Ю. Иваск. Похвала российской поэзии

В Эстонии вышла книга известного эмигранта первой волны, поэта и эссеиста, профессора Массачусетского университета Юрия Иваска (1907 – 1986) «Похвала российской поэзии». Место издания не случайно: Иваск долгое время жил в Эстонии, куда еще подростком переехал в 1920 году. «Похвала российской поэзии» начинается с обвинений против литературоведов. «…Нельзя одновременно любить Блока и Мандельштама», – с места в карьер заявляет автор, добавляя с особым нажимом: «Это ясно для истинных сти-холюбов. Литературоведам такие суждения смешны, а нам скучны литературоведы» (с. 12 – 13). Если бы последние были только скучны – они, оказывается, еще и не слишком компетентны: «Лингвисты и литературоведы почему-то пренебрегают языковыми контрастами», а «длинные «синтагмы»» в стихах вообще «проглядели» (с. 14) и прочее и прочее.

Читателя (и, полагаю, не только читателя-филолога) сразу настораживает легкость обобщения: литературоведы, лишенные собственных имен («шкловские и якобсоны» – с. 215), явно представляются автору на одно лицо, чуть ли не сводятся к комедийной маске – вроде «педанта» или «шарлатана- врача». Зато, в пику «»объективным» академикам», Иваск спешит оговорить свое право субъективности, опирающееся на священный «заговор поэтов – заговор равных» (с. 12). И это право он реализует сполна. Так, выстраивая свой пантеон русской поэзии – от «Слова о полку Игореве» до наших дней, – автор одним субъективным росчерком вычеркивает из списка советских поэтов. Пусть так: они ему «чужды, непонятны» (с. 17). И все же: не странно ли поставить в ряд с Пушкиным, Тютчевым, Блоком – через запятую – таких поэтов, как Борис Нарциссов, Вячеслав Лебедев, и при этом даже не упомянуть Пастернака! Что ж, такова прихоть поэта. Но что, помимо всяких прихотей, дает читателю авторская субъективность – может быть, какие-нибудь открытия, какие-нибудь поразительные интуиции? Что же, наконец, «посвященный» автор может противопоставить «профанам» литературоведам?

Иваск мыслит восторженными аксиомами, которые само собой не нуждаются в доказательствах, зато требуют настойчивых повторений. Первая аксиома: «Измерение поэзии – упоение» (с. 15). Вот и провозглашается раз за разом: в поэзии Комаровского – «есть упоение, есть трепет» (с. 136); в творениях Ахматовой и Червин-ской – тоже есть «упоение» (с. 146, 210); читая Г. Иванова – «упиваешься <…> ветреными, хлещущими хореями» (с. 177); читая Цветаеву – и вовсе захлебываешься в сплошном «упоении» (она «умела жалеть <…> с упоением» – с. 169; «о бесстрастии <…> писала с упоением» – с. 171; «в ее отчаянье слышится упоение» – с. 172).

Другая аксиома Иваска: «Стихи одушевляются вздохами» (с. 15). Руководствуясь этим бесспорным тезисом, эссеист разворачивает аллюзию из Мандельштама: «И всегда одышкой болен // Фета жирный карандаш» – в целую симфонию воздыханий, всхлипов и главным образом одышек. Так, лишь речь заходит о дольниках, возникает, как некое подобие гомеровского постоянного эпитета, словечко «задыхающиеся». Прежде всего у Фета (с. 93, 94), но и у Тютчева (с. 13), Вяч. Иванова (с. 122) и даже Гумилева (с. 166) дольники не устают «задыхаться» – для большего «упоения». Вдобавок слышатся «щемящие воздыхания» (у И. Чиннова – с. 6), «захлебывающиеся» звуки в хорее с двумя пропусками (у И. Елагина – с. 228) и, для разнообразия, «рыданьица в дактилических рифмах» (у Д. Кленовского – с. 195).

Навязчивость повторов вовсе не случайна, как не случаен восторг эссеиста – «магия», «волшебство»,, «заклинание» – при цитировании Анненского: «Скажи одно: ты та ли, та ли?» (с. 14). Именно это Иваск и противопоставляет «объективной» филологии – «магические» слова, затверженные формулы, превращающие разговор о стихах в ритуальные игры. Вот автор играет совпадениями (как бы рифмами) строк из Петрова или Филимонова с хрестоматийными стихами Пушкина (с. 36 – 37, 48). Вот, как повар, «нарезает» верлибры из гоголевской прозы (с. 81). Вот кружит в поисках эффектной метафоры: «майковское сухонькое потрескивание четырехстопных хореев» (с. 104), «медвежьи лапы» Державина, под которыми «кости русского языка трещат <…> как в бане, на полке» (с. 39). Вот сам чуть ли не переходит на стихи: «Не музы – ангелы парили над юной Русью» (с. 18); «»Слово» в Древней Руси – жило, пело на воле» (с. 20). И – вместо припева – «упоение», «вздохи».

Казалось бы, радоваться надо на этом парнасском пиру, сочувствуя гастрономическим восклицаниям автора: «Какое это было блаженство изливать тоску – дребезжать под звуки гитары» (об А. Григорьеве – с. 103); «от этого удачнейшего и омерзительнейшего стиха тошнит» (о Н. Некрасове – с. 99). Но постепенно как-то начинаешь скучать: портреты поэтов сливаются в одно пятно, сильные приемы и эффекты приедаются, уж слишком однообразны они, однотипны. Столь вроде бы красноречивому эссеисту не хватает идей, не хватает аналитических средств, а порой – и слов не хватает. Бунт против филологии – заводит в тупик тавтологии: «упоение», «вздохи». И игра – «захлебывается».

М. СВЕРДЛОВ