были исписаны карандашом, тонким почерком. Это был «Русский дневник» [Нива].

«Русский дневник» — это уникальное собрание довольно разнородных записей, которые Паскаль вел в свою бытность в России в 1916-1933 годах, когда за семнадцать лет русской жизни ему довелось пережить целый ряд самых необычайных экзистенциальных метаморфоз: весной 1916 года он прибыл в Петроград в качестве сотрудника французской военной миссии, перед которым стояла конфиденциальная задача — содействовать тому, чтобы Россия осталась верна Антанте и продолжила войну; однако после октября 1917 года боевой французский офицер, ревностный католик, убежденный томист, блестящий выпускник Эколь Нормаль Сюперьер, автор магистерской диссертации о Жозефе де Местре и России, прекрасно владеющий русским языком и глубоко увлеченный русской культурой с младых лет, решил остаться в мятежной России и разделить метания и судьбы русской революции, увидев в большевизме не что иное, как историческое воплощение исконных стихий и чаяний русского народного характера.

Несмотря на то, что активное участие Паскаля в революционных событиях в России продолжалось только до момента введения НЭПа, в котором он, подобно многим русским большевикам, увидел крушение надежд на новую жизнь, в советской России он оставался больше десяти лет, перебиваясь переводами и редакторским трудом для Коминтерна, а с 1927 года — нудной службой в Институте Маркса-Энгельса под началом Д. Рязанова. В марте 1933 года в результате довольно сложных переговоров на уровне министерств иностранных дел СССР и Франции Паскаль вместе с супругой Евгенией Рысаковой и богатейшим архивом сумел вернуться на родину, где после защиты докторской диссертации о протопопе Аввакуме в 1935 году началась его несколько запоздалая, но вполне успешная, если не сказать блистательная, университетская карьера. О своем русском революционном прошлом профессор Сорбонны хранил молчание, хотя время от времени выступал на страницах научных журналов с язвительной критикой в адрес авторов всевозможных воспоминаний, свидетельств и разоблачений, касающихся жизни в советской России.

Издание «Русского дневника» было инициировано в середине 1970-х годов ближайшими учениками и верными друзьями Паскаля — Ж. Катто и Ж. Нива, которые сумели и оценить уникальность этого поразительного исторического свидетельства, и убедить мэтра в необходимости предания его печати. Таким образом, под занавес блистательной университетской карьеры, увенчанной орденом Почетного легиона и славой благочестивого католика, безупречное служение которого было отмечено самим папой Иоанном Павлом II, к началу 1980-х Паскаль стал открываться широкому читателю с совершенно иной стороны: а именно, как зоркий летописец и активный протагонист одной из самых кровавых драм в истории боготворимой им России. Действительно, начиная с середины 70-х годов один за другим вышли четыре тома пронзительной дневниковой прозы Паскаля, относящейся к временам русской революции 1917 года и первому десятилетию существования страны Советов: речь идет, соответственно, о книгах «Мой русский дневник» (1916-1918); «При коммунизме» (1918-1922); «Мое состояние души» (1922-1926); «Россия. 1927 год».

Нельзя сказать, что в литературном Париже 80-х годов четыре тома дневников Паскаля из эпохи русской революции произвели эффект разорвавшейся бомбы: близкие к знаменитому профессору современники и ученики были так или иначе осведомлены о его революционном прошлом; он и сам несколько раз выступал на страницах ряда изданий и на французском радио со своими далеко не однозначными оценками и свидетельствами, касавшимися судеб русской революции, своего места в ней и характера жизни первых лет советской власти; наконец, уже упоминавшийся Ж. Нива незадолго до смерти Паскаля записал на магнитофон несколько бесед на исторические темы со своим учителем. Он же откликнулся на первые тома «Русского дневника» проникновенным очерком «Об одном русофиле: Пьер Паскаль» [Nivat], где сравнивал записки французского революционера с «Несвоевременными мыслями» Горького, усматривая в обоих текстах диаметрально противоположные, но равно достоверные свидетельства трагических будней русской революции. Через несколько лет, уже после смерти учителя, Ж. Нива опубликовал большую работу «»Русская религия» Пьера Паскаля», остающуюся по сей день лучшим обзором трудов и дней выдающегося французского слависта, где, касаясь мотивов политического выбора мэтра, он предусмотрительно замечал: «Он «ушел в коммунизм», как уходят в монастырь…» [Нива].

Возвращаясь к моменту кончины Паскаля и первым реакциям на публикацию «Русского дневника», следует подчеркнуть, что перед интеллектуальным ореолом самого выдающегося во Франции XX века знатока русской жизни все эти разрозненные знания и полупризнания явно меркли; во всяком случае, продолжали оставаться как будто под спудом или просто уходили в тень. Тем не менее за этой тенью явственно маячил призрак молодого лейтенанта французской военной миссии в Петрограде 1918 года, который, дерзнув изменить присяге и милой Франции, решил предать себя революционной стихии России, став одним из первых французских большевиков.

Повторяю, тогда, в 80-е годы, все это оставалось в тени; более того, с крахом Советского Союза в тени скрылась и сама идея русской революции, трагические перипетии которой были запечатлены в дневниках Паскаля; она была предана или глухому забвению, или научной ревизии, по неутешительным итогам которой то, чем жили и отчего умирали люди, было громогласно объявлено «иллюзией» прошлого. Действительно, в нашумевшем труде известного французского историка Ф. Фюре «Прошлое одной иллюзии» (1995), посвященном исследованию метаморфоз коммунистической идеи в XX веке, казус Паскаля стал предметом пристрастного анализа, подытоженного в следующем заключении:

Интеллектуальная и политическая авантюра французского лейтенанта является одним из первых примеров могучего очарования, вселяемого большевизмом в умы людей самых различных кругозоров, но тем не менее захваченных — в сильном смысле этого слова — его историческим присутствием. Каким образом это присутствие распадается? Как рушится эта вера? Когда, как, почему перестает действовать эта магия? Уход от коммунизма, который Пьер Паскаль предпринял одним из первых и который будет так часто повторяться в течение века, обладает отличительными чертами угасания некоей веры: в один прекрасный день энтузиазм верующего сменяется критическим взглядом, и события, что освещали человеческое существование, теряют то, благодаря чему излучали свет. Возможно, в его случае лучше говорить об отпадении от веры новоприобретенной в пользу веры более древней, если правда то, что, перестав быть коммунистом, он стал еще более ревностным католиком, что для его души, взбудораженной одиночеством и чужбиной, оставалось подспорье религии [Furet: 132].

При всей выразительности и известной колоритности метафоры света, которая в действительности давно уже стала общим местом в рассуждениях о причинах влечения западных интеллектуалов к багряному сиянию Востока, и при всей заманчивости гипотезы о том, что в случае Паскаля коммунистическая вера просто накладывалась на заветный католицизм, в этих объяснениях недостает главного — более пристального и беспристрастного внимания к историческому, психологическому и экзистенциальному измерениям того радикального опыта, в ходе которого русская революция могла стать участью истинного европейца. Здесь важно прежде всего сознавать, что в 1918 году в революционную стихию ввергал себя не экзальтированный юнец-беспочвенник, зачарованный пресловутой «русской душой», а выходец из подлинной французской глубинки, воспитанный в традиции деятельного католицизма, выпускник самой элитной высшей школы Франции, европейски образованный молодой ученый, которого ожидала кафедра в Лионском университете, боевой офицер французской армии, дважды раненный на фронтах Первой мировой войны и уже за службу в России отмеченный русским орденом, врученным ему императором Николаем II в могилевской ставке незадолго до отречения. Словом, вряд ли возможно довольствоваться такими объяснениями революционного опыта Паскаля, которые сводятся к душеспасительным рассуждениям о прирожденном французском католицизме и благоприобретенном русофильском мистицизме.

В этом отношении гораздо более достоверными и интересными представляются размышления Бориса Суварина (1895-1984), французского историка, публициста и политического деятеля, одного из ближайших товарищей Паскаля по красной Москве 20-х годов. В 1982 году в специальном выпуске авторитетного славистического журнала «Revue des еtudes slaves», посвященном ученому, он опубликовал замечательный мемуарный очерк, красноречиво озаглавленный «Пьер Паскаль и Сфинкс». Действительно, в самом этом словосочетании превосходно отразились хитросплетения большой истории всей Европы и отдельной жизни одного необыкновенного европейца; сплелись в одну ткань нити великой трагедии целой страны и причудливых судеб тех, кто ради новой России бросал свою отчизну, увидев в русской революции и томительное обещание всечеловеческого спасения, и ослепительную до умопомрачения загадку:

Россия — Сфинкс! Ликуя и скорбя,

И обливаясь черной кровью,

Она глядит, глядит, глядит в тебя

И с ненавистью, и с любовью!

Процитировав в конце своего очерка «Скифов», Суварин проницательно указывал на эдипову подоплеку в хождении французского лейтенанта за правдой русской революции, после чего приводил слова из одного из поздних текстов самого Паскаля, в котором тот давал собственное видение своего места в русской истории:

Во всяком случае, в 1917 году, когда разбушевалась революционная буря, для лейтенанта Пьера Паскаля Сфинкс загадок не загадывал. Это скорее Паскаль засыпал загадками Сфинкса. Ибо ему виделось <…> что воля Ленина согласуется с волей русского народа <…> что в 1917-м была только одна революция. Естественно, в то время такая истина не ощущалась всем народом. Она отрицалась и опровергалась прозаичными умами в самом широком смысле этого слова. Зато эту истину с воодушевлением приняли поэты в собственном смысле этого понятия — Блок, Есенин, Андрей Белый — и в его широком смысле, то есть все те, кто видел тогда, как Россия, а за ней весь мир, поворачивались спиной к прошлому, в котором ничего не было, кроме войны и нищеты. Ни в народе, ни среди поэтов, ни в первых декретах Октября не было ни грани марксизма [Souvarine: 37].

Разумеется, в опыте Паскаля русская революция не сводилась к романтической поэзии «прекрасной души»; тем не менее следует полагать, что в рискованном выборе, который сделал в свое время французский офицер, сплелись воедино несколько нитей жизни и мысли. Наверное, было в этом решении нечто от «пари» другого Паскаля, в котором существование Божье утверждалось по-над бездной отчаяния, что тянет к себе мятущийся ум. Вместе с тем, думается, что заключалось в нем также рациональное зерно выношенного творческого начинания в духе классической логики Пор-Руаяля, где искусство мыслить неотделимо от социальных притязаний деятельного французского католицизма. Вполне может быть, сказалось в нем несколько наигранное — в пику обычному высоколобию французского офицерства, в среде которого вызревал его дерзкий замысел, — сумасбродство чудака-эксцентрика, что сродни поведению русских юродивых, нелепо, несуразно выражающему потаенное бунтарство и сокровенные чаяния простого люда. Словом, необычайное своеобразие положения французского большевика в революционной России определялось тем, что в исключительных исторических обстоятельствах выкорчевывания устоев русской жизни в нем совершенно парадоксальным образом соединились крайне разнородные устремления: с одной стороны, доктрина социального католицизма, отличающаяся повышенным вниманием к участи обездоленных и идее примирения западного и восточного христианства; с другой стороны, всепоглощающая страсть к России, глубокий интерес к русской истории, культуре, религии, каковые представлялись молодому Паскалю — как и некоторым другим французам начала XX века, что открывали для себя русскую жизнь не через приснопамятный памфлет маркиза А. де Кюстина, а через «Русский роман» виконта Э.-М. де Вогюэ, — животворным источником истинных ценностей, преданных забвению в милой Франции, помешавшейся на светскости, сциентизме, парламентаризме. Кроме того, нельзя исключить того, что, принимая русскую революцию, утверждавшую, точнее, спасавшую себя через политическую волю к миру любой ценой, боевой французский офицер, имевший возможность на себе испытать абсурд европейской бойни, делал ставку не только на русский мир, но и на немедленное прекращение войны, сколь ничтожными ни казались бы шансы этого достичь.

Так или иначе, но следует полагать, что революционный выбор Пьера Паскаля, равно как последующий отход французского революционера от русского коммунизма, трудно понять, апеллируя к позитивистской модели религии как иллюзии, позаимствованной Ф. Фюре из известной работы З. Фрейда: идет ли речь о будущем иллюзии или о прошлом иллюзии, в обоих случая иллюзия сводится к психологической структуре индивида, в центре которой «исполнение желания» [Фрейд]. Толковать участие в революции исключительно в виде «психологической инвестиции, сравнимой с той, что задействована в религиозной вере» [Furet: 14], а последнюю редуцировать к экономике индивидуального желания, в том числе желания защитить себя, сохранить свое «я», — значит упускать из виду тот элемент экзистенциального опыта, движущей силой которого выступает не эгоистическое самосохранение, а растрата самости, трата самого себя, в том числе в поисках сообщества, сколь невозможным или недостижимым ни казалось бы последнее. Думается, что мотивы революционного выбора Паскаля могут стать яснее в свете проблематики исключительного человеческого сообщества, которое он поначалу искал в стихии русской революции, а затем — в русской культуре и религии русского народа.

Осенью 2014 года во Франции появились сразу две книги, которые проливают новый свет на изломы жизненного пути и политического становления Паскаля: речь идет, с одной стороны, о пятом томе дневников «Русский дневник. 1928-1929»; с другой — о фундаментальной биографии Паскаля, выпущенной в свет Софи Кере, профессором современной истории Университета Париж-Дидро (Пари-7), известной специалисткой по истории франко-российских интеллектуальных связей, автором одного из самых значительных исследований о той завороженности французских интеллектуалов Советским Союзом, в силу которой последние, будто мотыльки на огонь, тянулись к «великому свету» на Востоке (см.: [Coeurе 1999], [Coeurе 2014]).

Прежде чем обратиться к последнему тому «Русского дневника», имеет смысл коротко остановиться на книге Софи Кере. Эта работа являет собой настоящую кладовую ценнейших сведений не только из жизни Паскаля, но и из русской истории времен революции и первых лет существования большевистского режима.

Следует сразу сказать, что биография, подготовленная Софи Кере, представляет собой последовательную реализацию целого ряда методологических постулатов, в целом направленных на то, чтобы, с одной стороны, избежать прямолинейной реконструкции того персонального мифа, который выстраивал сам Паскаль начиная с первых страниц «Русского дневника» 1916 года, где пытался примирить органичный католицизм с благоприобретенным русофильством и стремлением принять участие в строительстве нового мира; а с другой — не поддаться искушению типизировать портрет западного интеллектуала, с энтузиазмом бросающегося в объятья кровавого красного режима, чтобы некоторое время спустя вырваться из них и незамедлительно обратиться гласом вопиющего в пустыне, изобличающим ложь той новой жизни, в которую было поверил.

Софи Кере счастливо избегает двух этих историографических крайностей, сделав ставку на то, чтобы в биографическом повествовании звучал не только голос Паскаля, которому можно внимать самостоятельно, читая доступные теперь дневники, не только разноголосица мемуарных свидетельств современников, зачастую отмеченных предвзятостью или пристрастностью, не только шум времени, запечатленный в революционной и пореволюционной прессе, но и то безмолвие истории, что дожидается своего часа в разнообразных архивах. Не что иное, как надлежащее использование архивных документов — от личного Архива Паскаля-Жака Катто до архивов французской полиции или французской армии², — превращает исследование Софи Кере в незаменимое собрание подлинных исторических редкостей, каждая из которых по-своему освещает загадочное существование Паскаля в социальной истории России и Франции XX века.

Главная биографическая проблема Паскаля заключается в том, что он не только свято верил в новую жизнь России после октября 1917 года, но и все знал — по крайней мере, знал, какой ценой и какой кровью утверждала себя новая русская жизнь в эпоху «красного террора». Более того, боевой французский офицер, отказавшись после октябрьских событий вернуться с военной миссией в Париж, вступил в ряды ВКП(б) и фактически оказался во главе горстки французских большевиков в России, сумев поставить себя в революционной Москве таким образом, что в скором времени ВЧК стала регулярно прибегать к его услугам: то привлекая в качестве переводчика на допросах «подозрительных» иностранцев, то направляя с инспекцией в первые концентрационные лагеря, то отряжая за Урал вести переговоры с белочехами, то инспирируя его выступление на знаменитом процессе против левых эсеров. Личные, хотя и мимолетные, встречи с Лениным, Троцким, Дзержинским, Бухариным, Зиновьевым, Радеком, активная работа в Коминтерне и Народном комиссариате иностранных дел РСФСР, где Паскаль несколько лет подвизался в качестве личного секретаря и переводчика при наркоме Г. Чичерине, придавали его существованию в революционной России своеобразный ореол несгибаемого большевика октябрьского призыва, чему не воспрепятствовала даже репутация глубоко верующего человека, хотя именно за католицизм ему пришлось оправдываться в декабре 1919 года перед специальной комиссией ЦК большевистской партии, представив на суд партийных товарищей своеобразную исповедь «католика-коммуниста» «Во что я верую».

Само собой разумеется, что перед лицом столь реального и столь многообразного присутствия Паскаля в революционном процессе России 1917-1927 годов, разнохарактерно отображенном на страницах ранних дневников и переписке с близкими, в печатных выступлениях в российских и французских изданиях того времени, во всевозможных документах Коминтерна и Народного комиссариата иностранных дел РСФСР, историку не остается ничего иного, кроме кропотливой работы с различными архивами. Более того, ввиду особой историографической ситуации, в которой эго-архив (дневник, личная переписка) переплетается со своего рода псевдо-архивом, образованным идеологически обусловленной историографией политических институтов первых лет русской революции, коллективным био-архивом, складывающимся из более или менее достоверных свидетельств, принадлежащих перу друзей или недругов, единомышленников или оппонентов, и медиа-архивом, то есть прессой революционного времени, где скопом архивированы события и лица, исследователь не может не сделать ставку на своего рода архи-архив, точнее, особый атемпоральный режим исторического повествования, призванный схватить исторического персонажа не столько в плане его времени (позитивистская биографическая иллюзия), не столько с точки зрения нашего времени (моралистическая биографика), сколько в виде радикально анахронического опыта.

1. Здесь и далее перевод с французского мой. — С. Ф. [↩]
2. Автору остались недоступны архивы российского МИДа и ВЧК-ГПУ, где могут находиться документы, способные существенно дополнить проведенную историческую реконструкцию.[↩]