«Я всегда выпадал из общей струи». Экспромт, подготовленный жизнью. Беседу вела И. Скуридина

Беседу вела Ирина СКУРИДИНА

Мое знакомство с Юрием Ковалем можно было бы назвать закономерной случайностью. Тогда, в 1988 году, я, только-только закончив филфак МГУ, работала машинисткой в ВААПе (Всесоюзном агентстве по авторским правам) и писала для иностранной редакции рекламные рецензии о новых книгах советских писателей. Однажды мне предложили поработать над буклетом о детской литературе, включавшим три новые книги Юрия Коваля, имя которого мне тогда, скажу честно, знакомо не было. Поверив на слово, что писатель хороший, я удалилась изучать материал и обнаружила, что рукопись повести «Промах гражданина Лошакова» еще не сдана в Детгиз и написать о ней можно только после беседы с автором. Автор же в Москве категорически отсутствовал. Все сроки прошли, Коваля все не было, материал был обречен, и я решила: не судьба нам встретиться, а последней, третьей рецензии – появиться на свет…

Однако, на мое счастье, срок сдачи номера отложили на пару дней, и на следующее утро я получила по телефону инструкцию жены Коваля Наташи, по какому номеру, не раньше, но и не позже скольких я могу наконец поговорить с мэтром. Он назначил мне встречу у дороги возле церкви Ильи Пророка в Черкизове и подхватил меня, проезжая мимо на такси, кажется, в «Огонек». Через два дня рецензия была готова, Коваль ее одобрил… Впоследствии я четыре года проработала литературным секретарем Юрия Осича. Это предыстория. А история такова.

Беседа эта, последняя в ряду моих бесед с Юрием Ковалем, записанных на пленку, задумывалась в начале марта 1995 года как рабочий материал статьи о Ковале для словаря «Русские писатели XX века. 500 имен» (словарь под редакцией П. А. Николаева должен выйти в конце 1998 года), которую необходимо было написать в очень сжатые сроки. К этому времени прошло три года, как я уже не работала с Ковалем и с литературоведением и журналистикой была связана лишь как внештатный автор… Юрий Осич позвонил мне однажды, был явно огорчен срывающейся статьей, но со свойственным ему юмором попросил: «Ирка, возьми меня себе». Вскоре статья была готова, я прочитала ее Ковалю по телефону, услышала от него, растроганного, что по мне плачет литература… И ничто не предвещало, что через три месяца мне придется с горечью менять время глаголов в статье и дописывать к дате рождения Коваля дату его ухода из жизни.

Не один раз довелось мне присутствовать при беседах Коваля с журналистами, и я знаю, как трудно ему было порой быть искрометным, раскованным и афористичным в заранее оговоренное время с человеком, которого он впервые видит. Искренним было и мое сочувствие при виде его мучительных попыток талантливо ответить на неталантливый вопрос… Наша с ним беседа проходила действительно экспромтом, на кухне моей квартиры под чаек и соленые огурчики (знатокам Коваля наверняка вспомнится сейчас «колбаска, хлеб, культурное обслуживание» из рассказа «Чайник»). Прослушав пленку через некоторое время, я была поражена, насколько Юрий Осич к этому разговору был готов. Он словно специально перед этим продумал и осмыслил всю свою жизнь. Предполагаю, что за его невозмутимой внешностью все же скрывалось и волнение, о чем свидетельствует повышенное количество некоторых лишних слов (обычно к Ковалю не приставали модные слова-паразиты, и речь его, чистая, живая и по-хорошему литературная, была лишь чуть приправлена для пущей выразительности острым словцом).

Наша беседа для публикации не предназначалась, и, готовя этот у текст, когда сам писатель уже не мог выправить шероховатости и сократить длинноты при переводе устной речи в письменную, мое обычно трепетное отношение к авторскому тексту обострилось до предела. Я по двадцать раз переслушивала места, в которых голос Коваля словно сходил на нет, в страхе, что могу не расслышать что-то важное, и для начала спечатала с кассеты около пятидесяти страниц текста со всеми Ковальскими «Гм» и «Хм». Особенно важным для меня это было в связи с романом «Суер-Выер» (некоторые главы которого создавались в конце 80-х годов буквально на моих глазах), где оговорки и опечатки, и раньше нередко обыгрываемые Ковалем в жизни и в литературе, заняли свое место в ряду осознанных и любимых творческих приемов писателя. Список же приемов, использованных Ковалем при создании последнего романа, пожалуй, сопоставим со словником словаря литературоведческих терминов. Применительно к Ковалю вообще и к этой беседе в частности термин М. М. Бахтина «слово с лазейкой» можно было бы трансформировать в «слово с богатыми подвалами» – теми самыми, издалека замеченными командой «Лавра Георгиевича» на одном из островов романа «Суер-Выер».

В то же время Коваль тогда наговаривал мне материал для энциклопедической статьи – жанра информативного и малоэмоционального. Поэтому второй моей задачей сейчас было представить, что бы сам Юрий Осич не захотел видеть напечатанным, зная силу печатного слова и не желая обидеть никого походя. В результате получилась некая разновидность интервью (которую оценил бы, я думаю, и сам Коваль – известный жанровый экспериментатор), где педантизм порой добуквенного сохранения авторской речи не только со всеми находками и «ковализмами», но с оговорками, паузами и междометиями сочетается с определенной самоцензурой по сути и по форме.

Юрий Коваль всегда был артистичен. Он, пожалуй, лучше всех читал слушателям свою прозу, был и виртуозным рассказчиком. В тот вечер Юрий Осич сыграл передо мной на кухне свою жизнь в литературе, будучи при этом и актером, и режиссером, и костюмером, и, уж конечно, автором пьесы.

Знаю, что есть и другие версии событий, о которых поведал мне Коваль в этой беседе. Разговор о жизни и творчестве этого замечательного писателя, в сущности, только начинается. И, может быть, когда-нибудь студенты, как пишет одна из любимых учениц Коваля – Наталья Ермильченко, действительно будут защищать дипломные работы, озаглавленные: «»Суер-Выер» – «энциклопедия русской жизни»».

P. S. За несколько дней до сдачи материала в редакцию «Вопросов литературы» меня ограбили. Фактом, вернувшим мне присутствие духа и в значительной степени (поверьте!) смягчившим впечатление от разгромленной квартиры, была валяющаяся посреди прихожей кассета с записью этого последнего интервью Юрия Коваля, которое я спечатывала накануне вечером, «каким-то ловким образом» выпрыгнувшая из уносимой аппаратуры.

– Юрий Осич, наша беседа сейчас будет в некотором роде экспромтом, но экспромт этот, можно сказать, подготовлен жизнью. Поэтому, пока вы, слава Богу, живы, давайте побеседуем в жанре автобиографии о том, какой бы вы хотели видеть энциклопедическую статью о себе.

– Ну, я тебе так скажу, чтобы тебе далеко не ходить. Я родился 9 февраля 38-го года в семье работника милиции Иосифа Яковлевича Коваля. Он был из крупных чинов милиции. И когда я родился, он был начальником уголовного розыска города Курска, впоследствии он работал в уголовном розыске Москвы, во время войны уже, в отделе по борьбе с бандитизмом, на Петровке. И потом был назначен начальником уголовного розыска Московской области во время войны же. Я думаю, это был верх его достижений. Отец всю войну прошел в Москве, тем не менее был многократно ранен и прострелен.

– Значит, вы родились не в Москве?

– Я родился в Москве.

– А почему же он в это время был в Курске?

– Ты знаешь, может быть, я сейчас путаю, и, может быть, это не так важно. Может, он там был в 36-м году. Я сейчас точно не помню… Конечно, Ира, здесь мы должны помнить, что это был за год – 38-й. И конечно, предполагаю я сейчас, отец был под очень большой опасностью – попасть…

– Под репрессии.

– Под репрессии, под очень большой опасностью попасть под эти репрессии. Возможно, поэтому его и отправили в Курск, или он как-то смылся туда, грубо говоря, получив там назначение. Но в 41-м году он вернулся опять в Москву – это точно совершенно… А мама моя – врач-психиатр, она ученица одного из крупнейших – кажется, даже самого Ганнушкина. Но она не работала в Ганнушкина. Ей было уже к моменту моего рождения тридцать лет. То есть я был для нее поздний ребенок, уже был Боря¹ рождения 30-го года. Мама была главным врачом психиатрической больницы в Поливанове. Это неподалеку, небольшая психиатрическая больница под Москвой. И в детстве (мое детство довоенное) год, два, три я провел именно в Поливанове.

– В психиатрической больнице?

– Да. Там была комната, в которой мы жили. Потом мне ее показывали, я уже в более взрослом состоянии туда приехал как-то с Борей, и моя тетя Саша вспоминала, что я всегда жаловался, и, когда говорили: Поедем в Поливаново, — я плакал ужасно и говорил: Не поеду в Поливанове, там холодно и тараканы… ² Вот это семья… Ну, началась война. Ты сама помнишь.

– В общем, могу себе представить.

– Ты не помнишь, но предполагаешь. И тут немедленная эвакуация в город Саранск. У мамы были мордовские корни какие-то, которые можно не анализировать. Несущественно. В Саранске мама была назначена главным врачом одного из госпиталей. И когда отец был ранен в 43-м году, а у него были пулеметной очередью перешиблены ноги и ранение в живот, очень тяжелое ранение, маме как-то удалось его выписать в свой госпиталь. И он выехал туда и лежал в госпитале, после чего опять поехал в Москву на прохождение службы. Пожалуй, это первый раз, когда я помню отца вот так, хорошо. Я думаю, что мне было около пяти лет. Тогда в этой больнице стояло очень много костылей, и я эти костыли принимал за винтовки. Мне казалось, что это такие винтовки. Но это, Ирк, может быть, уже такая лирика… Чуть-чуть об этом, наверное, надо тебе будет написать, чуть-чуть.

– Сколько эвакуация продлилась?

– Три года. В 43-м под самый Новый год мы вернулись в Москву. По-моему, так. Как мне кажется. Ну, значит, два года…

– И жили на Красных воротах, да?

– До войны жили на Цветном бульваре, а после войны – у Красных ворот. Мы жили в доме два дробь шесть по Хоромному тупику. Про костный туберкулез, которым я переболел, можно не говорить. Это не обязательно, хотя тут я получил костный туберкулез, в Москве уже. Видимо, был очень ослаблен тогда. Но об этом не надо говорить. 45-й год – школа. 657-я школа на улице Чаплыгина. От школы, из всей этой истории у меня остался один друг – это Вячеслав Трофимович Кабанов. Который сейчас писатель сам и главный редактор издательства «Книжная палата». Это действительно достойный человек, мы с ним просидели вместе на одной парте шесть, по-моему, лет.

– Вы писали в повести своей, что там был потрясающий учитель литературы, одним пронзительным взором превращавший двоечников-рецидивистов в троечников³.

– Да-да. На меня, конечно, огромное влияние оказал Владимир Николаевич Протопопов, как мне кажется – величайший из учителей, умеющий находить совершенно неординарные подходы к делу, к любой теме. Вот недавно мой рассказ (а у меня есть описание, как Владимир Николаевич входит в класс Там же.⁴ ) дошел до какой-то женщины в Америке, она написала Киму, и Юлик передал мне это письмо, в котором она (я так, для тебя рассказываю, не обязательно об этом писать) описывает, как он вошел к ней в класс. Мне было смешно безумно. Он вошел, брякнул свой рюкзак на стол, это все описано и у меня, снял шапку, а они еще его не видели никогда, подошел к окну, распахнул окно настежь, борода развевается. Он встал и запел (поет басом. – И. С. ): «Среди долины ровныя, на гладкой высоте». И спел всю песню «Среди долины ровныя».

– Урок литературы, да?

– Урок литературы. Ученики просто отпали, очевидно, от обалдения, они не знали, что делать. Владимир же Николаевич поклонился и сказал: Так начинается пьеса Островского «Гроза». (Смеется. – И. С.) Вот какой это был человек: он завоевывал сразу. На меня, конечно, он оказывал тоже совершенно магнетическое действие.

– Можно ли сказать, что есть и его заслуга в том, что вы стали писателем?

– Без всякого сомнения. Я тебе скажу так… неординарность мышления, неординарный подход к делу, огромная ласка по отношению ко мне (все-таки я понимал, что это величина, а не просто так), особая, как мне кажется, любовь ко мне, но это, может быть, и другие так понимали… И главное, ты знаешь что – утверждение того, что я личность. Обычно все говорили: Коваль – двоечник, говно. А этот никогда так не говорил, я был для него один из выдающихся… людей… мира… Так сказать.

– Мне кажется, что порой сильные личности даже больше нуждаются в таком приятии и дружеской поддержке.

– Ты знаешь, в чем дело. Я нуждаюсь в ней постоянно. В поддержке я нуждаюсь постоянно, ибо переживаю каждый миг своей жизни. Скажем, сегодня я разговаривал с издателем по поводу роскошного издания «Суера» ⁵, и он мне сказал: Юрий Осич, отложим разговор до августа. Ну до августа. Чего-то спонсор деньги не дает, до августа отложим разговор… Для меня это невыносимо слышать. Мне тяжело слышать. Я начинаю подозревать его. Он говорит: Мне очень понравился текст. (Меня резануло слово «текст».) И мне, и главному редактору, нам очень понравилось, но спонсор, в общем, не дает денег, и так далее… Я начинаю думать, что это завуалированная форма отказа. Возможно, что и нет, понимаешь. Но я буду думать и так. Вот эта бесконечная ранимость, известная вам…

– Да уж!

-..и в просчете варианта она все время есть. То есть я всегда, всю жизнь нуждался в поддержке. Всегда, всю жизнь. В любых моих достижениях меня не интересуют мои достижения. Не интересуют. Ну получили мы премию, ну мы рады, выпили, закусили, но это ничего… Когда мне говорят: Мне нравится ваша книга «Недопесок». Я говорю: Действительно, хорошая книга. Но я не переживаю ни одной секунды. Конечно, если бы сказали: Говно, – мне было бы тяжело. Но это меня не интересует.

– А что вас интересует?

– Меня интересует и бесконечно важна постоянная поддержка. Постоянная поддержка некоторых лиц. Из последних лиц, которые мне дают поддержку, скажем, одно лицо я не назову, но постоянно поддерживает Ахмадулина последнее время. Это важно! Причем это совершенно искренне и бескорыстно и просто так, понимаешь.

– Тогда не слишком ли ранящую область вы выбрали для работы?

– Я выбрал, конечно, ту, к которой тянула душа.

– Ведь все-таки это тяжелый труд и такой порой легко ранящий. Взять хоть этот словарь⁶. Петр Алексеевич Николаев рассказывал, что сложные взаимоотношения между здравствующими писателями делают очень болезненным вопрос, кого включать, а кого не включать в словник… И все-таки, насколько сознателен был выбор именно этого пути? Он ведь не был случайным, хотя бы потому, что вы много искали и много всего пробовали и все равно остались, утвердились именно в литературе.

– Я так тебе осажу. В детстве, я упоминал Кабанова, был у нас и третий друг, мы все время писали стихи. Это были шуточные стихи и лирические стихи, мы писали их на уроках вместо того, чтобы решать задачи по алгебре. Это правда. То есть была страсть к слову – это точно. Я и поступил в Пединститут, на факультет русского языка и литературы…

– Это был уже тогда истфил?

– Тогда он назывался факультет русского языка и литературы. С историками нас потом слили, и окончил я историко-филологический факультет уже в 60-м году. В 55-м поступил, в 60-м закончил. И тут надо тебе будет обязательно упомянуть, что в кругу друзей, с которыми я общался, были такие люди, как Визбор, Ким, Якушева, Петр Фоменко, эти четыре имени, Ряшенцева упомяни – пять имен.

– Для того чтобы упомянуть, нужно сказать все-таки, что вас объединяло в вашем общении, ведь вы же все были на разных курсах?

– Мы были на разных курсах. Объединяла, я думаю, какая-то общая страсть к литературе, к слову и к чему-то такому новому, о чем сейчас мне даже трудно сказать, к какому-то открытию… Я не знаю, это мне очень трудно сейчас сказать, мне надо специально подумать.

– Наверное, было бы слишком просто сказать, что это была, положим, песня. КСП⁷ – это немножко другая область.

– Нет-нет-нет, это другая область, что-то другое. Я бы сказал, желание открыть что-то новое нас объединяло.

– И все вы в большей или меньшей степени экспериментировали и искали какие-то свои пути.

– Ну да, Визбор, Якушева и Ким пошли своим путем, Петр Фоменко ушел в режиссуру. Юрий Ряшенцев стал поэтом, а я стал детским писателем. Но детским писателем я стал… это особая тема… Это особый разговор.

– Вот давайте сразу об этом и поговорим.

– Ну, поговорим.

– Почему и когда именно вы стали детским писателем?

– Сейчас я тебе скажу. Итак, страсть к слову и к литературе владела мною с незапамятных времен, то есть еще со школьной скамьи. Владела она мною и в институте. Страсть к слову вообще. Изучение и попытка что-то писать происходили во мне всегда.

– В основном стихи изначально?

– В основном стихи, и прозу тоже я пробовал все время. Я пробовал все время, но не считаю, что пробовал удачно.

– Скажите мне, это была такая страсть, которая все преодолевает… или какой-то был пример перед глазами, или достаточно было импульса от учителя литературы?

– Нет-нет-нет. Это, ты знаешь, такое дело: хочется писать – сел да и записал. Это было, ну как тебе сказать, просто желание писать. Но пока мы учились в институте, мне это не удавалось, как-то не удавалось. Ну не удается человеку!

– Не удавалось что? Результат был не тот, которого бы хотелось?

– Результат был не тот, которого мне хотелось. Я писал, но результат считал плачевным. Я не мог или еще не мог. Несмотря на то, что меня ребята любили, конечно, очень и все ко мне хорошо относились, тем не менее я не достигал никакой высоты. Я это знал… В этот же момент я занимался живописью, но, может быть, живопись не будем вообще трогать в этой статье?

– Я думаю, не будем трогать.

– Не надо, займемся литературой… только. Там где-то, может быть, строчечку ты можешь написать, если захочешь… Значит, дело в том, что уже где-то в 60-е годы я начал писать рассказы. Эти рассказы касались моей деревенской жизни.

– Вот интересно, давайте это немножко вспомним.

– Сразу после института я был послан в село Емельяново Татарской АССР по распределению, тогда это так называлось. Это, значит, село Емельяново Лаишевского района…

– Лаишевский?

– Лаишевский, да. Ты когда напишешь, ты мне дашь, я вычитаю… Там я работал в школе и был преподавателем

самых разных предметов. Самых разных – география, история, русский, литература, пение и все такое.

– Вы там не единственный учитель были в этой школе?

– Там было несколько учителей, но учителей пятого-шестого-седьмого классов не хватало. Я зарабатывал бог знает сколько по тем временам. Здорово зарабатывал, надо тебе сказать. Можешь, конечно, здесь использовать легенду, которую я всюду рассказываю о том, что первыми моими рассказами были тексты диктантов для учеников, и можешь процитировать вот это:

На полу сидела мышь.

Вдруг вбегает грозный муж

И, схватив огромный нож,

К мыши он ползет, как уж.

Хватит этих четырех строк. Это на правописание шипящих был диктант. Но это все были такие шутки и чепуха, это нельзя считать ничем серьезным, я никогда к этому серьезно и не относился. Это было просто легкое хулиганство по поводу правописания шипящих. Вот и все… Опускаю, я многое опускаю, но важное сказать надо. По возвращении из Татарии я написал несколько рассказов. И уже там написал.

– Вы отработали там срок свой?

– Да, я отработал там срок и вернулся в Москву.

– В каком году?

– В 63-м. И написал целый ряд рассказов, связанных с Татарией. Надо сказать, что в этот момент я познакомился с Юрием Домбровским, которому я показал всего один рассказ, он назывался «Октябрьские скоро», Октябрьские праздники имелись в виду. Но это тебе тоже не обязательно упоминать, название даже рассказа. Рассказ нигде не напечатан, и я сейчас не считаю возможным его печатать, но Домбровский пришел в восторг. И отнес мой рассказ в «Новый мир», со словами… он называл мою прозу «жестким рентгеном». Вот это ты можешь употребить. Это слова Домбровского.

– А как вы с Домбровским познакомились, где это было?

– С Домбровским я познакомился как иллюстратор его книги. Я иллюстрировал «Вторую по качеству кровать со всеми ее принадлежностями». Но это несущественно, это ты можешь не говорить. Я познакомился с Домбровским и дал ему этот рассказ почитать, и он ему очень понравился. Понравился настолько, что он понес его в «Новый мир». В «Новом мире» рассказ ласково отклонили. Хотя могли бы и напечатать. Это были годы, когда там печатался Войнович, уже был напечатан «Иван Денисыч» и напечатан уже Домбровский с «Хранителем древностей». Поддержка Домбровского, конечно, для меня очень серьезной была… Юрий Осича Домбровского.

– Это один из Юрий Осичей в вашей жизни.

– Один из Юрий Осичей, да. Один из четверых. Четвертый – я.

– Подождите, третий Визбор, а четвертый?

– Визбор и Коринец. Это из магистров, конечно.

– А что, еще были?

– Да. Есть и сейчас. Кроме меня⁸. Теперь слушай дальше…

– То есть вы уже пробовали писать, но все-таки еще тыркались, да?

– Я тыркался, но у меня уже было достаточное количество рассказов, которые я сейчас не печатаю, потому что позже я записал сильнее значительно. Зачем нам, собственно, ворошить?

– Логично.

– Где-то они валяются. Несущественно. Тут случилась очень важная вещь, если считать меня писателем-шестидесятником, то нужно сказать вот что: я вдруг понял, что у меня не хватит сил. Если «Новый мир» даже после рекомендации Домбровского отклонил меня, за что я их до сих пор не хвалю… Не обижаюсь, но и восхвалять не стану, так скажу тебе. Я понял, что мне не пробиться никогда.

– А почему вы это поняли?

– Я понял по состоянию дел на тот день, так обстояли дела на тот день. Что бы я ни написал, как бы я ни написал, как бы совершенно я ни писал, как бы прекрасно я ни написал – не напечатают. Ни за что.

– Почему? Не хватала пробивной силы или силы расталкивать локтями или потому (а может быть, и потому еще), что написанное не подходило под существующие шаблоны?

– Здесь очень трудно сказать. Мне кажется, что я всегда выпадал из какой-то общей струи.

– Потому что хотели выпасть?

– Нет, Ир, потому что так устроен. Я не хотел выпасть. Конечно, о Ленине я писать бы не стал… Я не умею. Я просто не умею, пойми. Я не могу, не попадаю. Вот какая беда, я не попадаю, не влезаю. И в этот момент я понял, что не попаду никогда… Никогда. Я себя готовил к будущему художника. Совершенно случайно, при помощи Холина и Сапгира (не при помощи, а под их воздействием), именно Холина Игоря Сергеевича, поэта, я написал несколько стихотворений для детей. Холин отнес их в «Огонек», и там было неожиданно напечатано мое стихотворение.

– Можно считать это первой публикацией?

– Нет, вначале я напечатался в «Вопросах литературы». С критической заметкой на книгу Вадима Кожинова. Забыл, как она называется… «Искусство должно быть понято массами». Так она называлась.

– Заметка называлась? Или книга?

– Так называлась книга, но и заметка, по-моему, точно так же называлась. Это первая публикация – 1961 год, «Вопросы литературы», не помню номер. Но я не думаю, что это надо упоминать, это, собственно, лабуда.

– А в «Огоньке» в каком году?

– А в «Огоньке», по-моему, в 64-м, и это тоже лабуда. Все это лабуда, то есть это не означало ничего совершенно.

– А зарабатывали вы чем в то время?

– Преподавал в школе рабочей молодежи номер 114. Русский язык и литература в старших классах. Я работал преподавателем до 66-го года… И потом поступил на работу в журнал «Детская литература». Что неважно. Меня через полгода выгнали.

– За разложение коллектива?

– В этом роде, да. Это несущественно. К этому моменту уже где-то вышел один сборник моих стихов «Станция Лось» и второй сборник моих стихов «Слоны на луне». Я их не переиздаю, хотя, говорят, можно переиздать. Но это меня как-то абсолютно не интересует. Кто хочет – пусть переиздает.

– Как, и вообще вас не интересуют переиздания, да? Как я понимаю.

– Почему, сейчас полное собрание сочинений для детей я готов делать.

– Я помню, мне очень понравилась ваша мысль, что выпущенная книга как повзрослевший ребенок, живущий уже своей жизнью.

– Нет, я его, конечно, люблю, но он уже живет своей жизнью.

– А вас интересует новая книжка…

– Только… Только, конечно… Жил я бедно, то есть денег почти не было, а уже была семья, Юля уже родилась. В общем-то, сильно отца с матерью сосал. Сильно. Моя первая жена, Ия Николаевна, почти ничего не зарабатывала, естественно. Ну и я немножко подрабатывал детской литературой и потом ушел в журнал. Итак, вышли первые две книжки стихов, которые я не считаю серьезными публикациями. И тут я получил командировку от журнала «Мурзилка», который меня с трудом, но печатал, на границу. Куда я и поехал с Веней Лосиным, художником, взяв деньги на дорогу туда и обратно и суточные. Более того, мне было гарантировано, что, если я напишу стихотворение, оно будет напечатано.

– А вас посылали стихотворение написать?

– Стихотворение, да… У тебя там мало пленки, может?

– Нет, у меня еще кассеты есть. С пленкой нет проблем.

– То, что я тебе рассказываю, как тебе кажется, близко к делу или нет?

– Очень хорошо, очень хорошо.

– К делу близко?

– Это именно то, что мне нужно.

– Хорошо… (Жует. – И. С.) Так вот, я написал один рассказ сразу. Он назывался «Козырек». Рассказ прошел в журнале… Наливай еще… ⁹ Рассказ прошел в журнале, и хотя я его впоследствии включал в разные свои сборники, я его не считаю сильным, хотя что-то в нем есть.

– Нет, он очень даже неплохой, я его помню. И в серии он очень хорошо смотрится.

– Я все-таки не считал, что это, так сказать, что-то, потому что уже у меня к этому времени было несколько сильных взрослых рассказов. И вдруг совершенно случайно я записал «Алого». Слу-чай-но!

– Уже приехав, уже вернувшись?

– Уже приехав. Уже сдавши «Козырек» в набор. Уже «Козырек» вышел. Я совершенно случайно записал «Алого», и в этот момент поймал прозу за хвост. Понимаешь ты? Вот что случилось со мной. Я наконец написал такую вещь, когда я определился и можно было сказать – это написал писатель Коваль.

– Да, то есть как у Лермонтова, положим, чик и вдруг…

– Да, чик и поймал.

-...и кончился период ученичества, да? И пошла проза.

– Нет, период мучений кончился, я вдруг случайно поймал. Понимаешь, Ира. Случайно. Само пошло.

– Поймал что? Можно сказать, что вы нашли свой стиль или…

– Себя. Я нашел себя. Да, в этот момент я нашел себя! После этого я написал еще несколько пограничных рассказов, надеясь, что этот «чик» совершится, но это не совершилось. Все: «Особое задание», «Елец» и «Белая лошадь» – все три рассказа и «Козырек» слабее «Алого». А «Алый» – это сделано. Вот какая вещь. После этого у меня были опять некоторые мучения. Я писал «Особое задание», топтался на месте, что-то как-то занудно делал, пока наконец не понял, что надо менять жанр немедленно, иначе… иначе подохну, иначе смерть мне. И здесь каким-то ловким образом мне удалось написать «Чистый Дор».

– А что значит «ловким образом»?

– Как-то вот так же чикнулся, как «Алый», то есть пошло вдруг внезапно.

– Кстати, все ли пограничные рассказы в «Мурзилке» были опубликованы?

– Большинство. Не все, к сожалению. Был такой маразматик, что не все даже напечатал. «Козырек» напечатал, «Алый» и «Елец». «Белую лошадь» взяли в «Вокруг света». А «Особое задание» вообще никто не напечатал. Послали просто и все. Но это несущественно.

– Налить чайку или подождать пока?

– Нет. Существенно, что второй раз этот «чик» прозвучал у меня в книге «Чистый Дор». Тут дело в том, что уже пошла любовь к Ферапонтову¹⁰. Я уже был там. Я уже там был, понимаешь. Все начинается внезапно. (Наклоняется к Полу. – И. С. ) Вообще-то. Любая вещь, любая проза, она начинается внезапно…

– Бог с ней, пусть валяется. (Об упавшем кусочке колбасы. – И. С.) Возьмите еще.

– Да почему, я подниму и съем. (Смеется. – И. С.) Моя тетка Сашуля говорила: Собака не поваляет – не съест… Вот, Ирочка, и с этого момента я понял одну вещь, которая, конечно, должна прозвучать у тебя. С этого момента я понял, что во взрослую литературу я просто не пойду. Там плохо. Там хамски. Там дерутся за место. Там врут. Там убивают. Там не уступят ни за что, не желают нового имени. Им не нужна новая хорошая литература. Не нужна. Понимаешь. Там давят.

– Ив издательских кругах, не только в писательских?

– Всюду. В журнале даже. Они не хотят… Юрий Коваль? «Октябрьские скоро»? А кто это такой Юрий Коваль? Что за говно такое? Ах, еще папа работал в милиции. Да вы что, охренели, что ль, совсем?

– А папа работал в милиции, – тогда это плохо было?

– Тогда были годы реабилитации. Конечно, не самое лучшее.

– В общем, вы решили, что детская литература не такая уж плохая экологическая ниша?

– Я бы сказал так: я решил скрыться в детскую литературу, уйти туда. Тем более, что была Леокадия Яковлевна Либет, мой редактор, упомяни ее, если можно.

– Обязательно. Конечно. Когда вы с ней начали работать?

– Первым моим редактором в Детгизе была Инна Скороходова, если ты напишешь и ее, это тоже будет очень хорошо. И когда повесть «Алый» поимела какую-то поддержку в журналах, в «Известиях» написали, то решили ее издавать. И встал вопрос, кто будет редактор? Я выбрал самую молоденькую Инну Скороходову, симпатичную очень внешне девочку, она была младший редактор, и ей не давали ничего редактировать. И я говорю: Вот Инна Филипповна, если согласится. Она говорит: Я с удовольствием, Юрий Осич, соглашусь. (Смеется. – И. С.) Она была чудесным редактором и долго со мной работала. И Либет Леокадия Яковлевна никогда не мешала. Потом Инна перешла в другую редакцию на повышение, потому что младший редактор – это ведь мельчайшие деньги… Первым моим редактором серьезным была Инна Скороходова, а потом всю жизнь Лёля Либет, Леокадия Яковлевна. Она взяла меня и много раз говорила:

1. Борис Иосифович Коваль – брат писателя.[↩]
2. В связи со стилистической спецификой разговорной манеры Ю. Коваля – сбивчивым обилием косвенно-прямой речи внутри основного монолога – интервьюер с благословения редактора позволяет себе определенные пунктуационные вольности.[↩]
3. Повесть «От Красных ворот».[↩]
4. [↩]
5. Последний роман Ю. Коваля «Суер-Выер» (М., «Вагриус», 1998) был напечатан уже после его смерти и не в том издательстве, с которым вел переговоры сам Юрий Иосифович.[↩]
6. Словарь «Русские писатели XX века. 500 имен» под редакцией П. А. Николаева.[↩]
7. Клуб самодеятельной песни.[↩]
8. Узким кругам известно «тайное» общество Юрий Осичей, в которое кроме вышеперечисленных лиц был посвящен некий таксист, однажды подвозивший Ю. Коваля и также оказавшийся Юрий Осичем.[↩]
9. Не могу сейчас точно припомнить, относилась ли эта фраза к чаю или к другим напиткам.[↩]
10. Село. Ферапонтово Вологодской области, где расположен Ферапонтов монастырь с сохранившимися фресками Дионисия. Ю. Коваль многократно бывал там, останавливаясь в деревушке на Цыпиной горе.[↩]