Яков Петрович Полонский и его пятницы. Публикация М. Одесской

… где сокровище ваше,

там будет и сердце ваше.

(Евангелие от Матфея, гл. 6,21)

 

Впервые публикуемый очерк ныне забытого писателя, историка, коллекционера Евгения Николаевича Опочинина (1858 – 1928) «Яков Петрович Полонский и его пятницы» ¹ воскрешает литературный быт прошлого столетия, лица и характеры людей, входивших в одну литературную семью, в один дом.

Именно в домашней, интимной обстановке: в литературной гостиной или же в кружке, на дружеской пирушке – рождались мадригалы и эпиграммы, сентиментально-возвышенные комплименты и ядовитые шаржи, поэтические вольности, нередко непристойности и клятвенные заверения в любви, турниры «модных рифмачей», экспромты, запечатленные на страницах альбома хозяйки литературного салона начала XIX века. Элегантная простота, остроумие, разговорная доверительность интонации и искрометность дилетантской альбомной лирики успешно конкурировали с тяжеловесностью официальной придворной оды. И скоро «литература для немногих», выпестованная в узком аристократическом кругу, вышла за пределы своего дома – литературного салона – и начала экспансию в большую литературу, утверждая свои поэтические законы уже не на страницах альбомов в сафьянных переплетах, а в публичных журналах. Борьбу с «домашней литературой» за профессиональную журналистику начал А. Пушкин, призывавший, например, поэта Н. Языкова, для которого альбомы А. Воейковой и А. Дириной были главными «органами печати», выступать в альманахах и журналах².

Во второй половине XIX века развитие журналистики, коммерчески-издательских отношений, приход в литературу разночинцев, ориентированных на вкус средних и низких слоев общества, оттеснили салонную литературу на периферию. И хотя по-прежнему существовали литературные салоны, в них встречались западники и славянофилы, велись споры об искусстве, философии, науке, политике, но они потеряли свою былую значимость. Литература второй половины XIX века, озабоченная решением социальных проблем и все более тяготевшая к публицистичности, формировалась под кровом журналов, которые давали выход к широкой аудитории. Характерно в этой связи замечание В. Соллогуба: «В этих домах ученые и мыслители, поэты и художники были не в гостях, а у себя дома; они чувствовали себя, как в родном гнезде. И то сказать надо, что их было не много: для них было достаточно одного крова, одной семьи. Теперь подобные средоточия, может быть, более ненужны. Представители движения в науке и в искусстве размножились; они уже образуют не кружок, а стихию» ³.

Об одном из таких уходящих салонов – поэта Якова Петровича Полонского – и написал свои воспоминания очевидец Евгений Николаевич Опочинин. Публикатор материалов Е. Опочинина о Достоевском Ю. Верховский, а также В. Бонч- Бруевич отмечали документальную точность записей мемуариста⁴.Обаяние и мягкость характера Я. П. Полонского, о чем свидетельствуют высказывания его современников Д. Григоровича, Е. Штакеншнейдер⁵ и других, привлекали в его дом самых различных известных людей.Свои воспоминания о самом поэте, о его друзьях, бывших на знаменитых пятницах, Е. Опочинин надиктовал перед смертью⁶, очевидно, ощущая отсутствие былых литературных содружеств, той особой теплоты домов, которые не могли восполнить вновь созданные писательские профсоюзы.

Работая хранителем знаменитого Остафьевского архива князей Вяземских, Опочинин на всю жизнь проникся трепетным, почтительным отношением к рукописям, к старине, к атмосфере литературного братства пушкинской поры, которые как семейные реликвии берегли в Шереметевском доме на Фонтанке⁷. В альбомах Опочинина, хранящихся в Институте русской литературы (Пушкинский Дом) и ЦГАЛИ, собраны редчайшие автографы Карамзина, Полонского, Бенедиктова, Вл. Соловьева, Майкова, Достоевского, Григоровича, Чехова – всех не перечесть.

Много лет спустя разрушилась целостность дома: разъехались в разные стороны отдельные предметы интерьера «дворянских гнезд», кочуют из дома в дом, из музея в музей, а шутливое замечание Пушкина о рукописях, которые пошли на «домашние потребы» – на оклейку окон, отчасти оказалось мрачным пророчеством. И понятно, что нашим современникам дороги воспоминания о том далеком прошлом, когда у литературы был свой дом, своя семья, свой очаг.

В серенький весенний денек в 1880 году я пришел на свою работу по разборке старого архива графов Шереметевых в их известном дворце, что на Фонтанке⁸. Я только что расположился среди бесчисленных связок запыленных бумаг в одной из комнат над музеем Общества любителей древней письменности, выходящих окнами в сад, как за соседней дверью услышал чей-то оживленный говор. Меня чрезвычайно удивило это, так как соседние комнаты были обычно пусты и молчаливы, в них даже и мебели никакой не было, и они служили чем-то вроде временного склада ненужных вещей. Любопытство мое было возбуждено – я отворил дверь и заглянул в соседнюю комнату. Но там виднелась только спина удаляющегося графа С. Д. Шереметева. Заглянул в соседнюю анфиладу и увидел у окна мольберт, а перед ним, на одиноком стульчике в совершенно пустой комнате, какого-то человека с кистью и палитрой в руке. Расстояние между мной и незнакомцем было порядочное, близорукие глаза мои слабы, и я не мог определить даже приблизительно возраст неизвестного художника. Самое появление его здесь было удивительно: шереметевский крут, весьма замкнутый, не допускал к себе чужаков.

Все бывавшие у графа мне уже пригляделись, а этого человека я никогда не видал. С такой мыслью в голове я подошел к художнику. Шаги мои заставили его обернуться ко мне лицом, и я увидел очень пожилого человека с молодыми мечтательными глазами. Большой широкий лоб его, чуть прикрытый прядями редких русых с проседью волос, был очень красив, а все лицо, довольно правильное, но в то же время и обычное и простое, с усами и редковатой бородкой, поразило меня своим привлекательным выражением. Оно, если можно так выразиться, светилось каким-то особенным мечтательным благодушием.

Я остановился около мольберта и поклонился. Неизвестный художник бережно сложил кисть и палитру на подоконник, тяжело оперся на него и с трудом поднялся со стула.

– Полонский, – несколько в нос сказал он, протягивая мне руку и приветливо улыбаясь.

«Да ведь это Яков Петрович Полонский, автор «Кузнечика-музыканта» и многих, многих чудных стихотворений!» – ахнул я про себя и странно смутился… Мне думалось, что я грубо вторгся к поэту, незваный и непрошеный, нарушил его уединение и помешал его работе. Я кое-как, запинаясь, высказал это, прося извинения.

Яков Петрович чрезвычайно удивился и в свою очередь немного смутился.

– Да чем же вы мне помешали? Я просто пишу с натуры деревья в саду. Теперь весна, лес еще не начал одеваться – самое интересное время, а на натуру ездить я не могу: здоровье и ноги не позволяют. – Он выразительно указал в угол, где я тут только заметил пару высоких костылей. Они, эти костыли, объяснили мне поразившую меня сутуловатость, вернее, даже согбенность в высокой фигуре поэта.

– Удивительно, как весна действует на человека, даже на такого старика, как я, – сентенционно заметил Як. Петр. – Как будто куда-то порываешься, манит тебя, неизвестно зачем, куда-нибудь в лес… Хочется видеть, как бегут, разливаются по лугам ручьи и огромные лужи весенней воды голубеют, отражая небо. И как все это хорошо и красиво! Но здесь в городе этого ничего не увидишь. Это я высказал и графу Сергею Дм., а он пригласил меня сюда пописать с деревьев в этом саду. Вы видите, я устроился недурно, – указал он рукой на мольберт, где на загрунтованной белой дощечке уже начинали появляться очертания мощных дерев шереметевского сада.

– Я не знал, что вы и художник, – заметил я.

– Вы хотите сказать живописец? Это, если хотите, не необходимая принадлежность поэта. Но художником быть он обязан. Какой и поэт, если он не художник, если он не чувствует и не понимает красоты во всем и всюду.

Так началась моя первая беседа с Яковым Петр. Полонским и продолжалась больше часу. Он снова принялся за свою работу, закурив очень скромную сигару, а я уселся от него поблизости на принесенном из архива стуле, предварительно уверившись, что я не помешаю.

Странное дело, но мне казалось, что я давно знаю поэта, так привлекательный образ его казался мне близким и знакомым. Я смотрел, как он, время от времени взглядывая в окно, водил кистью по начатому этюду, углубленно отдаваясь своей работе, а сам думал:

Тонконогий, тощий и широколобый.

Был он сущий гений, дар имел особый.

 

Да ведь это так он сам и есть «Кузнечик-музыкант»! И поет он свои песни так же, как кузнечик…

– Этот свист трескучий, этот звон безбрежный

Разлитой повсюду, и сухой и нежный… –

 

незаметно для себя выговорил я вслух.

– Что такое?! – порывисто обернувшись ко мне, спросил Яков Петр. – Что это вам вздумалось декламировать?

– Да так просто припомнилось.

– А много вы помните из моей поэмы?

– Я помню ее всю от начала до конца, – сказал я без ложной скромности (память у меня в молодости была действительно редкая).

– Не может быть! – удивился Яков Петр. – Я еще никого не встречал, кто бы знал на память всего «Кузнечика-музыканта». Да я и сам не знаю. Вряд ли могу прочесть без книжки хотя бы одну песнь. А вам не будет трудно прочитать мне? – сказал Яков Петр, с легкими искрами юмора в глазах, ясно говорившими: «посмотрим, не врешь ли ты по молодости лет».

Я был несколько смущен перспективой читать перед таким автором, как Я. П. Полонский, одно из его лучших произведений, но выхода не было, и я ответил, скрепя сердце:

– С удовольствием! Но простите, если я буду читать просто, как понимаю.

Полонский вместо ответа кивнул головой, и я начал знаменитое шутливое вступление:

Не сверчка-нахала, что скрипит у печек,

Я пою: герой мой – полевой кузнечик.

 

И я продолжал, делая паузы в тех местах, где этого требовало содержание.

С первых же стихов автор поэмы насторожился и стал внимательно слушать. Он положил палитру и кисть на подоконник и сидел, скрестив руки на груди и откинувшись на неудобном маленьком стуле. Казалось, он прислушивался к чему-то далекому или неведомо куда уходил думой. Время от времени он как бы давал мне знать, что слушает, одобрительно кивая головой.

Так была прочитана вся поэма. Читая последнюю песнь, я чувствовал себя усталым и передавал великолепные последние стихи несколько вяло и без достаточной выразительности.

– Удивительно! – заметил Яков Петр, когда я кончил. – Очень, очень благодарю. В первый раз в жизни довелось мне встретить человека с такой памятью.

И поэт наговорил мне немало комплиментов за мое чтение, отметив в нем, как особенность, простоту и отсутствие пафоса.

Вскоре он собрался домой, оставив тут же на месте свои атрибуты живописца и начатый этюд в намерении побывать здесь еще не один раз. На прощание Яков Петр, радушно пригласил меня к себе и сказал адрес:

– Тут же на Фонтанке, только подальше, туда к Цепному мосту, дом Безобразова. А по пятницам у меня собираются. Вероятно, встретите и знакомых, а одного – наверное. Это Ф. М. Достоевский. Впрочем, он бывает редко…

– А как вы знаете, что я знаком с Ф. М.? – поинтересовался я.

– Я вспомнил, что он мне говорил о вас.

Я не решился продолжать свои расспросы, хотя и очень желал узнать, что мог говорить обо мне Полонскому Ф. М. Вероятно, ничего плохого, – решил я, подумав, – если Яков Петр, пригласил меня к себе.

Прошло несколько дней, и я отправился к Якову Петр. Квартира его помещалась во дворе довольно большого каменного дома Безобразова на Фонтанке, не вспомню теперь, в котором этаже: во втором или третьем, но это, право, не важно. Меня провели в кабинет поэта, небольшую комнату с дешевыми обоями на стенах и обставленную довольно скудно старой мебелью. У небольшого письменного стола в креслах сидел Яков Петр. На столе, заваленном книгами и бумагами, не было порядка, все как-то громоздилось одно на другое. Простой письменный прибор, стаканчик с перьями и карандашами и другой, с торчащими в нем любимыми сигарами Як. П., – вот и все, что здесь было. Яков Пет. приподнялся мне навстречу и радушно меня приветствовал. В незатворенную дверь кабинета долетали откуда- то детские голоса.

Как-то сразу беседа моя с Яковом Петровичем перешла на литературу. Мы почему-то заговорили о только что появившихся тогда «Братьях Карамазовых» Ф. М. Достоевского.

– Этот роман его я считаю величайшим произведением. Он весь какой-то особенный, что-то никогда еще небывалое появилось с ним в нашей литературе. Но и какой вместе с тем гнет и мрак! И все это надо было пережить и перестрадать самому, чтобы дать в столь ярких образах и картинах. Десятки лет, вероятно, накапливался у Ф. М. материал для этого романа. Но вот что я думаю: можно ли назвать это романом? – обратился ко мне Яков Петрович.

1. Центральный государственный архив литературы и искусства (ЦГАЛИ), ф. 403, оп. 1, ед. хр. 7. Текст Е. П. Опочинина печатается по машинописи. Орфография и пунктуация приведены в соответствие с нормами современного русского языка.[↩]
2. См. об этом: Б. Эйхенбаум, Предисловие к кн.: М. Аронсон и С. Рейсер, Литературные кружки и салоны, Л., 1929.[↩]
3. В. Соллогуб, Воспоминание о князе В. Ф. Одоевском. – Сб. «В память о князе В. Ф. Одоевском», М., 1869, с. 90 – 91.[↩]
4. См.: Ю. Верховский, Предисловие к очерку Е. Опочинина «Беседы с Достоевским». – «Звенья», 1936, т. VI; В. Бонч-Бруевич – ЦГАЛИ, ф. 629, оп. 1, ед. хр. 265, л. 32.[↩]
5. См.: Д. Григорович, Литературные воспоминания, Л., 1928; Е. Штакеншнейдер, Дневник и записки, М., 1934.[↩]
6. Точная дата написания очерка неизвестна. Кроме этого, Е. Опочинин оставил серию литературных портретов других знаменитых современников. Фрагменты некоторых воспоминаний опубликованы Е. В. Бронниковой. – «Встречи с прошлым», М., 1990, вып. 7.[↩]
7. Об отношении Е. Опочинина к старине см. мою публикацию: Е. Н. Опочинин, Русские коллекционеры и уцелевшие остатки старины. – «Наше наследие», 1990, N IV.[↩]
8. С 1879 по 1883 год Е. Опочинин был ближайшим помощником президента Общества любителей древней письменности, хранителем библиотеки и Музея древностей, редактировал периодические сборники Общества.[↩]