Юбилей Жуковского

В 1841 году В. А. Жуковский, получив почетную отставку¹, уехал в Германию, где женился на Елизавете Рейтерн, дочери своего друга, живописца Рейтерна, надеясь вскоре возвратиться в Россию. Но обстоятельства (в основном болезнь жены, частично и собственные недуги) складывались так, что возвращение каждый раз откладывалось, и последние свои годы Жуковский преимущественно провел за границей. Однако все это время он вел интенсивную переписку с родными, друзьями, они вводили его в курс общественной, литературной жизни России.

Одним из самых постоянных корреспондентов Жуковского был его друг – поэт, критик П. А. Вяземский.

В 1847 году исполнилось пятьдесят лет литературной деятельности Жуковского. П. Вяземский и П. Плетнев обратились в правительственные круги с просьбой отметить юбилей поэта. Министр просвещения, бывший арзамасец С. С. Уваров писал Вяземскому: «С высочайшего соизволения предположено учредить приличное торжество в честь Жуковского во время пребывания его здесь и тогда же открыть добровольную подписку на составление капитала для учреждения в словесном отделении С. -Петербургского университета одной или нескольких стипендий… Июня 1847 г.».²

Праздновать юбилей предполагали в 1848 году, но Жуковский тогда в Россию не приехал, его возвращение затягивалось, и Вяземский решил 29 января (9 февраля) 1849 года, в день рождения Жуковского, отметить юбилей друга «домашним образом» на своей квартире. Об этом вечере он впоследствии написал заметку-воспоминание, которая была опубликована в 1866 году. В ней, в частности, говорится: «Юбилей Жуковского, как известно, не состоялся по причине неприезда его в Россию из чужих краев… Но за невозможностью торжественного и официального празднества, друзья и близкие лица к Жуковскому отпраздновали сей день у меня домашним образом. Его Императорское Высочество Государь Наследник, ныне благополучно царствующий Император, почтил милостивейшим присутствием своим это семейное торжество, во изъявление сердечного сочувствия и уважения к бывшему своему наставнику. На этом вечере граф Блудов прочитал стихи, мною написанные по поводу юбилея, граф Михаил Вьельгорский пел куплеты мои, которые положил он на музыку. Михаил Глинка, тогда только что возвратившийся из-за границы, оживил музыкальную часть этого вечера… Все участвовавшие, дамы и мужчины, записали имена свои на листе, который был отправлен к Жуковскому. Он очень тронут был изъявлением нашего сочувствия. Кн. В.»³.

В Центральном государственном архиве литературы и искусства СССР мною обнаружено неопубликованное письмо Жуковского к Вяземскому, в котором он откликается на это событие. Кроме того, в этом письме Жуковский подробно рассказывает о своем переводе «Одиссеи» Гомера, гигантской работе, которой он посвятил более семи лет (с января 1842 года по апрель 1849). Напомню, что Жуковский не знал греческого языка. Вскоре после того, как начал работать над переводом, – 28 октября 1842 года, – он писал великому князю Константину Николаевичу: «Между тем стоустая молва не обманула вас: я перевожу Одиссею. С греческого, спросите вы? Нет, не с греческого, а вот как: здесь есть профессор, знаток греческого языка⁴, он переводит мне слово в слово Одиссею, т. е. под каждым греческим словом ставит немецкое. Из этого выходит немецкая галиматья, но эта галиматья дает мне порядок слов оригинала и его буквальный смысл, поэтический же смысл дает мне немецкий перевод Фосса и несколько других переводов в прозе»⁵.

Несмотря на все трудности, поэт справился со стоящей перед ним задачей и, как видно из письма к Вяземскому (а перевод «Одиссеи» к этому времени подходил к концу), был очень доволен результатами своего труда и справедливо полагал, что ставит себе «памятник на Руси».

Перевод «Одиссеи» Жуковского до сих пор остается классическим; поэтому каждое новое слово о нем самого переводчика важно для теории и практики поэтического перевода.

Предлагаю вниманию читателей недавно найденное письмо Жуковского к Вяземскому, которое хранится в Центральном государственном архиве литературы и искусства (ф. 195, оп. 1, ед. хр. 1909, лл. 106 – 112об.).

19 февраля

1849 Баден-Баден

3 марта

Несколько дней уже твое письмо со всеми приложениями в руках моих, мой милый Вяземский, но я не принимался за ответ, потому что на руках было дело по части Одиссеи, которое надлежало кончить прежде, дабы ничто мне не препятствовало вполне, без всякой оглядки предаться наслаждению отвечать на письмо твое. Это дело состояло в поправке корректуры XVI песни и в поправке манускрипта XVII и XVIII, которые должны быть немедленно переписаны и преданы тиснению. Ошибок (обыкновенно открывающихся сперва при перечитывании черного манускрипта, потом при прочтении чистого списка, потом наконец при многократных поправках корректуры) оказалось великое множество. Эти ошибки кусали бы мою поэтическую совесть так же неотступно, как комары и мошки кусают лицо, мешая наслаждаться зрелищем природы (они, мне помнится, испортили для меня великолепное зрелище Mont Blanc с высоты Col de Balme), эти ошибки не дали бы мне покойно говорить с тобою и помешали бы мне глядеть на ту магическую картину, которую мне открыло письмо твое. Вот наконец я и отделался. Теперь у меня целая половина последнего тома Одиссеи отделана начисто. Могу на этом переломе трудной моей дороги, на этом хребте Col de Balme остановиться спокойно, комаров и мошек нет. Передо мной чудная перспектива спереди и сзади – впереди мой Гомер, чистым, девственным снегом покрытый Mont Blanc, возвышающийся светлым от солнца лучезарным великаном над тихою Шамонийскою долиной⁶ жизни, и сзади вид на бегущую вниз другую долину, долину прошедшего, с которой ты сдернул занавес своею поэзиею и прозою. На этом верхнем пункте (point culminant) останавливаюсь, чтобы слушать твой родной голос и всем сердцем на него отозваться. По-настоящему мне бы надлежало тебе ответить стихами, но я предпочитаю прозу, теперь проза мне более по нутру, прозою высказывается непосредственнее и простее и беззаботнее все, поэзия жеманна и разборчива, она и в простоте своей говорит для эффекта на других, а прозою выдаешь самого себя живьем. Слог – человек, говорит Бюффон⁷, правда, но слог в стихах – человек в мундире, а слог в прозе – Адам в раю, поэзия поет в облаках и зовет в облака, а проза приглашает подойти земною тропинкою к семейному дому, встречает у дверей с хлебом и солью и, сажая гостя на почетное место, заводит с ним разговор радушный. Милости просим, мой старый, верный друг, в мой семейный дом с твоими стихами и с твоей прозой. Благодарствую за тот гармонический час, который ты заставил меня, от вас далекого, провести со всеми вами в отечестве, на воображаемом мною пиру настоящего, со всеми тенями дней прошедших, которые слетелись кругом меня, скликнутые твоим братским голосом. Звучание (vibration – можно ли так перевести?), звучание этого часа во все это время слышится у меня в сердце, и оно им ребячески веселится. Одним словом, мой милый Вяземский, твое письмо и все, что ты при нем прислал мне, глубоко меня порадовало и тронуло. И если этот мой праздник, родившийся» вдруг из твоей головы, как Анадиомена⁸ из глубины моря (видишь, что во мне беспрестанно колобродит Гомер), со всем тем удался совершенно, то и у меня здесь он взял свое вполне. Ты подарил меня живым наслаждением. Пролог к этому моему празднику или первый акт, как ты его называешь, не навел никакой тени на мою душу, напротив, он ее порадовал. Он дал живейшую прелесть и особенную значительность этому домашнему юбилею, сохранив ему во всей неподмешанности (integrite) то, что принадлежит исключительно душе, и вытолкнул из него все, что, шевеля самолюбие, более или менее портит простоту чувства. Говорю о приказании государя отложить праздник до моего возвращения, это приказание меня тронуло и произвело новую к нему во мне благодарность. Сказав отложить праздник до моего возвращения, он другими словами одобрил мысль его, В этом для меня все. Я в чистом выигрыше. Теперь не нужно публичного праздника, главный представитель отечества присутствовал на твоем домашнем своим одобрением, и в этом одобрении присутствовали на нем все соотечественники отсутственно, налицо же были избранные, близкие, те именно, которых голос доходит непосредственно до слуха и сердца, которые стоят на первом плане отечества и жизни. И все это было без меня, то есть без всякой примеси для меня материального, мне достались одни свежие, благовонные цветы сердечного наслаждения, в которые не замешался дурман самолюбия. И для вас в этом отсутствии было что-то более поэтическое, такое торжество похоже на поминки, только не по мертвом, а по живом, которому его отсутствие придает какую-то идеальность, подливая каплю грусти по нем в <…> чашу веселья и давая живому, невидимому лицу его ту таинственность, какую получает для нас образ живущих за гробом. Видишь, что я немного кокетствую и кобенюсь, просясь заживо в мертвецы: это и быть не может иначе. Я так много на веку моем воспевал мертвецов, что саван должен мне казаться праздничным платьем.

1. С 1826 года В. А. Жуковский был воспитателем наследника, будущего царя Александра II. Он занимал это место около пятнадцати лет.^[↩]
2. «Русский архив», 1866, кн. 7, стр. 1066. [↩]
3. «Русский архив», 1866, кн. 7, стр. 1065 – 1066.^[↩]
4. Речь идет о старшем преподавателе греческого языка Дюссельдорфской гимназии Грасхофе.^[↩]
5. «Сочинения В. А. Жуковского», т. 6, СПб. 1878, стр. 358. ^[↩]
6. Шамонийская долина – местность в северо-западных Альпах.^[↩]
7. Жорж-Луи-Леклерк Бюффон (1707 – 1788)-французский ученый, естествоиспытатель, автор 36-томной «Естественной истории», директор парижского Ботанического сада.^[↩]
8. Анадиомена (Выныривающая – греч.) – одно из имен Афродиты.^[↩]