«Я в мир вхожу…» (Заметки о творчестве О. Мандельштама)

Литературное развитие предреволюционной поры и первых двух десятилетий советской эпохи оставило нам богатое наследие. В этом наследии – немало писателей сложных, противоречивых, диалектика мировоззрения и творчества которых остается пока недостаточно изученной. К такого рода писателям, безусловно, относится Осип Эмильевич Мандельштам (1891 – 1938) – поэт, прозаик, критик, переводчик, – творческий вклад которого в развитие русской литературы требует внимательного историко-литературного анализа.

Осип Мандельштам принадлежал к кругу литераторов, начало творческого пути которых было отягощено, осложнено идейно-философскими и идейно-эстетическими предрассудками, усвоенными в университетах Германии, Франции, Петербурга, в Религиозно-философском обществе и в так называемой «башне» Вячеслава Иванова.

Однако в процессе своего духовного развития Мандельштам довольно рано обнаружил известные расхождения с окружавшей его литературной средой. Это, несомненно, помогло ему принять Октябрь, сочувственно отозваться на великие революционные события.

Многие старые представления и иллюзии были изжиты, отброшены поэтом. Но груз идеалистических традиций продолжал угнетать Мандельштама, как и ряд других литераторов его среды и поколения. Новая, социалистическая идеология, новая, социалистическая эстетика не были освоены им в той полноте, в какой осваивали их писатели, активно включившиеся в созидательные процессы революционной жизни. Отношение к новой действительности у Мандельштама было во многом продиктовано искренними эмоциональными порывами, но не воплотилось в стройную систему идеологических и эстетических взглядов.

И тем не менее, несмотря на трудности его творческого развития, Осип Мандельштам был поэтом, принявшим Октябрь и вставшим на советские позиции. Сложная диалектика его мировоззрения и творчества, безусловно, заслуживает пристального внимания.

В журнальной публикации этих заметок, ограниченной местом, автор вынужден был опустить некоторые конкретные разборы и примеры, нет речи здесь о жизненном пути Мандельштама и его художественной прозе, не касается автор и его литературно-критических трудов и поэтических переводов. Несомненно, изучение творчества Мандельштама, только начинающееся, будет продолжено.

1

В статьях Осипа Мандельштама о литературе, написанных в предреволюционные годы и в начале революционной эпохи, еще явственно чувствуются влияния «школы» философского идеализма. Есть в них и заблуждения, и субъективистские оценки, и прямые противоречия. Последние весьма характерны, – они выражают борьбу в сознании поэта-критика, борьбу между идеалистически-декадентскими воздействиями и прозрениями и догадками, носящими трезвый, демократический, научно верный характер.

«Заметки о Шенье» – ранняя, относящаяся к 1914 или 1915 году, статья Мандельштама, впоследствии помещенная в его книге «О поэзии». В ней находим соображение, которое можно переадресовать ее автору: «Что такое поэтика Шенье? Может у него не одна поэтика, а несколько в различные периоды или вернее минуты поэтического сознанья?» ¹  Иначе говоря, поэт – существо, постоянно развивающееся, изменяющееся, к нему нужен исторический подход. Именно такой подход нужен и по отношению к О. Мандельштаму. Не только его поэтика, но и вся идейно-эстетическая сущность его поэзии различна на разных этапах его развития.

Первый, наиболее ранний, этап творческой эволюции Мандельштама связан с его «учебой» у символистов, с участием в акмеистическом движении. Это период «Камня» и стихотворений, сопутствующих этой книге.

На этом этапе О. Мандельштам выступает в рядах писателей-акмеистов. Но как же при этом очевидна его особость в их среде! Не искавший путей к революционным кругам поэт пришел к среде, во многом для него чужой. Вероятно, он был единственным акмеистом, который так отчетливо ощущал отсутствие контактов с «миром державным». Впоследствии, в 1931 году, в отличном стихотворении «С миром державным я был лишь ребячески связан…» Мандельштам поведал, что в годы юности он насильственно принуждал себя к «ассимиляции» в чужеродном литературном кругу, слитом с миром, который не дал Мандельштаму реальных духовных ценностей:

И ни крупицей души я ему не обязан,

Как я ни мучал себя по чужому подобью.

То, что с такой отчетливостью ретроспективно осознано поэтов, – его несовместимость, несопряженность с «миром державным», – жило в чувствах уже в начале его литературного пути. В раннем стихотворении «Воздух пасмурный влажен и гулок…» прямо сказано об отчужденности, разобществленности, гнетущей многих людей в «равнодушной отчизне» – царской России:

Я участвую в сумрачной жизни,

Где один к одному одинок!

Это осознание своей разобществленности, социального одиночества порождало у Мандельштама глубоко индивидуалистические настроения, приводило его к поискам «тихой свободы» в индивидуалистическом бытии, к иллюзорной «концепции» самоотграничения человека от общества:

Недоволен стою и тих

Я – создатель миров моих…

 («Истончается тонкий плен… «)

Мандельштам – искренний лирик и искусный мастер – находит здесь чрезвычайно точные слова, определяющие его состояние: да, он и недоволен, но и тих, смиренен и смирен, его воображение рисует ему некий иллюзорный, сфантазированный мир покоя и примирения. Но реальный мир бередит его душу, ранит сердце, тревожит ум и чувства. И отсюда в его стихах столь широко «разлившиеся» по их строкам мотивы недовольства действительностью и собой.

В этом «отрицании жизни», в этом «самоуничижении» и «самобичевании» есть у раннего Мандельштама нечто роднящее его с ранними символистами. С ранними символистами юного Осипа Мандельштама сближает и ощущение катастрофичности современного мира, выраженное в образах бездны, пропасти, обступающей его пустоты. Однако, в отличие от символистов, Мандельштам не придает этим образам никаких двусмысленных, многосмысленных, мистических значений. Он выражает мысль, чувство, настроение в «однозначащих» образах и сравнениях, в точных словах, приобретающих иной раз характер определений. Его поэтический мир – вещный, предметный, порою «кукольный». В этом нельзя не почувствовать влияния тех требований, которые в поисках «преодоления символизма» выдвинули предакмеистские и акмеистские теоретики и поэты, – требований «прекрасной ясности» (М. Кузмин), предметности деталей, вещности образов (С. Городецкий).

В таких строках, как:

Немного красного вина,

Немного солнечного мая, –

И, тоненький бисквит ломая,

Тончайших пальцев белизна, –

 («Невыразимая печаль… «)

Мандельштам необычайно близок к М. Кузмину, к красочности и конкретности деталей в его стихах предакмеистического времени – периода статьи «О прекрасной ясности».

С акмеистами О. Мандельштама объединяла в годы 1912 – 1916 не только общность отношения к изобразительным и выразительным средствам поэзии. В какой-то мере он принимал и «адамизм» Н. Гумилева и С. Городецкого, их поэтизацию мира первозданных эмоций.

Было время, – годы 1912 – 1916, – когда О. Мандельштама воспринимали как «правоверного», ортодоксального акмеиста. Поэт в ту пору сам содействовал такому восприятию его литературной позиции и творчества, вел себя как дисциплинированный член объединения, группы. Но на самом деле он разделял далеко не все принципы, заявленные акмеистами в их декларациях. Весьма отчетливо можно увидеть и различие между ним и таким программным поэтом акмеизма, каким был Н. Гумилев, сопоставив творчество обоих поэтов. Мандельштаму были чужды подчеркнутый аристократизм Гумилева, его антигуманистические, ницшеанские идеи, холодный, бездушный рационализм ряда его произведений. Не только политически – в отношении к войне, к революции – Мандельштам разошелся с Гумилевым, но и творчески. Как известно, Гумилев, претендовавший на преодоление символизма, его философии и поэтики, капитулировал перед ним, вернулся к символистскому мистицизму и социальному пессимизму. Развитие Мандельштама было иным, противоположным: религиозность и мистика никогда не были ему свойственны, путь его эволюции был, в частности, и путем преодоления пессимистического мироотношения.

В одной из своих статей, в статье «Барсучья нора» (1922), Мандельштам высказал верную мысль, вполне относящуюся и к методике определения его собственной поэзии. Он написал: «Установление литературного генезиса поэта, его литературных источников, его родства и происхождения сразу выводит нас на твердую почву» ² . Мы видели, что у раннего Мандельштама вполне очевидно родство с символистами и акмеистами. Но литературные источники его поэзии, ее традиции – и шире и глубже, они коренятся прежде всего в русской поэзии XIX века, у Пушкина, Батюшкова, Баратынского, Тютчева, они лежат в великих традициях мировой литературы.

Культ Пушкина начинается в творчестве Мандельштама уже на страницах книги «Камень». Петербургская тема у него овеяна «дыханием» пушкинского «Медного всадника»: тут и преклонение перед гением Петра, тут и образ пушкинского Евгения, резко противопоставленный «миру державному», образу предреволюционного буржуазно-дворянского Петербурга:

Летит в туман моторов вереница.

Самолюбивый, скромный пешеход,

Чудак Евгений, бедности стыдится,

Бензин вдыхает и судьбу клянет!

 («Петербургские строфы»)

Реминисценции из Пушкина постоянно возникают в «Камне»: пушкинские темы, образы, лирические жанры, пушкинский историзм и гуманизм. В дальнейшем этот «пушкинизм» все шире разрастается в лирике Мандельштама.

Тютчев также один из любимых русских поэтов Мандельштама, один из его учителей. В одной из своих ранних статей – в статье «Утро акмеизма», написанной, по-видимому, в 1913 году, но опубликованной поэтом В. Нарбутом значительно позднее, в 1919 году, – автор «Камня» прямо указал на то, что заголовок его первой книги вызван к жизни тютчевским воздействием. «…Камень Тютчева, что «с горы скатившись, лег в долине, сорвавшись сам собой или низвергнут мыслящей рукой» – есть слово» ³, – написал Мандельштам.

Поэт, влюбленный в отечественную историю и в родной русский язык, Осип Мандельштам, подобно своим великим учителям, был отличным знатоком и преемником ряда лучших традиций мировой литературы. Он хорошо знал и любил античную мифологию и щедро пользовался ее мотивами и образами, знал и любил поэтов античных времен – Гомера, Гесиода, Овидия (из тристий которого он взял название для своей второй книги), Катулла. Он увлекался средневековой поэзией, эпической и лирической, и в статье «Утро акмеизма» дал явно идеализированную трактовку культуры средневековья как «лабиринта ажурно-тонкой культуры, когда абстрактное бытие, ничем неприкрашенное личное существование ценилось как подвиг» ⁴. За его действительно неверную, приукрашенную оценку средних веков поэта не раз упрекали, и упрекали справедливо. Но иногда при этом упускали из виду, что Мандельштам высоко чтил гуманистическую культуру Возрождения, враждебную средневековью, что в работе о Данте (1933) и в стихах, навеянных ренессансными темами и образами, он отошел от преувеличенной оценки средневековья и сохранил лишь вполне обоснованное восхищение его зодчеством и искусством, проникнутым строгой соразмерностью художественных средств и архитектонических решений. Поэты Франции, – притом столь разные, как Вийон, Расин, Шенье, Барбье, – не раз вдохновляли его творчески. Немецкая поэзия и немецкий литературный язык, созданный Лютером, также были для него одним из источников вдохновения. Обращение к традициям мировой художественной культуры, характерное для Мандельштама с начала его литературного пути, крепло, расширялось, углублялось с годами.

Совершенно очевидно, что, несмотря на усвоение им некоторых поэтических достижений символизма (живописно-импрессионистические и музыкальные особенности в поэтике многих ранних стихотворений), Мандельштам выступал как его полемический критик. Но, полемизируя против принципов символизма как школы, течения, Мандельштам отлично понимал, что символизм – «родовая поэзия», из которой «выломились» некоторые крупные поэтические индивидуальности, писатели, переросшие рамки школы и расставшиеся с течением. В 1924 году в статье «Выпад» он писал: «…Из широкого лона символизма вышли индивидуально-законченные поэтические явления», «род распался и наступило царство личности, поэтической особи», «уж не было все покрыто шапкой рода, а каждая особь стояла отдельно с обнаженной головой» ⁵. Такими «особями», вышедшими за пределы школы, он справедливо считал Блока, Ин. Анненского, Брюсова.

Против «размывания» смысла слова символистами в предвоенные годы протестовали не только акмеисты, но и футуристы. Мандельштам решительно отмежевывался от словотворчества, лабораторного словоновшества последних. В той же своей декларативной статье «Утро акмеизма» он заявлял, что акмеисты «с презрением отбрасывают бирюльки футуристов, для которых нет высшего наслаждения, как зацепить вязальной спицей трудное слово…». Он утверждал, что акмеисты возвращают слову его сознательный смысл, что для них «Логос, такая же прекрасная форма, как музыка для символистов». Характеризуя «утро акмеизма», останавливаясь на отношении акмеистов к слову, Мандельштам во многом опирался на собственный поэтический опыт, на свои художественные искания;  В предвоенные годы, а затем – по инерции – и в начало революционной эпохи Мандельштам часто воспринимался в критике как «чистый» акмеист. Но наиболее зоркие «судьи» литературы не разделяли этой иллюзии. Весьма характерна, что Александр Блок в своей известной статье «Без божества, без вдохновенья», направленной против наиболее типичных акмеистов – Н. Гумилева и его эпигонов, – отделил от них А. Ахматову и О. Мандельштама, мастеров драматической лирики, поэтов глубоких чувств и сильных переживаний. Действительно, к атому времени, когда А. Блок обнародовал свою нашумевшую статью против акмеистов, ко времени гражданской войны, Мандельштам был, – пользуясь его собственной терминологией, – самостоятельной поэтической особью, покинувшей узкое лоно акмеизма. Формального разрыва с Н. Гумилевым у него не было, но фактически пути их разошлись уже в годы войны.

Начало первой мировой войны вызвало в кругах буржуазных литераторов прилив милитаристических в шовинистических настроений. Одним из лидеров барабанной поэзии явился в то время Н. Гумилев. Среди немногих поэтов, выразивших отвращение к несправедливой империалистической войне, был А. Блок. О. Мандельштам не поднялся до позиции Блока, которого «гул набата заставил заградить уста», но и не включился в ряды «мобилизовавшихся бардов».

В 1915 и 1916 годах в поэзии Осипа Мандельштама появились отчетливые антицаристские и антивоенные мотивы. Цензура не дала поэту обнародовать стихотворение 1915 года «Дворцовая площадь», в котором она с полным основанием усмотрела вызов Зимнему дворцу, царскому штандарту, двуглавому орлу, – стихотворение могло быть напечатано лишь после революции. В 1916 году поэт написал два антивоенных стихотворения, одно из которых появилось в печати только в 1918 году. Это стихотворение «Собирались эллины войною…», направленное против коварной захватнической политики Великобритании. Другое антивоенное произведение – «Зверинец» – вышло в свет после революции, в 1917 году. Прозвучавшее в нем требование мира, смело выдвинутое еще в январе 1916 года, выражало настроения широких народных масс, как и призыв к обузданию правительств воюющих стран.

Мандельштам, не обладавший политической подготовкой и политическим темпераментом Маяковского, не сумел подняться до поэтического воплощения лозунга превращения войны империалистической в войну гражданскую, каким явилось стихотворение Маяковского «К ответу!», написанное в 1917 году. Но его «Зверинец», несомненно, перекликнулся с некоторыми антивоенными стихотворениями и памфлетами, созданными Владимиром Маяковским в бурный период между Февралем и Октябрем 1917 года. Несмотря на известную утопичность представлений о будущем (вспомним, что эти стихи писались, однако, не в 1917, революционном году, а в году 1916), в «Зверинце» четко выражалось требование – наказать и обезвредить военных преступников:

В зверинце заперев зверей,

Мы успокоимся надолго,

И станет полноводней Волга,

И рейнская струя светлей…

Так еще в канун революции в творчество Осипа Мандельштама вошла социальная тема, решаемая на основе общедемократических убежденна и настроений. Ненависть к «миру державному», к аристократии, к военщине сочеталась в сознания поэта с ненавистью к буржуазным правительствам ряда воюющих европейских стран и к отечественной буржуазии. Именно поэтому Мандельштам иронически отнесся к деятелям Временного правительства, к этим врагам царя, стоявшим за продолжение войны «до победного конца».

Восстанавливая в «Египетской марке» свои эмоциональные впечатления от периода между Февралем и Октябрем, Мандельштам писал: «Стояло лето Керенского и заседало лимонадное правительство. Все было приготовлено к большому котильону. Одно время казалось, что граждане так и останутся навсегда, как коты с бантами». В этих словах нельзя не ощутить презрения к буржуазным либералам и к социал-шовинистам. Исторический опыт военных лет и периода «лимонадного правительства», воспринятый отзывчивым сердцем поэта, подготовил Мандельштама к политическому разрыву со старым миром и к принятию Октября.

При этом возникшее у поэта отвращение к бессердечно-холодной интеллектуальной элите, к снобизму и дендизму также содействовало его отходу от акмеистической группы. Литераторы из «Цеха поэтов» стали ему духовно чуждыми. Нравственно опустошенные эстеты вызывали у него раздражение и негодование. Подобно А. Блоку, осудившему тип «русского дэнди», Мандельштам отвернулся от эстетствующих, от живущих без идеалов и вдохновения, от всех тех, о ком он несколькими годами позднее написал с горечью и без пощады: «Кто же они эти люди – не глядящие прямо в глаза, потерявшие вкус и волю к жизни, тщетно пытающиеся быть интересными, в то время, как им самим ничего не интересно?» ⁶

 

2

В 1928 году Осип Мандельштам ответил на анкету, предложенную ряду литераторов редакцией газеты «Читатель и писатель». Тема анкеты была «Советский писатель и Октябрь».

«Октябрьская революция не могла не повлиять на мою работу, так как отняла у меня «биографию», ощущение личной значимости. Я благодарен ей за то, что она раз навсегда положила конец духовной обеспеченности и существованию на культурную ренту… Чувствую себя должником революции…» ⁷

Все сказанное поэтом в этих строках было сказано с полной, с предельной искренностью. Мандельштам действительно тяготился «биографией» – традициями семейной среды, которые были ему чужды, нравами буржуазной литературной среды, с которой он был временно связан. Революция помогала рубить путы, сковывающие его духовные порывы. В отказе от ощущения личной значимости было не самоуничижение, а то духовное самочувствие, которое было свойственно ряду писателей-интеллигентов (Брюсову, Блоку и некоторым другим) и выражало готовность пожертвовать личными интересами во имя общего блага.

Такого рода настроения выразились и на страницах второй книги поэта – сборника «Tristia», – в стихах, написанных в период революции и гражданской войны. С наибольшей силой пафос приятия революции сказался в гимническом стихотворении «Прославим, братья, сумерки свободы…» В мае 1918 года Мандельштам пишет это стихотворение, оглядываясь на год 1917, который в его сознании выступает как время утренней зари:

Восходишь ты в глухие годы,

О солнце, судия, народ!

Впрочем, у Мандельштама и в этом, наиболее декларативно-революционном произведении той поры нет осознания революции как социалистической.

Книга «Tristia» представляет по сравнению с книгой «Камень» принципиально новый этап эстетического развития Мандельштама. Структура его стихотворений по-прежнему архитектонична, но прообразы его «архитектуры» лежат теперь не в средневековой готике, а в древнеримском зодчестве, в эллинистическом зодчестве. Эту особенность являют и самые мотивы многих стихов, мотивы обращений к культурам античной Греции и древнего Рима, к поискам отражения эллинистических традиций в Тавриде, в Крыму.

Стихотворения, вошедшие в сборник «Tristia», подчеркнуто классицистичны, иные из них даже своими размерами, своей поэтической «поступью»: «Золотистого меда струя из бутылки текла…», «Сестры – тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы…». Подчеркнуто классицистичны многие их образы, их нарочито архаизированный, торжественный, возвышенный поэтический строй, их словарь, нередко перенасыщенный понятиями, связанными с античностью и древними мифами (форум, легионы, Геркуланум, Делия, Психея, Кассандра, Антигона, Персефона, Илион и т. д.). Обращение к классицистическим традициям постоянно подчеркивается разного рода реминисценциями – обращениями к образам поэм Гомера и других античных поэтов, обращениями к Расину, к его «Федре», которой были посвящены взволнованные и проникновенные строки еще в «Камне».

Классицистические тенденции в сборнике «Tristia» не раз отмечались в критике. Но за ними нередко оставались незамеченными и другие весьма существенные, пробужденные революционной современностью романтические тенденции. В «Tristia» нередко соединялись классицистичность и романтика. Критика считала подчеркнуто классицистические стихотворения в книге «Tristia» едва ли не холодными стилизациями. Она не замечала при этом романтического душевного жара, опалявшего эти стихи.

В «Камне» человек нередко представал игрушкой рока, судьбы, «ненастоящим», жертвой всепоглощающей пустоты. В «Tristia» человек – центр вселенной, труженик, созидатель. Небольшое, восьмистрочное стихотворение с присущей Мандельштаму точностью слов-«определений» выражает гуманистические основы его миропонимания:

Пусть имена цветущих городов

Ласкают слух значительностью бренной.

Не город Рим живет среди веков,

А месте человека во вселенной.

 

Им овладеть пытаются цари,

Священники оправдывают войны,

И без него презрения достойны,

Как жалкий сор, дома и алтари.

 

Этим преклонением перед человеком, верой в него, любовью к нему проникнуты и стихи о Петербурге, созданные в годы гражданской войны. Стихи эти трагичны, Петербург – Петроград – Петрополь казался Мандельштаму умирающим городом, гибнущим «в прекрасной нищете», И уже не слова-«определения», а слова-метафоры выразили на сей раз мандельштамовскую веру в человека, бессмертного, как природа:

Все поют блаженных жен родные очи,

Все цветут бессмертные цветы.

 («В Петербурге ми сойдемся снова… «)

Любовная тема занимает небольшое место в лирике Мандельштама. Но и она в «Tristia» существенно иная, нежели в «Камне». Если в «Камне» образ любимой исполнен печали, удаленности от мира, бесплотности (стихотворение «Нежнее нежного…»), то в «Tristia» он земной, плотский, и самая любовь, – хотя и мучительная, трагичная, – земная, плотская (стихотворение «Я наравне с другими…»).

Как видим, Осип Мандельштам прошел определенный путь развития от «Камня» к «Tristia», он принял революцию, приветствовал новую современность, но, будучи воспитан в традициях идеалистической философии истории, не постиг ее социалистического содержания и характера, и это безусловно стало помехой к тому, чтобы открыть страницы своих произведений новым темам и новым образам, рождаемым новой эпохой. В «Tristia» принятие нового декларативно и отвлеченно выражено в условно-метафорических формах, в романтических образах. Декларативны и отвлеченны, – хотя и даны словами-«определениями», – и благородные, демократичные мысли, заключенные в стихотворении 1920 года «Актер и рабочий»:

Под маской суровости скрывает рабочий

Высокую нежность грядущих веков!

 

Что сказал художник, сказал и работник:

«Воистину, правда у нас одна!»

Единым духом жив и плотник,

И поэт, вкусивший святого вина!

Между тем революционная современность все более властно входила в жизнь страны и народа. Осип Мандельштам, несомненно, чувствовал, что его поэзия, искренняя и эмоциональная, нередко оказывается в стороне от современности. Все больше и больше стал он задумываться над возможностями и путями преодоления известной отчужденности его поэзии от современной жизни. Нет сомнения в том, что он серьезно думал и относительно собственного духовного роста, но этот рост тормозился пережитками общедемократических представлений и иллюзий, преодоление которых все еще не давалось поэту с должной полнотой и основательностью.

1. О. Мандельштам, О поэзии (Сборник статей), «Academia», Л. 1928, стр. 85.[↩]
2. О. Мандельштам, О поэзии, стр. 57.[↩]
3. «Сирена» (Воронеж), 1919, N 4 – 5, стр. 70 – 71.[↩]
4. »Сирена» (Воронеж), 1919, N 4 – 5, стр. 72. [↩]
5. О. Мандельштам, О поэзии, стр. 14.[↩]
6. О. Мандельштам, Армия поэтов, «Огонек», 1923, N 33.[↩]
7. »Читатель и писатель», 1928, N 45 [↩]