Задачи, диктуемые временем

Т. Маевская, Идеи и образы русского народнического романа (70 – 80-е годы XIX в.), «Наукова думка», Киев, 1975, 207 стр.; В. Коновалов, Народническая литературная критика, Изд. Казанского университета, 1975, 106 стр.; В. Архангельская, Очерки народнической фольклористики, Изд. Саратовского университета, 1976, 173 стр.; К. Семенкин, Н. Н. Златовратский, Верхне-Волжское книжное изд-во, Ярославль, 1976, 143 стр.; А. Слинько, Из истории русской демократической критики (Литературно-критическое наследие Н. К. Михайловского), Изд. Воронежского университета, 1977, 175 стр.

Дискуссия о народничестве, встряхнувшая полтора десятилетия назад историков русской общественной мысли и литературоведов, послужила серьезным толчком к изучению народнической литературы. Появились обобщающие монографические работы, поднимающие – в меру исследовательской оснащенности-проблемы эстетического своеобразия литературного народничества, его связей с русским освободительным движением. Это монографии Н. Соколова «Русская литература и народничество» (1968), М. Горячкиной «Художественная проза народничества» (1970), А. Спасибенко «Писатели-народники» (1968) и «Своеобразие языка и стиля народнической литературы» (1972). В Горьком началось регулярное издание проблемного сборника «Русские писатели и народничество». О некоторых из этих работ и задачах изучения народничества мне уже приходилось говорить в специальном обзоре, опубликованном в «Вопросах литературы» (1970, N 6).

Новые монографии продолжают наметившуюся в конце 60-х годов тенденцию подведения исследовательских итогов, постановки новых научных проблем, ранее не привлекавших пристального внимания литературоведов, создания критико-биографических очерков о наиболее талантливых народниках-беллетристах и обобщающих исследований о целых «разделах» народнической литературы (критики, в частности). Свидетельствуя об известных достижениях литературной науки, эти исследования, к сожалению, содержат и досадные просчеты и упущения, обусловленные и состоянием разработанности научной проблематики, и – не без этого! – авторской индивидуальностью. Главное же – несовершенством или устарелостью методологии, серьезно тормозящими научный прогресс в этой области истории русской литературы.

«Известно, что подлинно необходимой научной работой, строго говоря, может быть названа только такая, которая построена с точным учетом уже сделанного по данной теме, которая не повторяет сделанного, а дополняет его новыми открытиями, отвергает или уточняет то, что было ими только намечено, но не развернуто. Но систематическим подведением итогов в избранной теме мы занимаемся недостаточно, – справедливо писал А. Бушмин. – Очень часто монографии разных авторов об одном и том же писателе представляют результат параллельных литературоведческих чтений одних и тех же источников, а потому очень сходны между собой, отличаются лишь некоторыми вариациями, не подвигающими дело изучения вперед. Повторяемость одних и тех же идей, завуалированных переиначиванием текста, легкое варьирование стереотипа, хождение по выбитым следам и как следствие этого многописание без соответствующего научного эффекта – все это остается весьма заметным, живучим недостатком литературоведческих работ» ¹. К сожалению, десятилетие, прошедшее со времени установленного А. Бушминым диагноза, не искоренило эту «болезнь».

В самом деле, возьмите, к примеру, работу Т. Маевской, исследователя, вполне подготовленного к тому, чтобы, не дублируя предшественников, предложить новые решения старых вопросов. Почему «старых»? Да потому, что проблематика, к которой она обратилась, действительно не нова. Дореволюционным и советским литературоведением сделано достаточно много для уяснения идейно-художественной специфики народнического романа и в первую очередь именно его «идей и образов». Уже современная писателям-народникам критика (П. Ткачев, М. Цебрикова, А. Введенский, А. Скабичевский и др.) определила социально-политические, этические и эстетические идеалы крупнейших из них, выявила принципы изображения народной жизни в народнической беллетристике и ее специфические художественные особенности (публицистичность, отсутствие фабульной последовательности и связанная с этим циклизация, усиление сюжетообразующей роли авторского «я», хроникальность и т. д.).

Обобщением наблюдений дореволюционной критики стали суждения Плеханова (без которых сейчас не обходится ни один исследователь народнической литературы) о том, что у писателей-народников общественные интересы преобладают над литературными, об их сугубо социологической сосредоточенности, сказавшейся на принципах психологического анализа.

Разумеется, не все вопросы формосодержательной специфики народнического романа получили в литературоведении надлежащее решение, в том числе и в избранном Т. Маевской аспекте. Слабее всего изучены этико-философское содержание его «идей и образов» (основное внимание уделяется их политической направленности) и эстетические принципы их воплощения, поэтика и архитектоника романа. Пойди исследователь по этому пути – и книга приобрела бы научную актуальность. Т. Маевская избрала, к сожалению, «хождение по выбитым следам»…

Исследователь оперирует двумя разновидностями народнического романа: произведениями, сосредоточенными на изображения жизни крестьянства, и – воспроизводящими психологию и деятельность революционера-народника, – не оговорив небесспорность такого деления народнической романистики (существует мнение, что только первую разновидность можно рассматривать как «собственно народническую», вторая же относится к революционно-просветительской или революционно – демократической литературе), не прояснив собственные критерии жанрово-стилевой типологии. Это помогло бы обосновать круг источников, избежать субъективизма в их отборе. К тому же и в анализе этих, субъективно выхваченных из литературного процесса 70 – 80-х годов, произведений книга не отличается ни новизной концепций и наблюдений, ни тщательностью аргументации.

Характеризуя развитие народнического романа, Т. Маевская приходит к следующим выводам: он подготовлен «Записками охотника», произведениями Григоровича и Решетникова. Его становление шло по линии усвоения этнографического элемента, широко представленный в предшествующей литературе, и очерковости (правда, что под этим понимается, – неизвестно), объединения художественного и публицистического элементов с целью открытого, прямого воздействия на читательскую аудитарию. Но обо всем этом было сказано в свое время и самой народнической критикой и суммировано в работе В. Буша «Очерки литературного народничества 70 – 80 гг.» (1931).

Более содержательны размышления Т. Маевской о теории «мужицкого» романа, сформулированной Н. Златовратским. Однако теоретические положения Добролюбова, Герцена, Чернышевского, подготовившие становление жанра в имевшие неизмеримо большее значение для народнической литературы, нежели суждения Златовратского, вообще исследовательницей не затрагиваются.

В формировании другой разновидности романа – о герое-революционере – Т. Маевская справедливо усматривает огромную роль «Что делать?» и «Пролога» Чернышевского, а также тургеневских произведений. Но справедливость эта также аксиоматична. А вот, к примеру, уяснить эволюцию принципов изображения «нового человека» в творчестве самого Чернышевского (от «Что делать?» к «Прологу») и показать дифференцированное усвоение его традиций в разных беллетристических «школах» внутри литературного народничества (в том числе внутри народнического романа) – эта задача несравнимо актуальнее и в историко-литературном, и в теоретическом аспектах. Именно решение ее и хотелось бы видеть в новейшей монографии.

Аналогичными методологическими недостатками грешит и первый в литературной науке очерк жизни и творчества Н. Златовратского. К. Семенкину удалось систематизировать накопленный материал, свести его в цельный «сюжет», привлечь новые источники из архивных фондов Москвы, Ленинграда, Владимира – родины писателя-разночинца. Фактические сведения, приводимые автором, заслуживают внимания. Однако интерпретация творческого развития писателя, его мировоззрения и эволюции, взаимоотношений с другими народническими литераторами, анализ конкретных произведений не содержат ничего нового, не соответствуют современному уровню литературоведения (кстати, К. Семенкиным не учтены новейшие работы о Н. Златовратском С. Михайловой, Е. Шпаковской и др.).

Вот, к примеру, обобщающий и исходный тезис в анализе мировоззрения Златовратского: «С революционным народничеством… писателя сближала его социалистическая убежденность, резко критическое отношение к капитализму, правдивый показ разложения крестьянской общины, защита демократических требований русского крестьянства. Наряду с этим Златовратскому были свойственны черты, присущие либеральному народничеству, – идеализация патриархальных устоев, иллюзорные надежды на то, что при помощи реформ якобы возможно возродить примитивный общинный социализм» (стр. 9). Здесь почти каждое суждение требует уточнений с позиций сегодняшнего дня.

Во-первых, мысль о том, что Златовратский «занимал промежуточное место между двумя течениями (революционным и либеральным. – В. С.) народнического движения, не примыкая полностью ни к одному из них», не учитывает того обстоятельства, что народничество как литературное течение должно рассматриваться в собственной идеологической специфике, независимо от течений внутри народнического социально-экономического учения и народнических политических движений. Как многим представителям литературного народничества, Златовратскому были свойственны тенденции либерализма. Присущее же либеральному народничеству стремление «заштопать» (по ленинскому выражению), «улучшить» положение крестьянства при сохранении основ современного общества заявило о себе активно тогда, когда литературное народничество как особое течение русского критического реализма практически уже не существовало.

Во-вторых, «резко критическое отношение к капитализму» не в меньшей, а, пожалуй, в большей степени было свойственно и либеральному народничеству.

В-третьих, «требования русского крестьянства», которые защищал Златовратский, были не просто демократическими, но буржуазно-демократическими. Это общеизвестное положение ленинских статей о народничестве.

И в-четвертых, как согласовать мысль о «правдивом показе разложения крестьянской общины» (стр. 9) с заявлением о том, что «Златовратский -выразитель народнических воззрений, всячески идеализирует крестьянскую общину» (стр. 72)?.. Ведь дело как раз в том, что, веруя в общинный идеал, писатель отнюдь не идеализирует современное состояние общины, сознавая, что в «громадном большинстве случаев современная русская мужицкая община представляет… однобокую организацию, негармоническую, в которой совмещаются вещи несовместимые, наивысочайшие формы общественных отношений с формами дикого антинародного свойства» («Деревенские будни»).

Особенно удручают оказавшиеся весьма живучими рецидивы старой болезни литературоведения, так называемой теории «вопрекизма», по которой писатель сам не ведает, что творит «вопреки» своему мировоззрению. В монографии Т. Маевской писатели-народники сплошь и рядом воспроизводят реалистические картины жизни «вопреки» (или «несмотря на…») своим утопическим идеалам. «Несмотря на изображение реалистической картины пореформенной деревни, – пишет она о романе Златовратского «Устои», – писатель продолжает отстаивать утопические надежды на жизнеспособность общины, считая проникновение капитализма в деревню явлением временным» (стр. 98). Или – об «Очерках крестьянской общины» и «Очерках деревенского настроения» Златовратского: «Вопреки народнической ориентации писателя на патриархальные «устои», в очерках воспроизведена реальная действительность» (стр. 89). А может быть, именно страстная вера в социалистический идеал и придавала силу реализму народников, острой критике капитализирующейся действительности? Может быть, тогда иные из противоречий, в которых упрекают исследователи и Глеба Успенского, и Златовратского, идут от… лукавого, а точнее, от устаревшей методологии?

Крайне скуден в рассматриваемых книгах эстетический анализ произведений. Причем ведется он тоже с позиций если не устаревших, то катастрофически стареющих. Автор монографического очерка о Златовратском обедняет идейную направленность повести «Золотые сердца», сводя ее к пропаганде филантропии и отрицая ее революционный пафос. Дело обстоит гораздо сложнее: Златовратский вводит разные «положительные типы» русской интеллигенции, в том числе и тип борца за революционные преобразования, прибегая в этом случае к эзоповскому языку, который, к сожалению, не всегда поддается исследовательской расшифровке.

Для царской же цензуры смысл «Золотых сердец» оказался более понятным, чем для некоторых исследователей. В них «представлены, – докладывал цензор, – в самом героическом виде типы так называемых новых людей, то есть людей, относящихся враждебно к существующему порядку и замышляющих «общее дело», под которым обыкновенно разумеется упразднение этого порядка». Нет, не узкофилантропические цели заставили цензуру обратить на повесть Златовратского самое пристальное внимание (по цензурным соображениям не появился в «Отечественных записках» и эпилог «Золотых сердец»).

Идейно анемичным и художественно обескровленным предстает в интерпретация К. Семенкина и роман Златовратского «Устои», крупнейшее эпическое полотно в народнической литературе. Автор книги ушел от анализа его социально-нравственной и философской проблематики, его эстетического своеобразия в ряду других произведений романной формы, сосредоточившись преимущественно на рассмотрении речевых и портретных характеристик персонажей и авторской речи. Причем анализируются они вне связей со всей эстетической системой романа, без учета их функциональных особенностей. Это уже одновременно издержки и методологии, и методики литературоведческого анализа, издержки столь значительные, что целостный и системный анализ творчества одного из крупнейших беллетристов-народников не снимается с повестки дня литературной науки и после книги К. Семенкина.

Видимо, стремясь «утилизировать» материал, накопленный в период работы над книгой о Степняке-Кравчинском, Т. Маевская преимущественное внимание уделяет вопросам внелитературного ряда: история создания бесцензурных народнических произведений, их литературной судьбе. Вопросы эти, бесспорно, интересны, но они не приближают к пониманию типологических особенностей романа о «романтиках революционного действия». К тому же анализ произведений Степняка-Кравчинского, Юрковского, Арнольди грешит псевдонаучностью. Вот, к примеру, объяснение жанровой специфики книги Кравчинского «Подпольная Россия» (что – это тоже роман?) и ее художественной целостности: «Жанровая природа книги очень своеобразна. Здесь сосуществуют и литературный портрет, и историко-публицистическая статья, и художественный очерк. При всем этом «Подпольная Россия» воспринимается как художественный монолит. Что же позволило писателю добиться цельности произведения при мозаичности иго построения? В первую очередь, действенная задача книги, ее боевая направленность, обусловившая эмоциональный накал, с которым она писалась» (стр. 143). Достаточно, оказывается, «задачи» и «эмоционального накала», чтобы произведение приобрело художественную цельность. Разумеется, при такой «методологии» излишни какие-либо разговоры о единстве сюжета, цементирующем композиционную «мозаичность».

Важная черта эстетики народнической литературы – ее фольклоризм, ее народоведческий характер, который, однако, до последнего времени не был предметом специального изучения. Этот пробел восполняет монография В. Архангельской «Очерки народнической фольклористики», выгодно отличающаяся от других работ и новизной материала, и четкостью методологических принципов, и строгостью концепции, и добротностью аргументации.

Работа В. Архангельской многоаспектна. Задавшись целью выяснить, «возможно ли ставить вопрос о существовании разночинской народнической фольклористики как ветви русской фольклористики, имеющей свои отличия от академической науки» (стр. 13), автор исследует, какие жанры устного народного творчества были особенно популярны в среде народнических литераторов и какие процессы увидены ими в народном творчестве; как теоретически представляли они возможности использования фольклора в литературе и как эти представления реализовывались в творческой практике писателей-народников. Иными словами, В. Архангельская ведет исследование на стыке двух научных дисциплин: фольклористики и поэтики, которые взаимообогащают узкоспециальные наблюдения и приводят автора к новым научным выводам.

Нельзя не приветствовать и еще один важный с методологической точки зрения момент: исследовательница не ограничивается историко-литературными данными, широко привлекая материал русской журналистики 70 – 80-х годов, в недрах которой, собственно, и оформлялось идейно и организационно литературное народничество.

Первая глава книги так и называется – «Фольклор и фольклористика в демократических журналах 70-х годов XIX века». Опираясь на фольклорно-этнографические материалы «Дела» и «Отечественных записок», а внутри них – на литературно-критические выступления Михайловского, Пятковского, Лаврова, Костомарова, Мордовцева и других сотрудников демократических журналов, сопоставляя их высказывания с революционно-демократической фольклористической концепцией, В. Архангельская приходит к справедливому выводу о том, что «подход к фольклору как к национальному явлению, заявивший себя в беллетристике, народнической критике, агитационной практике, резко противостоял академической науке – школе заимствования – и в сущности представлял собой особое направление в фольклористике 70-х годов XIX века» (стр. 69). Этот вывод подкрепляется анализом этнографических очерков Благовещенского, Якушкина, Максимова, Энгельгардта и в «персональных» главах, посвященных фольклоризму крупнейших беллетристов-народников: «П. В. Засодимский и фольклор», «Этнографизм творчества Н. И. Златовратского», «А. И. Эртель – фольклорист».

В. Архангельская убедительно вскрывает социально-политическую подоплеку народнической заинтересованности в устном народном творчестве. Изучение народниками этнографии и фольклора диктовалось необходимостью «познания труженика во имя его блага», исследования социально-нравственных норм жизни крестьянина, его политических представлений, быта, верований, идеалов, национальных особенностей характера. Фольклорно-этнографические интересы народников менее всего носили узкоисторический характер, они всегда «проецировались» на актуальные проблемы современности, тяготели к народоведению. И если в области философии и социологии народническая мысль отступила от заветов революционной демократии, то фольклоризм народников (и в первую очередь их идеолога – Михайловского), справедливо пишет автор «Очерков», «не был шагом назад по сравнению с шестидесятниками». Народнические статьи по вопросам фольклора «проникнуты верой в народ, в его веками воспитанные общественные инстинкты, в его революционность. На них отблеск революционной эпохи и политических идеалов» народников-революционеров (стр. 76).

Серьезный вклад вносит В. Архангельская в изучение поэтики народнической литературы. Она отмечает, что фольклорный материал в различных жанрах народнической беллетристики был связан с аналитическим началом, «дозировался» и организовывался публицистической заданностью. Особенно широко используются писателями-народниками в художественной ткани произведений народные песни. Песня «предстает как производное от крестьянского бытия в самом широком смысле слова». Она представляет собою «поэтический отзвук разных сфер жизненной практики простолюдина, поэтому автор нередко «подпирает» ею какую-либо психолого-бытовую сюжетную ситуацию в романе или повести» (стр. 97).

Очень часто народники-беллетристы обращаются к песенным произведениям в обрисовке героя. Эта черта присуща, в частности, писательской манере Засодимского, облик персонажей в творчестве которого, «строй их мыслей и чувств часто рекомендуется именно через приверженность к тому или иному роду поэзии, к песням определенной тематики» (стр. 107).

Работа В. Архангельской лишний раз убеждает в том, что эффективность научного исследования неразрывно связана с методологическим поиском. А вот в монографиях В. Коновалова и Л. Слинько о народнической критике эти искания, к сожалению, отсутствуют.

Литературная критика как предмет литературоведческого рассмотрения – явление многоаспектное. Как бы мы ни относились к ней – считая ее частью литературоведения или «компонентом литературы», – методологический, теоретический и исторический аспекты научного изучения критики не утрачивают своей правомерности и актуальности. Хотя, безусловно, сами принципы анализа будут иными (должны быть иными!), если рассматривать критику внутри историко-литературного процесса (как его важнейшую часть, организатор и «стимулятор») или внутри процесса становления и развития литературной науки, которая, в сущности, вырастала непосредственно из критики, по праву занимающей место в очерках истории русского и советского литературоведения. Тем не менее, по сравнению с литературой и литературоведением (находясь в непосредственном соприкосновении с ними), критика обладает собственной методологией и теорией, имеет собственную историю.

Это, с одной стороны, свидетельствует о сложности того общественно-литературного феномена, к которому обращаются исследователи критики. С другой – о необходимости для каждого из них ясного осознания этой сложности и в связи с этим четкого методологического «самоопределения», тем более, что применительно к народнической критике (Михайловскому, в частности) многие из названных аспектов получили достаточно полное или частичное осуществление в дореволюционной и советской науке.

Разумеется, каждый исследователь волен идти своим путем, но до тех пор, пока не начинает игнорировать специфику предмета исследования и опирается на соответствующие ей принципы анализа, пока он учитывает состояние изученности вопроса и насущные потребности развития науки. Волен избирать любую композицию труда. Тем не менее, думается, и В. Коновалову, и А. Слинько совершенно необходимо было предпослать своим работам методологическое вступление, которое должно бы ввиду отмеченной сложности предмета отграничить сферу изучения, сформулировать принципы подхода к материалу, которое заставило бы обратиться к проблемному, концептуальному построению исследования. Отсутствие такого вступления во многом предопределило недостатки книг.

Авторы справедливо исходят из того, что литературное движение эпохи народничества определило и целую своеобразную литературно-критическую систему, отличительными чертами которой, как отмечает В. Коновалов, является «защита демократических традиций русской литературы… углубленное внимание к общественной значимости произведения, его действенности, ярко выраженная публицистичность, интерес к проблемам изображения народной жизни» (стр. 10 – 11).

Характеризуя деятельность критиков-народников, исследователи отмечают, что методологической основой их подхода и оценки произведений искусства была субъективная социология, обусловившая противоречивость их эстетических и литературно-критических взглядов. Приводимые авторами примеры этой противоречивости достаточно красноречивы и убедительны. Однако в подобных исследованиях (как, впрочем, вообще в разговоре об эстетике и поэтике литературного народничества) невозможно обойтись без проникновения в философию (прежде всего в гносеологию) искусства в ее народническом варианте. Отсутствие анализа философских и этических основ эстетических воззрений существенно снизило научную ценность обеих книг, привело к эмпирически-дробному рассмотрению литературно-критических суждений народнических критиков вне какой-либо логической системы и категориальной субординированности.

Конкретные оценки народниками литературных явлений, приводимые в монографиях, давно уже вошли в научный обиход и многократно комментировались. Однако в рецензируемых работах они, к сожалению, не рассмотрены как система, не сложились в исследовательскую концепцию.

Взять, к примеру, главу «Н. К. Михайловский и Л. Н. Толстой» в книге А. Слинько. Во-первых, глава эта, в сущности, представляет этюд историка литературы (а не исследователя истории русской критик») об отношении Михайловского к творчеству Толстого, суммирующий общеизвестные сведения (главное внимание уделено статье «Десница и шуйца Льва Толстого»). Во-вторых, А. Слинько не выделяет никаких узловых проблем, диктуемых как предметом изучения, так и методологическими принципами исследователя, предпочитая говорить о самом разнородном материале, в котором и справедливые наблюдения выглядят случайными. Такое изложение материала создает впечатление об отсутствии цельности в эстетических я литературно-критических представлениях и самого Михайловского: эффект, который едва ли входил в планы исследователя.

Между тем конкретные оценки народническим критиком русских писателей чрезвычайно целостны и определяются антропологическим принципом подхода к общественным явлениям, приводящим его к гносеологическому субъективизму. С другой стороны, его субъективно социологические воззрения неизбежно толкали – при всем понимании социальной детерминированности человеческой личности – к преувеличенным представлениям (если не сказать фетишизации) роли индивидуально-психологического фактора в творческом и литературном процессе. Михайловский рассматривает «художественный мир» писателя, если воспользоваться определением М. Бахтина, как художественно организованное сосуществование и взаимодействие духовного многообразия. Его интересуют в первую очередь, по современной терминологии, типологические черты героев того или иного писателя, обусловленные феноменологией его духа, в чем нельзя не видеть определенной близости Михайловского к так называемой психологической критике при всей ярко выраженной социологичности ее. Своеобразие тургеневских героев объясняется «слабохарактерностью» писателя. У Достоевского – «жестокостью» его таланта. У Льва Толстого – «органической» порочностью его сознания как мыслителя. У Глеба Успенского – сугубой искренностью таланта и т. д. Критик ищет психологическую доминанту характера писателя, накладывающую специфический отпечаток на весь его художественный мир. Такой подход содержит в себе изъяны односторонности, но позволяет Михайловскому избежать эмпиризма и произвольности литературно-критических суждений.

В этом случае исследователю остается только выявить «механизм» этих суждений.

Задача исследователя не должна, видимо, ограничиваться анализом только высказываний критики о каком-то писателе, возможно, и интересных самих по себе (так, в частности, строится книга А. Слинько). На основании высказываний «о…» исследователь истории критики обязан установить историко-литературную концепцию того или иного критика, потому что любой текущий, современный критикам и критике литературный процесс – всегда процесс историко-литературный.

Книга В. Коновалова тоже не охватывает всего комплекса (да едва ли это под силу одному исследователю!) проблем, возникающих при изучении народнической критики, и претензии в этом плане к исследователю могут быть неисчерпаемы. Ведь в работе не представлен даже весь круг имен критиков-народников. Следует заметить, что подобная задача и невыполнима, если строить исследование по принципу, предложенному В. Коноваловым. Бесспорная польза от его монография в том, что она убеждает в необходимости строить историко-критический труд не в «медальонном», а в проблемном плане, выделяя типологические принципы литературно-критической деятельности народников и оснащая их соответствующим аргументирующим материалом.

Я остановился только на монографических исследованиях о народнической литературе, опубликованных за последние годы, не пытаясь анализировать множество статей, появившихся за это же время. Да и в характеристике монографий старался выделить только те моменты, которые свидетельствуют как об очевидных успехах, так и об неизжитых слабостях литературной науки.

Рассмотренные работы дают основание говорить о том, что первостепенной задачей в освоении исследуемого историко-литературного «плацдарма» становится не экстенсивная, но, интенсивная «обработка» его, совершенствование методологии и методики литературоведческого анализа, поиски наиболее эффективных, неординарных принципов подхода к материалу и его интерпретации. Только при этом условии изучение литературного народничества будет вестись на уровне современных научных требований.

г. Уфа

1. А. С. Бушмин, Методологические вопросы литературоведческих исследований, «Наука», Л. 1969, стр. 10.[↩]