Ю. М. Лотман, З. Г. Минц — Б. Ф. Егоров. Переписка

Ю. М. Л о т м а н, З. Г. М и н ц — Б. Ф. Егоров. Переписка. 1954 — 1965 / Подгот. текста и коммент. Б. Ф. Егорова, Т. Д. Кузовкиной, Н. В. Поселягина. Таллинн: ТЛУ, 2012. 604 с. («Bibliotheca LOTMANIANA»)
Вероятно, зрелость любой гуманитарной дисциплины в институциональном плане проявляется, в числе прочего, во внимании к собственной истории — в плотности и насыщенности самоописаний, внимании к «близкой традиции», то есть к той части прошлого, что еще не отделена от современности плотной стеной, а является прошлым настоящего. Сегодня тартуский феномен — когда маленький провинциальный факультет на западной окраине империи превратился в один из ключевых центров мировой гуманитаристики — закончился. Но тем важнее «искусство памяти», поскольку оно означает способность удерживать традицию, фиксируя ее, а тем самым удерживать ключевые смыслы, давая им возможность прорасти вновь — в ином контексте, возможно, и в ином месте. Собственно, то, сколь мало и редко встречаются в отечественной гуманитаристике подобные практики запечатления своего недавнего прошлого, свидетельствует о ее печальном состоянии. Оттого столь важно предпринятое Таллиннским университетом совместно с Эстонским фондом семиотического наследия издание переписки Ю. Лотмана и З. Минц с Б. Егоровым, поскольку оно представляет собой уникальный опыт совмещения академического издания с личными комментариями одного из корреспондентов, Бориса Федоровича Егорова, позволяющими восстановить детали, обычно безвозвратно погибающие или, во всяком случае, с огромным трудом устанавливаемые комментаторами — бытовые подробности, значение шуток и отдельных выражений, принятых и понятных только собеседникам.
Большие ученые почти всегда и большие люди. «Почти» здесь вставлено лишь ради вящей осторожности — вряд ли возможно глубокое понимание без соответствующей человеческой глубины — глубины ума, раскрывающегося в многообразных преломлениях, становления личности. В одной из своих мемуарных статей Б. Егоров касается вопроса о «жизнестроительстве», которое Лотман находил в Пушкине, и утверждает, что «хотя Ю. М. и был более Пушкина «жизнестроительным», но страстно-стихийная его
натура не способствовала расчетам и целесообразности поведения»¹. Но если не сводить «жизнестроительство» к расчетам — ведь вряд ли и в представлении Лотмана Пушкина можно было бы определить как «расчетливого человека», — то некоторая автобиографичность этих суждений проступает яснее: это опыт преодоления себя, своих слабостей, естественных желаний, склонностей — ради того, что представляется действительно ценным. В переписке встречается поразительная строчка, вырвавшаяся в раздражении и печали у Лотмана по поводу склок и бессмысленной редакционной суеты при подготовке к изданию Карамзина в «Библиотеке поэта»: «И так я теряю массу времени на вещи, которых сократить не могу (семья, кафедра…)» (с. 442).
Есть вещи обязательные, которые от нас не зависят — и которые нам надлежит принимать такими, как они есть («семья, кафедра…»): Лотман стоически их принимает и безропотно едет на
картошку, не жалуясь, принимая как неизбежность, претерпевает административные обязанности, поскольку заменить его некем. И есть то, что зависит от нашей воли и желания — и здесь он стремится «желать мудро», делать только то, что действительно нужно, в стоической перспективе смерти: «…Я не собираюсь жить вечно. Поняв это достаточно ясно, я вынужден ограничить свой круг занятий, отказавшись от ряда дел, чтобы кончить начатое. Я не могу себе позволить роскоши писать работы не необходимые или только ради денег. От всего, что не представляется мне важным и интересным, я сейчас отказываюсь наотрез. Это не значит, что я собираюсь скоро умирать. Но я хочу долгое время прожить так, словно умру в конце года» (с. 442).
Это воля, направленная на то, что ей подвластно — на самого себя, титаническое научное усилие, когда читая по 900 учебных часов в год, каждую неделю проводя по 14 и более лекционных часов, Лотман в это же время создает свои научные труды — как атлет, упражняясь над собой, демонстрируя, насколько дух может овладеть плотью. При том почеловечески невероятном труде, который он на себя взвалил и тащил десятилетиями, Лотман почти не жалуется в письмах — причем жалобы, встречающиеся вначале (знаменитое «закрутился» с соответствующей карикатурой), сходят на нет — превращаясь лишь в техническое указание на невозможность ответить, загруженность: о последствиях собственного выбора не следует сожалеть, если не отрекаешься от сделанного выбора.
Не менее интересна фигура собеседника Лотмана. Борис Федорович однажды написал: «Один петербургский знакомый еще при жизни Ю. М. Лотмана, признавшись, что давно жаждал задать этот вопрос, наконец, спросил меня: «Как вы можете всю жизнь дружить с Лотманом? Неужели вас не захватывал сальерианский комплекс? Неужели вы ни разу не позавидовали ему?!» Наверное, я — неважный Сальери, или же Ю. М. такой Моцарт, который способен обезоружить потенциального покусителя…»² Но для зависти ведь не столь важен тот, кому завидуют, сколько готовность души поддаться зависти — у Б. Егорова оказалась душа, защищенная от этого, или, вероятнее, сумевшая себя защитить. Ю. Лотман и Б. Егоров достаточно разные, слишком многогранные и сложные, чтобы быть интересными друг другу. Однако, интеллектуально меняясь, они все же оставались в поле внимания друг друга.

Главное в этих отношениях — порядочность, качество, отнюдь не обязательно сопровождающее интеллект и глубину научного понимания. Порядочность, которую упорно хочется вопреки всем соображениям назвать «естественной» — настолько она органична для Б. Егорова, начиная с больших поступков, таких, как известное выступление на защите докторской Б. Бухштаба, но куда более ценная в мелких, повседневных проявлениях. Ведь труднее всего сохранить человеческое лицо в мелочах, оставаться порядочным не по «случаям», какими бы крупными и значимыми они ни были, а в повседневности существования — в той ткани дружбы, которая соткана из ежедневного, сиюминутного.
М. Гаспаров в «Записях и выписках» под рубрикой «вакуум» фиксирует: «Рахманинов говорил: «во мне 85% музыканта и 15% человека»; я бы мог сказать, что во мне 85% ученого… но сейчас этот процент ученого быстро сокращается, а процент человека не нарастает, получается в промежутке вакуум, от которого тяжело»³.
Скорее всего, нечто подобное мог про себя сказать и Ю. Лотман — и, вероятно, как раз неприменимость данной формулы к Б. Егорову сплачивала дружбу двух интеллигентов. Двух равных, поддерживающих друг друга в бедах и радующихся счастью других людей: с уникальной заботой о близких, а нередко и почти случайных людях — тех, кому в данный момент есть возможность помочь. Куда важнее обсуждения научных тем — возможность поделиться с собеседником человеческим содержанием, ведь для собеседников наука есть их личное дело, они живут ею, и пафос, который явно присутствует в этих письмах, — это пафос научного труда, свершения, того, что придает смысл жизни, но тем самым требует абсолютной добросовестности. Та переписка, что перед нами, существует, заполняя лакуны личного общения — постоянных встреч и разговоров, разрастаясь с момента переезда Б. Егорова в Ленинград, но постоянно предполагая непосредственное общение. В письмах собеседники договаривают, обговаривают и уточняют то, что было ранее сказано ими лично, и отсюда дополнительный эффект — переписка предстает нам как фрагменты масштабного диалога. Обсуждая переход Б. Егорова в ЛГУ, Ю. Лотман проговаривает то, что обычно остается за скобками, — ведь нам неловко и неудобно признаваться другим, как много они значат для нас, неловко смущать друга подобной откровенностью: «Письмо Ваше очень резануло по сердцу, хотя оговаривать Вас язык не поворачивается <…> Все, что можно сказать pro и contra, Вы и сами знаете — молчу как заинтересованное лицо. Кроме того, для Вас это, видимо, неизбежно. Так что не будем разводить элегий <…> Что касается меня, то с Вашим отъездом я переключусь от диалога на внутренний монолог как основную форму художественного выражения» (с. 171).

Неоднократно говоря о «тартусцах», отмечали закрытость, внутренний дух, сближаемый с «сектантским», и деление на «своих» и «чужих». В таких описаниях многое зависит от интонации и намерений описывающего — ведь некоторая закрытость, ставка на «своих», включение во «внутренний круг» свойственны любой активно растущей научной школе, развивающейся из небольшого ядра — сплоченной группы единомышленников, связанных не только, а иногда и не столько общностью теоретических позиций, сколько общностью личных отношений и общей установкой в направлении научного поиска. Но помимо этих черт, есть еще одна — присущая тому, советскому, месту и времени — замкнутость и барьеры как необходимое условие для свободы внутреннего разговора, для возможности общаться, не оглядываясь на идеологические рогатки и тому подобные препятствия, что требует именно личного доверия к другому.

А. ТЕСЛЯ

г. Хабаровск

1. Егоров Б. Ф. Ю. М. Лотман в быту: характер и поведение (1999) //Егоров Б. Ф. Воспоминания. СПб.: Нестор-История, 2004. С. 275. [↩]
2. Егоров Б. Ф. Полвека с Ю. М. Лотманом (1999) // Егоров Б. Ф. Воспоминания. С. 257. [↩]
3. Гаспаров М. Л. Записи и выписки. М.: НЛО, 2008. С. 221.[↩]