Заботы и радости молодых…

Как охотно произносим мы слово «эстафета», намереваясь определить связь меж различными поколениями поэтов и прозаиков, драматургов и критиков… Но право лее, это определение-метафору трудно признать вполне точным и метким: отношения, сближающие зрелых мастеров и дебютантов, только начинающих литературный труд, куда более сложны, чем простая передача вымпела из рук в руки.

Прежде всего происходит не замена, а присоединение, умножение рядов тех, кто движется, ищет, создает. Об этом убедительно свидетельствует весь опыт нашей литературы, в которой и ныне одновременно действуют Алексей Сурков, и Микола Бажан, Леонид Мартынов и Петрусь Бровка, Константин Симонов и Григол Абашидзе, Михаил Дудин и Кайсын Кулиев, Владимир Солоухин и Рамз Бабаджан, Евгений Евтушенко и Отар Чиладзе, то есть те, кто начинал свой путь сразу же после революции, в 20-х годах, в пору первых пятилеток, во время Отечественной войны, вскоре после победы, на грани 50 – 60-х…

Теперь к ним присоединяются молодые писатели, чье слово впервые прозвучало совсем недавно. Так же как и их предшественники, они принесли с собою свежие мотивы и коллизии, неиспробованные образные краски, привели с собою им близких и понятных героев, выдвинули вопросы, их волнующие. Конечно, далеко не все подписанные новыми именами книги привлекают читателя своей подлинной новизной. Но, не забывая о красноречиво обманчивых «Ганце Кюхельгартене» и сборнике «Мечты и звуки», смею думать, ею обладают произведения тех начинающих, от которых мы и можем ожидать наибольших успехов.

Но каким же должен и может быть разговор о молодых писателях? В его необходимости, кажется, нет сомнений ни у читателей, ни у самих новобранцев литературы, ни у их старших товарищей… После известных партийных решений работа с молодежью, и ранее занимавшая заметное место в деятельности писательских организаций при постоянном и энергичном участии комсомола, приобретает все больший размах, глубину, организованность, серьезность.

Результаты налицо – десятки, нет, сотни книг, выпускаемые издательствами, специальные номера журналов, встречи с литераторами, еще вчера незнаемыми, а сегодня обращающимися к читателям и надеющимися на их сочувственное внимание; ширящийся поток романов и поэм, в еще большей мере – стихов, рассказов, повестей. И настойчивое желание людей, любящих литературу и доверяющих ей, – разобраться в этом обилии произведений и оценить их по достоинству.

Известно, что современный рост читательского самосознания сказался и в резко обострившемся внимании к личности художника: наш соотечественник, запомнив книгу, пришедшуюся ему по сердцу, ищет и другие книги, подписанные той же фамилией. Узнавая неофитов, выступающих впервые перед обширной аудиторией, мы обязательно задумаемся над тем, каковы надежды, ими подаваемые. «Кто из них, – как писал Владимир Луговской, – будет книгою бытия, кто слепой запятой в неразборчивом шрифте?»

Итак, дело критики – характеризовать одну за другой книги, поочередно разбирая и оценивая их, отмечая достоинства и недостатки, произнося ненавязчивые советы, поддерживая прорезывающиеся дарования и осуждая ремесленные поделки, ложные концепции, плоские и недобросовестные сочинения?

Однако вереница толковых, аргументированных рецензий, каждая из которых будет нам представлять книгу и автора, «вынутых» из потока произведений, появляющихся на полках библиотек и магазинных прилавках, не может заменить подвижного, разностороннего «портрета» – характеристики тех устремлений, замыслов, настроений, открытий, которые несут с собою писатели, вошедшие в литературу на протяжении последних лет. Для этого необходимо сличать, сопоставлять, связывать сделанное, сказанное поэтами и прозаиками, подчас далеко друг от друга отстоящими, мало чем схожими.

Поэтому здесь и должна пойти речь о писателях пускай и не многих, но достойных того, чтобы в них можно было видеть тех, чье творчество и есть молодая литература 70-х годов, тех, кто по праву входит в новое пополнение работников советской литературы.

Да, каждый из них в особицу вынашивает свои чаяния, наблюдения, предположения, каждый с глазу на глаз с листом бумаги ищет нужные наилучшие слова в наилучшем порядке. Но когда дело сделано, книга написана и начала самостоятельную жизнь, став достоянием тысяч, происходит одно из тех чудесных превращений, которые так соприродны художественному творчеству: то, что творилось в уединении и выразило заветное, стало неотъемлемым звеном общего движения литературы, в свою очередь причастной к самым крупным, сложным свершениям и проблемам нашего века. Более того: тем полнее и рельефнее образное воплощение времени, чем неповторимо-своеобычнее и сильнее личность художника, если, конечно, он вмещает в созданном им образном мире драмы и мечты, конфликты и идеалы своей эпохи.

Должно быть, поэтому и великие таланты лучше, яснее постигаются нами, когда мы знаем действительность, – притом и литературную! – их окружавшую и в их творчестве отраженную. Даже для понимания исполинского гения Пушкина так много значит знание поэтов пушкинской плеяды! А обращаясь к опыту советской литературы, мы снова и снова удостоверяемся в том, как органична связь, существующая между поэтами и прозаиками, принадлежащими к одному и тому же поколению: увлеченный собственными, личными, лишь ему одному доступными и нужными решениями, писатель попутно, сам того не имея в виду, приносит с собою те образные решения, которые в совокупности с созданиями других его собратьев по перу и складываются в разнородное, многовариантное единство – в литературу своего времени. Здесь существуют прямые «дополнения» и столь же очевидные несогласия, обоюдная поддержка и резкое противостояние, – и все это звенья единого целого, все выражение эпохи с присущим ей единством и противоречивостью.

Невозможно забыть о том, что хотя главные действующие лица этой статьи начали свой путь в истекающем десятилетии, мы видим в них продолжателей тех литераторов, что создали и умножили славу литературы социалистической державы; оттого-то, чтобы яснее увидеть, как формируется это поколение, стоит обратиться к поколениям предшествующим и убедиться в том, что и тогда, в иное время, действовала сила содружества и взаимопонимания.

Ярослав Смеляков чутко ощутил и тонко выразил близость, скрытую во внешнем противостоянии двух великих мастеров революционного стиха, написав в стихотворении, посвященном Есенину и Маяковскому: «Голос свирели и трубный глас… Легкий шажок и широкий шаг. И над обоими красный флаг»… Да, красный флаг развевается и над стихами Тихонова, Пастернака, Прокофьева, Светлова, Луговского, Багрицкого, Ушакова, Антокольского, Сельвинского, Корнилова, Мартынова, чьи образные миры так безмерно разнородны, а меж тем принадлежат к одной и той же солнечной системе.

Но для чего же нам обращаться к классике советской прозы и поэзии, ведя речь о тех, кто по существу еще только доказывает свое право называться литератором? Очевидно, для того, чтобы подтвердить, как необходимо и полезно воспринимать, оценивать сделанное молодым писателем в связи с трудами его сверстников… Иными словами, стоит попытаться различить – как, из каких индивидуальностей образовывается самое юное поколение советской литературы, что именно несут с собою его отдельные участники (не будем называть их официальным термином «представители»!), каждый из которых будто отвечает лишь сам за себя, а на поверку они действуют совместно.

Вспомним, что так вошло в литературу и поколение, чья юность неотделима от первых пятилеток, – поколение, к которому принадлежат Смеляков и Кожевников, Симонов и Горбатов, Алигер и Нилин, Долматовский и Атаров. Давно определились пути названных и не названных здесь поэтов и прозаиков, иных уж нет, и все же порой проблеснет в их повести или стихотворении нотка, мотив, который и мог обнаружиться только в произведениях писателей, искавших вдохновение на предвоенных стройках, а затем вместе со своими героями отправившихся в действующую армию…

Что же касается их младших братьев и сестер, становившихся писателями на фронте, – для многих из них эта общность исходных переживаний стала одной из главных, ведущих тем их творчества. Прежде всего здесь имеются в виду, конечно же, поэты. Совсем юный Михаил Луконин закончил стихотворение о своем погибшем товарище строкою, полной уверенности:

А если бы в марте,

тогда,

мы поменялись местами, он

сейчас

обо мне написал бы

вот это.

В прозе — такова ее природа! — мы не найдем столь открытого выражения чувств. Но, обратившись к военной беллетристике Ананьева, Алексеева, Бондарева, Быкова, Бакланова, их товарищей, погодков, мы увидим, как из одного мощного источника — фронтового опыта, – опять-таки вовсе не повторяя друг друга, исходят снопы лучей, высвечивающих различные гранивоенной действительности.

И наконец, то более молодое поколение, о нынешнем состоянии которого поэт, к нему принадлежащий,

 

 

 

 

Не рожден, не рожден в сорок первом.

И еще – не рожден в сорок третьем,

А еще – не рожден в сорок пятом…

Память вечная павшим солдатам!

Да, Костюрин умеет сопрягать свою собственную судьбу с судьбами страны, видеть себя самого среди современников и соотечественников, находя именно в этой причастности источник душевного роста. Вот наилучшая защита от велеречивости и риторического многословия! Поэту удается говорить о свершениях общественной значимости, не греша отвлеченностью, добиваясь предметности, собранности словесных характеристик.

Достигнутое в стихах о военном времени он перенес в свои мирные баллады и элегии, и его встреча-беседа с собственной юностью, когда оба собеседника с радостью обмениваются взволнованными репликами: «Как ты жил, – говорит, – без меня-то?» – «Я не жил, – говорю, – без тебя», – или серьезно-шутливое рассуждение о том, что, дескать, Обломов мог бы стать Отелло, а перевоспитанный Дон Жуан способен преобразиться в Фауста – но тот, «кто стал однажды Дон Кихотом, никем другим уже не может быть», – все это привлекает серьезным отношением к жизни, сочетающимся со способностью изъясняться естественно, без какой-либо рисовки и претензий на ученость, оборачивающихся докучным педантизмом, нетерпимым всюду, а особенно в искусстве! Заметно: Костюрин говорит о том, что волнует его, а волнует его многое – он далек от предвзятости и ограниченности в выборе тем, чувств, человеческих судеб. «Воспоминание о чердаке» – чердаке старого московского дома – соседствует с образом площади Дзержинского, откуда видна земля от Камчатки до залива Финского, а изображению прославленного снайпера, что «видел мир в зрачок прицела, пока не кончилась война», но «не ударил человека ни разу в жизни», предшествует история упорного бегуна, который продолжает делать последний круг на стадионе, хотя «объявлен чемпион, призы поделены». Каждый такой сюжет нужен поэту для утверждения тех благородных нравственных принципов, которыми проникнуты и его стихи-признания, стихи-размышления…

Мы входим в круг совсем иных страстей и переживаний, красок и ароматов, раскрывая книгу липецкого поэта Ивана Завражина «Участие». Здесь все на первый взгляд сводится к деревенским тревогам и радостям, здесь действуют земляки, соседи поэта, хорошо ему известные, встречающиеся каждый день на работе, а то и дома. Обжитой, знакомый сызмала мир, с точно очерченными границами, за пределы которого как будто и не проникает взгляд наблюдателя.

Но погодим с выводами… Вот вспоминает Завражин о том, как он мальчиком по просьбе хлопотуньи бабушки бегал к соседям «за жаром» – за угольком, которым можно было бы растопить печь… Бытовая зарисовка? Нет, отнюдь. Точное описание мальчишечьих действий вдруг приобретает иносказательный смысл: «Надо быстро бежать и спиною к ветру, не останавливаться, чтоб отдышаться. Скоро вспыхнет огонь. Люди дали огня. Только надо его пронести возле сердца, сберечь, хоть и трудно…» Да ведь строки эти метафоричны, они говорят одновременно о деревенском обычае и о природе вдохновения, которое рождается общением с людьми, стремлением к творчеству… И конечно же, пределы мысли, здесь выраженной, неизмеримо шире деревенской околицы.

Еще одна «подробность» домашнего обихода: пачка семейных фотографий. На них – дед в калошах, специально сбереженных «ради снимка», который будет послан сыну-краснофлотцу; юные тетки в обновах, привезенных с торфоразработок; еще один родич в бутафорском лимузине с надписью: «С приветом из Москвы»… Листает поэт снимки, «не заплакать силясь», и видит в них, «как беззащитна уязвимость нехитрой гордости» изображенных здесь людей труда, понимает, что в их облике – «никакой рисовки грешной, а лишь достоинство одно». Жанровая зарисовка опять обернулась исследованием, утверждением добрых моральных качеств.

Тут-то и выясняется, что, редко расставаясь с деревенской действительностью, Завражин в ней самой находит далеко разбегающиеся связи с огромной жизнью современной России. Да и могло ли быть иначе, если поэт видел, как «мужчины старшие друг друга обняли, всех своих маршалов добром припомнили», если сам он ожидал – «отец за мною с войны приедет», если мальчику крепко запомнились «послевоенные вагоны», набитые возвращавшимися домой солдатами, которые знали – «держава наша устоит. И всех калек своих – прокормит. И всех сирот – усыновит».

Вот что дорого и значимо для поэта в окружающей действительности. Отношение к жизни определяет и его представление о литературе. У Завражина есть несколько стихотворений, посвященных непосредственно поэзии, и они примечательны своей ненавязчивой требовательностью к тем, кто готов изливаться, исповедоваться в стихах, в том числе и самому себе. «Хочешь, я тебе спою про неподлинность мою», – не без лукавства обращается он к собеседнику. И рассказывает о тяжком грехе – позирования, «игры» в страдание, когда лирик, будто бы делясь своими «страданиями», переживаниями, тайком посматривает на себя со стороны – хорошо ли это у него получается… И покаявшись в этой слабости, отмечает: «жить – однажды, жить – всерьез, жить, судьбу не губя той оглядкой на себя».