Явленье Тихонова. Публикация Г. Суховой-Мартыновой

22 (9) мая 2005 года – 100-летие русского поэта Леонида Николаевича Мартынова (1905 – 1980).

Леонид Мартынов умер, не завершив своих литературных замыслов, оставив большой литературный архив с написанными и приготовленными стихотворениями для нескольких поэтических книг и новеллы-воспоминания для третьей книги мемуарной прозы. На протяжении 25 лет после его ухода и стихи, и проза печатались в газетах и журналах Москвы, Ленинграда, Омска, Новосибирска, Красноярска. За это время удалось издать несколько поэтических книг, двухтомник избранных стихотворений и поэм (М.: Художественная литература, 1990), том стихотворений в Большой серии «Библиотеки поэта» (Советский писатель. Ленинградское отделение, 1986). В 2000 году вышли два сборника стихотворений: «Дух творчества» (М.: Русская книга) и «У дверей вечности» (М.: ЭКСМО-Пресс), куда вошла часть стихотворений из архива, не входивших в прижизненные книги поэта.

Предлагаемая вниманию читателей новелла-воспоминание о Николае Тихонове написана для третьей книги мемуаров; ранее не печаталась.

Явление Тихонова рассматривалось разными людьми, само собой разумеется, по-разному. Одним после знакомства с его героическими военными балладами казалось, что в ознаменование побед Советской власти в литературу, мерцая гусарской саблей, ворвался юный красный кавалерист. Другие, наоборот, утверждали, что молодой Тихонов – очень начитанный книжник, романтик, к которому в гости в Питер не зря пришел под парусами сам Роберт Льюис Стивенсон. Словом, толковали о самом Тихонове и толковали его творчество с весьма разных позиций. Но мне кажется, что точней всего написал нам в Сибирь Всеволод Иванов: мол, в Петрограде объявился замечательнейший поэт. Это было ясно, просто, по существу. Кстати, для меня, прочитавшего уже кое-что из Тихонова, это было не новостью, – я понимал, что к Маяковскому, Блоку, Ахматовой, Есенину, то есть ко всему нашему Олимпу самобытных прибавился тот, которого именно там не хватало, именно такой поэт, как Николай Тихонов.

О самобытности. Ничто не рождается из ничего и у каждого художника есть свои предшественники. Ведь и Сергей Есенин пришел с рязанщины не мужичком-простачком, а просвещенным, как дай бог иному гимназисту, юношей. И в самом деле, если даже Тихонов явился не из дремучего леса, не с голых прибрежных финских скал, если он прежде, чем стать солдатом, испытал, как он сам рассказывает, исступленное увлечение литературой, то когда в конце концов «к Тучкову мосту шхуну привел седой чудак Стивенсон», Тихонов поступил, как должно поступить самобытному художнику:

– Стивенсон, – сказал Тихонов, —

Пусть уходит в моря, в золото, лак

Вонзать в китов острогу —

Я сердце свое, как боксер кулак,

Для боя в степях берегу!

Однако сердцем и душой он был не только в степях. Мне помнятся прекрасные молодые стихи Тихонова о Сибири, северных широтах, я хорошо помню, как взволновали меня и друзей моих сибиряков эти стихи, в которых некоей новой интонацией вдохновенно преодолевалось привычное джеклондоновское отношение к северу. Другой пример, показывающий, чем был Тихонов и чем он был для нас на заре нашей юности: только полемизируя с Редьярдом Киплингом можно было создать образ индийского мальчика Сами, рассказывающего своему злому Сагибу правду о Ленине. А как забыть тихоновский «Перекоп»! Вот это:

И когда луна за облака

Покатилась, как рыбий глаз,

По сломанным, рыжим от крови, штыкам,

Солнце сошло на нас.

Дельфины играли вдали,

Чаек качал простор,

И длинные серые корабли

Поворачивали на Босфор…

И не только некие корабли поворачивали на Босфор, а как будто вся жизнь земная поворачивалась по-иному, и Тихонов своими глазами уже видел, как, несмотря на киплинговские уверения, сходят с места Запад и Восток, и близятся времена, когда он, поэт, друг людей, пустынь, степей и гор, расскажет заокеанским «пальмовым людям» о своей северной зиме, где «ночная земля осыпана снегом и хмелем».

Так я представляю себе творческий путь Николая Тихонова, который, обращаясь к «буйному духу земному», когда-то позвавшему его на поединок, воскликнул, что он, поэт, помнит все былое, но «дал земле другое имя». То есть меркнут старые светочи, пали старые крепости, бастионы, Бастилии, все становится иным, новым, кроме любви, любви к той, чье имя простое он никому никогда не отдаст! Но повесть о любви проходит через все творчество Тихонова и, право, не нуждается ни в каких, даже юбилейных, комментариях…

Так писал я в юбилейной, под портрет Николая Семеновича, статейке для «Литературной России». Я хотел больше, но попросили написать коротко, вроде текста под фотографией, что я и выполнил с ворчанием: – вот, мол, де ограничиваете, – а когда услышал, что, конечно, будут рады, если получат и статью побольше, было уже поздно, микростатейка была завершена, время для ее сдачи в печать исчерпано.

Однако безо всякого самохвальства скажу, что в этой маленькой статье высказано и изложено в соответствии с действительностью, и если что и остается сделать, так досказать, о том, что не нуждается ни в каких юбилейных комментариях.

Мария Константиновна, безусловно, была если не путеводной звездой Николая Семеновича, так той волшебницей, которая направляла эту путеводную звезду на должный путь. Впрочем, и звездочетствуя, не возводя никого в ранг звезд и не низвергая никаких звезд с небес, я расскажу лишь о том, что сам видел, испытал, чувствовал.

Когда Тихонов напечатал в 1927-ом году в «Звезде» моего «Безумного корреспондента», я ничего не знал о Марии Константиновне, и не знаю, рассказывал ли он ей о том, что принял в редакции молодого сибиряка, одетого в клетчатую ковбойскую рубаху и ядовито зелено-желтые полосатые брюки.

Не представлял себе я Марии Константиновны и в 1944-м году, когда, вырвавшись из сибирского полона, объявился я перед очами Тихонова, воссевшего, взамен Фадеева, в председательском кресле СП СССР. Тихонов, которого я зашел поблагодарить за вызов в Москву, встретив меня хмуровато, затем сказал, что Мария Константиновна и он будут рады меня видеть вечером у себя дома. Так я понял, что мое творчество не безынтересно и для Марии Константиновны.

Правда, Муза Павлова, автор книжки стихов «Полосатая смерть» и переводчица, тогдашняя домашняя секретарша Николая Семеновича, была уверена, что это только она подняла интерес Марии Константиновны к моей особе. Это было, конечно, тоже не неверно. Муза очень ценила меня как поэта и очень много хлопотала по моим делам и, конечно, немало говорила обо мне Марии Константиновне. Но Мария Константиновна, как это выяснилось из наших последующих бесед, прекрасно знала о моем предвоенном существовании, если не начала, так конца тридцатых годов. Она слышала обо мне от Георгия Суворова, их блокадного ленинградского друга, поэта, офицера, который начинал свою военную карьеру солдатом омского гарнизона, встречался в Омске со мной, мы давали его вечер в Доме Красной Армии, и еще он ей рассказывал что-то… Словом, когда я поднялся на седьмой этаж Дома Правительства, где обитали Тихоновы, она, хотя я увидел эту высокую стройную, строгую на вид женщину впервые, встретила меня как хорошо знакомого человека и со спокойной настойчивостью назвала мне те мои стихи, которые хотела услышать, и я их прочел так же безо всякого стеснения и напряжения, будто бы читал ей эти стихи уже много раз. Слушал их и Тихонов. По-моему это с их стороны было не простым любопытством, а стихи слушались для дела. Мария Константиновна, прося меня прочесть то или другое стихотворение, вероятно, помогала Тихонову решить судьбу о возобновлении издания книжки моей «Лукоморье», год назад зарезанной Фадеевым. И, чтобы к этому не возвращаться, скажу, что в 1945-ом году «Лукоморье» благополучно вышло в свет.

Следующая встреча с Марией Константиновной была, как мне помнится, когда она пригласила меня на концерт в консерваторию. Помню, я заехал к Тихоновым, и мы с Марией Константиновной отправились. Что это был за концерт, я позабыл, да я, вероятно, и ничего не слушал, а когда Мария Константиновна, что-то сказав и не услышав от меня ответа, дернула меня за рукав, я вынул из кармана телеграмму и показал ей телеграмму, в которой Ниночка извещала меня о смерти моей мамы.

Затем, когда уже приехала Ниночка, вызов которой тогда удалось сделать лишь при содействии Тихонова, вернее – Тихонова + Поликарпова + Музы, – когда уже Ниночка приехала, но не была еще знакома с Тихоновыми, и я ходил к ним еще один, мне запомнился такой эпизод, характеризующий роль Марии Константиновны в делах поэтических и политических. Это было в 1946-ом, может быть, чуть позже. Я под влиянием очередных сообщений о событиях на Ближнем Востоке сказал стихотворную хохму такого рода: «И смутно гудят провода телеграфа: – Давид Голиафа!» – Николай Семенович, прислушавшись одним ухом, как я читаю этот стих, бросил мне через стол, что с этой темой надо быть осторожней и надо к происходящим событиям относиться внимательней. А когда Николай Семенович ушел в свой кабинет работать, Мария Константиновна произнесла целую речь, вернее, блестяще сформулированную короткую лекцию о сионизме, его прошлом, настоящем и будущем. Словом, она горячо и убежденно высказала почти целиком все то, о чем мир заговорил вслух и громогласно лишь четверть века спустя.

Однако не во всем она была столь политически дальновидной и способной оценить обстановку.

Тут я приступаю к изложению обстоятельств, послуживших причиной к охлаждению наших отношений.