Печальная повесть о горестной судьбе («Станционный смотритель» Пушкина)

О «Повестях Белкина», первых реалистических произведениях, в русской прозе, существует огромная научная литература, в которой решаются главным образом две проблемы: проблема соотношения автора – Пушкина и повествователя – Белкина, а также проблема пушкинского реализма в его связях с сентиментализмом и романтизмом в русской и западноевропейской литературе.

Кроме того, не решен вопрос о мере единства и цельности этого художественного текста. Можно ли изучать отдельные повести как самостоятельные произведения, или композиционный принцип «цикла» имеет принципиально важное значение? В новой монографии по данной проблеме современный исследователь С. Шварцбанд приходит к однозначному выводу, что повести, написанные осенью 1830-го, сложились в нечто целое не ранее лета 1831 года, что «смоделированной системе одного произведения иерархически была соподчинена другая – из пяти повестей, каждая из которых существует самостоятельно… и категорически сопротивляется любому воздействию со стороны первой системы» ¹.

Более осторожное высказывание принадлежит С. Бочарову, который говорит о циклизации как о «завершенности второго порядка»: «В составе цикла, объятые авторством Белкина, повести сохраняют свободное существование; их можно читать отдельно, до известной степени можно читать «без Белкина» – однако лишь до известной степени» ².

Конечно, для целостного изучения каждой повести, требующего в идеале выявления и осмысления наибольшего количества уровней и граней, необходимо рассматривать ее в контексте и цикла, и литературного процесса (сентиментализм – романтизм – реализм) и в самых разнообразных связях с русской и западноевропейской литературой. Но, видимо, слишком категоричен в своем утверждении В. Гиппиус: «»Станционный смотритель» Пушкина непонятен вне широкой историко-литературной перспективы, вне Бомарше, Лессинга, Шиллера, вне «Бедной Лизы» Карамзина…» ³. Учитывая уровень решения этой проблемы в современной пушкинистике, можно предположить, что ядро в понимании нравственно-духовного смысла повести достаточно ясно осознается и вне цикла и широкого контекста.

Прежде всего необходимо точно определить главную тему этой повести, выяснить, о чем она. Правы ли те исследователи, которые понимают «Станционного смотрителя» как историю постепенной гибели «маленького» человека, дочь которого была увезена богатым гусаром (А. Лежнев, Г. Макогоненко и др.), или как «историю о дочери, которая предает родителя» ⁴, или как «пародию на евангельскую притчу о блудном сыне»? ⁵

С нашей точки зрения, это повесть о судьбе Самсона Вырина и его дочери. Уточним: о горестной (или печальной?) судьбе смотрителя и счастливой (или благополучной?) судьбе Дуни. Эта тема определяет и главную проблему: почему именно так сложились их судьбы?

Для глубокого понимания произведения очень важно выявление и осмысление непосредственного и целостного восприятия его читателем. Чувства и переживания читателя – ключ к постижению произведения. Именно чувства читателя очень часто помогают верно понять главное, они требуют своей проверки, подтверждения анализом.

Прав ли В. Хализев в том, что «у читателя остается непросветляюще-скорбное ощущение бессмысленности и неискупимости происшедшего, главное же – внутренней непримиренности с участью героя»? ⁶. Прав ли Н. Гей, считающий, что в финале повести «звучит подлинно трагический реквием и по отцу и по дочери»? ⁷При разговоре о «Станционном смотрителе» очень важно разобраться, почему у многих читателей при чтении последней страницы повести, несмотря на искреннюю и сильную боль за умершего «бедного смотрителя», доминирует светлая печаль и глубокое душевное успокоение вместо желания судить и обвинять Дуню и Минского за жестокость и эгоизм. Из этих чувств естественно рождается вопрос: кто виноват в смерти Самсона Вырина? Исследователи предлагают разные объяснения.

1. Во всем виноваты Дуня и социальный строй, считают Н. Петрунина, В. Кулешов, П. Дебрецени⁸.
2. Виноваты Минский и Дуня, которая от отца «ушла по своей воле… не бросилась к нему, когда он разыскал ее, но ужаснулась, дала вытолкать, не вернула его» (А. Лежнев) ⁹.
3. Главная вина ложится на самого смотрителя, который находится во власти «ложной идеи» (М. Гершензон), склонен к родительскому деспотизму (В. Узин), «погублен некритическим доверием к расхожим истинам» (А. Жолковский), превратился «в добровольного раба, в покорную ударам судьбы жертву» (Г. Макогоненко), который «погиб из-за колебаний и нерешительности» (А. Чернов)¹⁰.
4. Виноваты «диктаторы» Минский и Вырин, которых «Пушкин внезапно и почти неприметно ставит… на одну доску… В них обоих по-разному, но заложена и действует, определяя многое, претензия одного человека определять судьбу, жизнь и даже счастье другого» (Н. Гей)¹¹.
5. Виноваты все герои, «стиснутые господствующими установлениями» (В. Хализев) и «личными эгоистическими стремлениями» (В. Гиппиус); «социальное положение и личные интересы трех в общем-то неплохих людей неотвратимо приводят к разладу» (М. Гиршман)¹².
6. Причина трагедии в «социальной бездне», в «жестких и жестоких социальных закономерностях, управляющих современным Пушкину обществом» (В. Вацуро), в «катастрофичности общего порядка, где скачок незнатного человека на иную, более высокую ступеньку социальной лестницы чреват трагедией» (В. Коровин)¹³.
7. По мнению Е. Маймина, никто не виноват: «В повести Пушкина и смотритель хорош, и Дуня хороша, и не плох гусар – но это не мешает быть беде и горю. Повесть по своему характеру не обличительная, а эпическая…»¹⁴.

Чем объяснить такое разночтение? Видимо, не только многозначностью художественных образов, не только тем, что практически нет исследований с последовательным анализом всей повести, так что каждый, выстраивая свою концепцию, опирается главным образом только на отдельные элементы произведения, но и тем, что у многих литературоведов доминирует рассудочное сознание и утрачен природный дар непосредственности и остроты в восприятии художественного слова, простоты и глубины его понимания сердцем, чувствами, «безусловной доверчивости и серьезного благоговения в восприятии» (И. Ильин), детской «причастности к тайнам» (А. Блок). В одной из своих статей Д. С. Лихачев заметил, что литературоведы, то есть люди, которые профессионально занимаются изучением литературы и для которых произведение является только предметом исследования, часто утрачивают способность к непосредственному эмоционально-образному восприятию литературы.

Итак, перейдем к анализу повести. Для начала важно установить, что общего у мнимого автора, рассказчика печальной истории, и подлинного автора, Пушкина, художника с гениальным даром. Что их сближает? Ответ мы найдем в конце первого абзаца повести: «Из их разговоров (коими некстати пренебрегают господа проезжающие) можно почерпнуть много любопытного и поучительного». Эта же деталь повторяется и на последней странице произведения: «Какая барыня?» – спросил я с любопытством».

Современный исследователь полагает, что «благодаря неоднократному повторению в повести слов «любопытство» и «любопытный» рассказчик и стоящий за ним Белкин… снижаются Пушкиным; участь Вырина и Дуни взывает к чувствам куда более серьезным, нежели простое любопытство» (В. Хализев)¹⁵. Но если мы поднимемся над бытовым пониманием этого слова и, перейдя на уровень бытия, соотнесем пушкинский текст с гоголевским, с началом шестой главы «Мертвых душ» («Прежде, давно, в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего моего детства, мне было весело подъезжать в первый раз к незнакомому месту: все равно, была ли то деревушка, бедный уездный городишка, село ли, слободка, – любопытного много открывал в нем детский любопытный взгляд… Теперь равнодушно подъезжаю ко всякой незнакомой деревне и равнодушно гляжу на ее пошлую наружность; моему охлажденному взору неприютно…»), то мы увидим в любопытстве рассказчика бесценный детский дар природы, который способны сохранить в себе немногие люди, и прежде всего поэты, люди с поэтическим мироощущением. Кроме того, по мнению А. Чичерина, у Белкина и подлинного автора есть еще «немало и общего: ясность души, отчетливость слова, отсюда и световой характер письма»¹⁶.

Почему изменилось отношение рассказчика к станционным смотрителям и почему «негодование» на них сменилось «искренним состраданием»? Почему в «диктаторе» и «враге», относящемся к «извергам человеческого рода», рассказчик увидел «сущего мученика четырнадцатого класса», а в его службе – «настоящую каторгу»? Что помогло прозреть рассказчику и подняться до уровня авторской, пушкинской позиции?

В тексте можно найти два ответа: ближайший – это красота Дуни («Красота ее меня поразила»), дальний – это горестная судьба старого смотрителя. Из рассказа смотрителя мы узнаем, что красота Дуни поражала всех проезжающих: «Бывало, кто ни проедет, всякий похвалит, никто не осудит. Барыни дарили ее, та платочком, та сережками. Господа проезжие нарочно останавливались, будто бы пообедать аль отужинать, а в самом деле только чтоб на нее подолее поглядеть.

Бывало, барин, какой бы сердитый ни был, при ней утихает и милостиво со мною разговаривает».

Удивительная красота Дуни оказывала чудесное, преображающее воздействие на всех людей, делая их добрыми и пробуждая в них высокие чувства, изменяя состояние их души. Вообще красота занимает особое место в художественном мире Пушкина. Она царит в нем, озаряя своим светом все его творчество. Вяч. Иванов в замечательном эссе «Два маяка» писал о «внутренней соприродности Красоты и Добра» у Пушкина.

1. С. М. Шварцбанд,»История «Повестей Белкина», Иерусалим, 1993, с. 132.[↩]
2. С. Г. Бочаров, Поэтика Пушкина. Очерки, М., 1974, с. 147.[↩]
3. В. В. Гиппиус, От Пушкина до Блока, М. – Л., 1966, с. 18.[↩]
4. Пол Дебрецени, Блудная дочь. Анализ художественной прозы Пушкина, СПб., MCMXCV, с. 139.[↩]
5. Е. Перемышлев,»Приличные немецкие стихи…». – «Литература», 1996, N 41.[↩]
6. В. Е. Xализев, Пушкинское и белкинское в «Станционном смотрителе». – «Болдинские чтения», Горький, 1984, с. 22 – 23.[↩]
7. Н. К. Гей, Проза Пушкина, М., 1989, с. 40.[↩]
8. Н. Н. Петрунина,О повести «Станционный смотритель». – В кн.: «Пушкин. Исследования и материалы», т. XII, Л., 1986, с. 102; В. И. Кулешов, Пушкин. Жизнь и творчество, М, 1994, с. 194; Пол Дебрецени, Блудная дочь, с. 140.[↩]
9. А. Лежнев, Проза Пушкина, М., 1966, с. 218.[↩]
10. М. Гершензон, Мудрость Пушкина, М., [1919], с. 126; В. С. Узин, О «Повестях Белкина», Пб., 1924, с. 55; А. К. Жолковский, Блуждающие сны и другие работы, М., 1994, с. 104; Г. П. Макогоненко, Творчество А. С. Пушкина в 1830-е годы, Л., 1974, с. 148; А. В. Чернов, Нравственно-философский смысл категории «опыта» в «Станционном смотрителе». – «Болдинские чтения», Горький, 1990, с. 140.^[↩]
11. Н. К. Гей, Проза Пушкина, с. 32.^[↩]
12. В. Е. Хализев, Пушкинское и белкинское в «Станционном смотрителе», с. 22; В. В. Гиппиус, От Пушкина до Блока, с. 21; М. М. Гиршман, Литературное произведение. Теория и практика анализа, М., 1991, с. 97.^[↩]
13. В. Э. Вацуро, Записки комментатора, СПб., 1994, с. 46, 47; В. Коровин, Лелеющая душу гуманность, М., 1982, с. 143.^[↩]
14. Е. А. Маймин, Пушкин. Жизнь и творчество, М., 1981, с. 144.^[↩]
15. В. Е. Xализев, Пушкинское и белкинское в «Станционном смотрителе», с. 25.^[↩]
16. А. В. Чичерин, Ритм образа, М., 1980, с. 179.^[↩]