№3, 1972/Зарубежная литература и искусство

Литература, рынок, индустрия культуры. Перевод с немецкого и примечания С. Львова

Литература и рынок, культура и индустрия – эти понятия неохотно ставят рядом, словно между ними существует некая предосудительная связь. И хотя всем известно, что литературное произведение тот же товар, что писатель продает его издателю, издатель – книгопродавцу, книгопродавец – публике, все, считая такое положение само собой разумеющимся и не заслуживающим особых размышлений, рассматривают его как нечто внешнее по отношению к литературному произведению, как его побочную и временную особенность, которая не затрагивает его внутреннего содержания. Такое влияние признается только в области бульварной литературы, создатели которой не имеют иных честолюбивых стремлений, иных масштабов и перспектив, кроме желания сбыть свою продукцию. Здесь литературная ценность полностью вытесняется товарной. Но в целом литература, как принято полагать, свободна от такой зависимости, свободна благодаря своим собственным законам, благодаря своим имманентным духовным и художественным масштабам.

Подобная претензия основывается на прежней идеологии просвещенной буржуазии, до сих пор скорее подсознательно, чем намеренно, налагающей вето на социологические исследования в области литературы, которые могли бы затронуть ее самое. Никто, очевидно, не заинтересован в выяснении подлинных взаимозависимостей; скорее всего это происходит из-за боязни вредных и непредусмотримых последствий: писатель не хочет, чтобы ставились под сомнение его творческие побуждения, а читатель опасается, как бы не замутилось его чистое наслаждение искусством. Причина этих неясных опасений – мысль, что само указание на обратную связь идеи и формы художественного произведения с социальными условиями его возникновения может принизить, ограничить, пожалуй, даже разоблачить и опровергнуть само произведение. Разумеется, это и на самом деле может случиться; всевозможные случаи психологического замещения, фальсификации, затуманивания, создания иллюзий, всевозможные формы вранья о жизни и. искаженного сознания можно диагностировать гораздо лучше, обратившись к жизненному фону, на котором возникли произведения, чем оставаясь в пределах чисто имманентной их интерпретации. Зато и творческая сила произведения, богатство его реального содержания, все его значение при таком анализе раскрывается гораздо шире. Перед нами открываются более широкие горизонты, скрытые при чисто имманентной интерпретации. Если же социология отвергается даже как вспомогательный метод и имманентная интерпретация становится основной, она превращается в помеху мышлению.

Но я не собираюсь разбирать отдельные произведения, а хочу дать характеристику (разумеется, эскизную) тех взаимозависимостей, которые существуют в наше время между производством книг, рынком, публикой, критикой и писателями. Чтобы характеристика эта была предметной, необходим экскурс в прошлое. Одновременно он послужит примером того, с какой точки зрения ведется анализ.

Вальтеру Беньямину1 принадлежит известная статья «Произведение искусства в эпоху репродуцирования техническими способами». В этой работе, главным образом на примерах живописи и фотографии, показано, что картина утрачивает свой ореол, лишается своей магии и своего авторитета из-за того, что современные технические методы позволяют создавать ее бесчисленные воспроизведения. Некогда фетиш и предмет культа, затем высокооплачиваемый оригинал – достойный экспонат музея, наконец, фотография, которую можно напечатать в любом количестве экземпляров, картина стремительно утрачивает то, что Беньямин называет ее «излучением». Техническая копия – всего-навсего носитель информации, к ней возможен чисто деловой подход. Она не побуждает к молитвенному созерцанию и не вызывает благоговейного трепета; то же самое справедливо и для печатной книги в сравнении с книгами рукописными или с еще более архаическими формами передачи тех или иных культурных ценностей из уст в уста жрецами и вождями племен. Технические способы воспроизведения уничтожают пассивный, коленопреклоненный трепет и делают возможным критическое отношение к воспроизводимому предмету. Когда в монастырских скрипториях изготовлялись драгоценные изукрашенные миниатюрами рукописные книги – это было служением каноническим текстам, благоговейным действом, которое из-за медленности процесса приводило к тому, что дух произведения не менялся в течение долгих лет и не допускал самостоятельности большей, нежели самостоятельность комментатора. Когда было изобретено книгопечатание – этот первый способ массовой промышленной продукции, – функции писателя и переписчика, некогда объединенные в лице сведущего в грамоте человека, разделились; его работа из почти культового служения превратилась в чисто технический процесс, и самое главное – быстрота и неограниченные возможности воспроизведения уничтожили прежние привилегии незначительного меньшинства, являвшегося посредником в области культуры. Дав народу бесчисленные копии Библии, Реформация ликвидировала всесилие католического духовенства, его претензию быть единственным полномочным представителем религии, которая находила зримое выражение, например, в обладании старыми рукописными книгами. Вот первый великий пример демократизации культуры благодаря технике воспроизведения. Но в ту пору для светской литературы час эмансипации еще не пробил. В обществе еще не возникло социального соответствия новой технике воспроизведения текстов – широкой читающей публики. Поэтому писатели и в социальном и в духовном отношении оставались привязанными ко двору князей в эпоху гуманизма, а позже, в эпоху абсолютизма, – ко двору абсолютных монархов. Они находили здесь узкий круг публики с твердыми моральными принципами и установившимися вкусовыми оценками. И сами писатели, не видя перед собой никакой другой публики, как правило, не ставили под сомнение ни этих принципов, ни этих вкусов. Они развлекали и просвещали аристократию, истолковывали ее поступки, выступая иногда в роли ее морализирующих критиков или пропагандистов соперничающих за власть группировок, но их критика оставалась в рамках аристократического мира. Князь в роли заказчика и покровителя вознаграждал писателей подарками, синекурами, доходными местечками, секретарскими должностями, а они выражали свою благодарность за эти милости в длинных подобострастных посвящениях.

Подобное само собою разумевшееся в те времена социальное и духовное подчинение уничтожается лишь тогда, когда экономическое и политическое развитие буржуазии вначале в Англии, а вслед за тем во Франции и в Германии приводит к возникновению новой публики и писатели получают возможность самостоятельно определять свою позицию, принимать сторону того или иного соперничающего класса. В среде буржуазии они находят публику, чьи категории мышления, масштабы ценностей и критерии вкуса еще не установились, а, напротив, устанавливаются с помощью самих писателей. Писатели перестают быть рупором некоей системы идей, возвышающейся над ними, и сами становятся ее создателями. К середине XVIII века привилегии дворянства в области образования ликвидируются и возникает буржуазная читающая публика, уже достаточно широкая, чтобы обеспечить писателю экономическую независимость. Все большее число авторов может теперь жить за счет продажи своих произведений издателю, а издатель больше не опекает их и не покровительствует им, а превращается в их делового партнера. Вслед за промежуточной ступенью морализирующих еженедельников и подписных изданий, которые еще можно рассматривать как коллективное меценатство, возникает свободный безличный рынок литературы, и работа писателя изменяется в самой ее основе: из служения определенной личности она превращается в свободное творчество, становясь одновременно товаром.

Так сразу проявляется двойственный характер этого решительного переворота. С одной стороны, безымянный рынок – предпосылка свободы писателя, который теперь не несет ответственности ни перед какой инстанцией, которому вообще не противостоит более никакая личность, предписывающая ему нормы, определяющая масштабы ценностей, ставящая его в зависимость от своей благосклонности. Он становится сам своей первой и последней инстанцией, своим собственным законодателем. Он больше не связан обязательными сюжетами и обязательными формами, он должен отныне основываться на своем собственном внутреннем опыте, на своих собственных субъективных представлениях. Так возникает новое самосознание, которое впервые выражается в литературе предромантизмом, «Бурей и натиском». Задушевность (Innerlichkeit), эмоциональность, культ гения, пафос индивидуального самоосуществления – все это соответствует складывающемуся и развивающемуся буржуазному образу мышления, находит себе адекватное стилистическое оформление и осознается как бунт против аристократического чувства дистанции, упорядоченности, придворных обычаев и благородства, – короче, как бунт против так называемого «французского стиля». С другой стороны, в росте самосознания писателей уже заложен зародыш конфликта с тем самым утверждающимся в обществе слоем, на который опираются эти писатели. Писатели очень скоро начинают видеть своего противника в буржуа, в обывателе, в филистере. Писатель, освобожденный безликостью рынка от всяких зависимостей и связей, если только он сам не стремится так или иначе ангажировать себя, воспринимает себя как великого одиночку, как личность, стоящую в стороне от враждебного искусству мира гешефта. Он презирает буржуазный образ жизни и культивирует в противовес ему образ жизни богемы. В течение XIX века этот конфликт все больше обостряется. Постоянно нуждаясь в деньгах, Бальзак создает своими романами величественную панораму буржуазного общества с враждебных по отношению к этому обществу позиций; он сам считает свои романы изображением патологии капитализма; он придерживается реставраторских идеалов, которые оказываются иллюзиями. Бодлер в значительной степени превосходит его своей ненавистью и своим презрением к буржуазии, но одновременно с этим он склонен к покорности, к бегству в воображаемый рай, который становится для него эрзацем действительности.

Таким образом, чтобы вернуться к двойственности процесса, укажем, что рынок является и механизмом отчуждения. Многие писатели по изменениям в сбыте своих книг замечают, что их творчество стало неугодным читающей публике, и не могут вследствие этого воспринимать volonte generale2 буржуазии как надежную опору для своего творчества. Они начинают ощущать противоречие между искусством и рынком и либо обращаются вследствии этого к идеологии богемы, либо превращаются в критиков буржуазного общества, к которому они прилагают консервативные мерки, либо, наконец, подчиняются обстоятельствам, пытаясь создавать развлекательную литературу, рассчитанную на успех, прежде всего так называемые «газетные романы». Все перспективы, все точки зрения, все виды поведения, все самооценки писателей дифференцируются, а причиной и, может быть, даже движущей силой этого процесса является безымянный рынок, который выступает одновременно и как организованная беспринципность, и как основа свободы, и как механизм отчуждения.

Вот экскурс в прошлое, необходимый для понимания современной ситуации. Что изменилось по сравнению с XIX веком? Попробую объяснить это на примере. Ганс Магнус Энценсбергер провел сравнительный анализ карманных книг «Универсальной библиотеки» издательства «Реклам» 3 и современных серий карманных книг. При этом он установил основное различие этих двух типов изданий.

  1. Вальтер Беньямин (1892 – 1940) – немецкий социолог и литературный критик. В 1934 году эмигрировал из Германии во Францию, был интернирован в начале войны, покончил самоубийством, когда ему грозил арест гестапо.

    Упоминаемая в статье Д. Веллерсхофа работа В. Беньямина была впервые опубликована в 1936 году. Подробнее о взглядах В. Беньямина, в том числе о его работе, упоминаемой в данной статье, см.: Ю. Давыдов, Конец письменной литературы? («Иностранная литература», 1971, N 10). Здесь и далее – примечания переводчика.

    []

  2. Общая благорасположенность (франц.).[]
  3. Лейпцигское издательство «Реклам» выпускало в конце XIX и начале XX века дешевую «Универсальную библиотеку», включавшую в себя избранные произведения мировой классической литературы.[]

Цитировать

Веллерсхоф, Д. Литература, рынок, индустрия культуры. Перевод с немецкого и примечания С. Львова / Д. Веллерсхоф // Вопросы литературы. - 1972 - №3. - C. 94-109
Копировать