«Я очень родину люблю…» (Заметки о поэтике Владимира Соколова)

Стихам Владимира Соколова обычно несвойствен юмор. Но вот читаем: тараща от натуги глаза, муравей сквозь тысячи иголок тащит свою. Что это – очередное высказывание о тщете всякой активности? Тем более что первая строка «Извилист путь и долог» отчетливо перекликается со словами популярной песни о геологах: «А путь и далек и долог…» Однако стихотворение получает неожиданный поворот:

И думает, уставший

Под ношею своей,

Как скажет самый старший,

Мудрейший муравей:

«Тащил, собой рискуя,

А вот, поди ж ты, смог.

Хорошую какую

Иголку приволок».

И как-то вдруг веришь, что суд мудрейшего – не пустяк, что иголка действительно хороша и именно ее, только ее и стоило тащить. За стихотворением ощутима добрая улыбка человека, который знает цену напряженной работе. Стоит отметить, что первая книга поэта почти целиком – о труде и тружениках, о стройках Сибири. Потом поэт иными путями будет стремиться выразить время, раскрыть глубины характера человека, но тот первоначальный опыт для него и не случаен, и ценен. «Не надо плакать, милая, //Ты наших поколений» – так сказать любимой женщине может лишь человек, остро чувствующий свою личную причастность к значительным событиям времени, неразрывную связь личного и общего. Не случайно «век» – одно из наиболее частых слов в словаре поэта.

Пишу об этом не для того, чтобы создавать еще одну легенду о В. Соколове. Его творчество не однажды пытались втиснуть в рамки того или иного узкого литературного течения, и всегда безуспешно. Несмотря на многократные сетования, что современная поэзия «отстает», есть в ней явления такого масштаба, которые позволяют и даже требуют рассматривать их не только с позиций литературной критики, отделяющей истинно художественное среди созданий поэта от неудачного, но и с позиций Литературоведения, поверившего в значительность созданного художником целостного поэтического мира и исследующего своеобразие этого объективно существующего мира. К такого рода явлениям относится творчество В. Соколова. Когда обращаешься к его стихам, необходимо говорить и о коренных свойствах поэзии. «Мысль – Образ- Музыка» – так определил важнейшие составляющие стиха Н. Заболоцкий. Они и будут в центре нашего внимания.

О музыке в стихах Соколова высказывались самые противоположные суждения. А. Марченко с неодобрением относила произведения поэта к тем, в которых музыка препятствует глубине мысли. Полемизируя с ней, В. Кожинов утверждает, что «в поэтике Владимира Соколова не играет сколько-нибудь определяющей роли «музыкальная» стихия» ¹.

В. Кожинов верно отметил важнейшие свойства стиха Соколова: «основу единства составляют тончайшие внутренние связи между самими словами и их значениями как таковыми» ², но тем не менее лишь явным полемическим запалом можно объяснить отрицание в стихах поэта «сколько-нибудь определяющей» роли музыки. Критик видит суть строфы:

Спасибо, музыка, за то,

Что ты единственное чудо,

Что ты душа, а не причуда,

Что для кого-то ты ничто, –

в соотношении слов «музыка – чудо – душа – причуда – ничто». Это так. Но четырем из указанных В. Кожиновым слов, скрепленным имеющимся лишь в этих словах строфы звуком «у», пятое – «ничто» – противостоит не только смыслом, но и отсутствием этого звука. Чрезвычайно важна и трехкратная анафора. Кощунственно поставим вместо «что» в третьей и четвертой строках, скажем, слова «ведь» и «хоть», и не только исчезает чудо музыки, но и обедняется смысл, ибо теряется эмоционально убеждающий музыкальный напор, а противопоставление «чудо – ничто» не поддержано другим – «что – ничто». Здесь мы сталкиваемся с одной из наиболее характерных особенностей стиха Соколова – с его музыкой. «Звуком на душу навей», – поэт способен в полной мере выполнить этот завет одного из самых близких ему предшественников, А, Фета. Причем речь идет не только о насыщенности аллитерациями и ассонансами, о звуковом рисунке строки или образа, а о совокупности всех звуковых, ритмических, интонационных качеств стиха.

Пишущие о Соколове любят цитировать:

Спасибо, музыка, за то,

Чего и умным не подделать.

 

Да, поэт органичен, он не «навязывает» стиху музыку. Но возникает другая возможность: что впечатления, музыка очаруют, уведут от большой мысли. По этому поводу Ю. Айхенвальд писал, что смысловой диапазон слова не безграничен. Действительно, музыкальная насыщенность многих стихотворений поэта – на грани риска, иногда и преступает эту грань. Но не случайно тот же критик отметил: «Во многих стихах В. Соколова есть эта (настоящая. – Д. Ч.) значительность и почти во всех – стремление к ней» ³. И сам поэт, осознавая опасность, указывает пределы своеволию художника:

Художник должен быть закрепощен,

Чтоб ощущал достойную свободу,

…………………………………………………….

Художник знает музыку и цвет,

Он никогда не бог и не безбожник,

Он только мастер, сеятель, поэт.

На двух ногах стоит его треножник.

Треножник стоит на двух ногах, ибо никакой поиск невозможен без риска, без рывка в неизвестность. Но художник знает музыку и цвет, в совершенстве владеет ими – он мастер. «Мастер в высшей мере» – так в другом стихотворении охарактеризован Сальери. Высокое мастерство необходимое, но не достаточное условие настоящего искусства. Мастер, сеятель, поэт – характеристики в этом ряду расположены по возрастающей. Мастерство бесцельно без высокой, необходимой людям мысли. «Сеятель» – не оговорка. Вспомним: «Со мной опять Некрасов и Афанасий Фет». Не так уж много у Соколова стихов о поэзии, тем ценнее такое его свидетельство:

Мне интересен человек,

Не понимающий стихов,

Не понимающий, что снег

Дороже замши и мехов.

 

Да и пишу я, может быть,

Затем лишь, бог меня прости, –

Чтоб эту стенку прошибить,

Чтоб эту душу потрясти.

 

Но не пройдем и мимо «может быть» и «бог меня прости» в последней строфе: после «мастер» и «сеятель» следует синтезирующее «поэт». Ведь, мастер в высшей мере, «сочинять умел Сальери, а слушать нищих не умел». Не воспринимал музыку жизни во всем богатстве ее звучания. Ту, о которой писал А. Блок: «Я привык сопоставлять факты из всех областей жизни, доступных моему зрению в данное время, и уверен, что все они вместе всегда создают единый музыкальный напор» ⁴. Уловить эту музыку жизни; воплотить ее в весомых словах, в ритме, открыть ее существование не только для других, но и – всякий раз – для самого себя («боясь находки, как потери», – сказал А. Твардовский) – вот задача поэта.

Есть у В. Соколова стихотворение, как бы задающее норму его творческого поведения:

Заручиться любовью немногих,

Отвечать перед ними тайком –

В свете сумерек мягких и строгих

Над белеющим черновиком.

 

Отказаться, отстать, отлучиться,

Проворонить… И странным путем

То увидеть, чему научиться

Невозможно, – что будет потом.

Лишь на миг. И в смиренную строчку

Неожиданность запечатлеть.

Горьковато-зеленую почку

Между пальцев зимой растереть.

 

Начальная строка на первый взгляд противоречит задаче потрясти душу не понимающего стихов человека. Но здесь нет установки на элитарность, ибо любовь немногих соединяется с ответственностью художника перед людьми, даже сумерки над черновиком – и мягкие и строгие. И поэт выбирает такой путь: отказаться (от облегченного пути, от попыток, заигрывая с читателем, снискать расположение «многих»?), отстать (от идущих этим путем?), отлучиться (от популярности? из «сиюминутного»?), проворонить (последнюю новость? читательское внимание?), но напряжением всех своих сил, полной самоотдачей, не умом, а разумом совершить поэтическое открытие.

Состояние поэта, которому посчастливилось «в смиренную строчку неожиданность запечатлеть», великолепно передает концовка стихотворения. Если поэт озабочен не собственной оригинальностью, а поисками важного в жизни, если ему удается сегодня «странным путем» почувствовать и выразить «то, что будет потом», то в этом коренится уверенность: путь от сегодняшней любви немногих к завтрашнему мощному воздействию строк на человека, не понимающего стихов, и возможен, и необходим. «Не бог и не безбожник», художник у Соколова не стремятся ни к отрицанию реального мира, ни к подмене его законов своими. И несомненно, не только о музыке звучащей, но и о музыке в понимании, близком к блоковскому, идет речь в стихотворении, строки из которого уже приведены выше:

Спасибо, музыка, за то,

Что ты меня не оставляешь,

Что ты лица не закрываешь,

Себя не прячешь ни за что.

 

Без этой всеобъемлющей музыки жизни – смерть поэзии. А та, другая, «малая» музыка если иногда и уводит Соколова, то ненадолго, ведь не бахвальство, а ясное ощущение собственных возможностей продиктовало гордую строку: «Художник знает музыку и цвет».

Цветом В. Соколов пользуется действительно мастерски. Подобно художнику, он часто видит пейзаж как соединение цветовых пятен:

И облака на синем Белые, как сирень.

Над белым снегом красный кран подъемный.

Деревья черные стояли На красном зареве зари.

Найдя дворы в зеленом, окна в синем.

Угол дома, и желтая ветка, И упавшая вниз синева.

 

Это излюбленный способ использовать краски, но вовсе не единственный. Вот, например, строки, в которых особую выразительность приобретают слова, соединяющие в себе цвет и действие (здесь и ниже слова в стихах подчеркнуты мною):

Я портфельчик под мышку возьму.

От зимы воротник побелеет.

Я о том не скажу никому,

Что в тетрадке моей лиловеет.

В одной из лучших книг Соколова – «Вторая молодость» («Молодая гвардия», М. 1971) – количество «цветовых» и «световых» слов (не только «темный», но и «тьма») таково: белый – 43, светлый, сияющий – 30, черный – 30, темный – 22, синий – 26, зеленый – 17, желтый – 11, золотой – 11, голубой – 9, красный, алый – 5. По одному – два раза встречаются; серебристый, рыжий, розовый, серый, лиловый, фиолетовый. Краски обычно чистые, что свидетельствует о задаче не столько изобразить цветом, сколько выразить.

Для поэтики В. Соколова характерен цветосветовой контраст чаще, чем в живописи; стихи его близки к графике: белый, светлый, черный и темный во «Второй молодости» встречаются 125 раз, все прочие цвета- 88. К этому следует добавить, что подсчет не учитывал слова, не называющие, а предполагающие цвет, а ведь слово, «снег» и производные от него буквально наполняют многие стихи поэта. «Белое» и «черное» не только наиболее часты, но и обычно сталкиваются в одном стихотворении:

Черные ветки России

В белом, как небо, снегу.

Но опять рисует ночь черным углем белый иней…

На Черной речке белый снег.

Мне нужен черный хлеб, как белый снег пустыне…

Любить ее светлые воды

И темные воды любить.

После белых подушек

И черных ручьев…

 

Весьма показательно стихотворение «Первый иней»:

Деревья черные стояли

На желтом дерне и листве.

Их ветки черные торчали

В пустой и голой синеве.

 

Деревья черные качались,

Как только воздух наплывал.

А птицы белые бросались

Вверх, точно в тянущий провал.

Я утром вышел в этот сад.

Он, весь заросший белым мохом,

Просил, чтоб даже легким вздохом

Я не нарушил тишь оград

И взлетов серых воробьят.

 

Ни тропки нет. А я и рад

Тому, что все, как в белой шали,

Там, где лишь день тому назад

Деревья черными стояли.

 

Забыв про хлынувшую стужу,

Белеет сад, едва дыша,

Как будто явлена наружу

Деревьев чистая душа.

 

Стихотворение разворачивается как столкновение красок, как борьба с черным цветом. В первой строфе ему противостоят желтый и синий, противостоят почти безуспешно, выступая лишь фоном, тогда как с черным связаны утверждающие его глаголы. Борьба становится очевидной, когда многоцветье уступает столкновению белого с черным, и мощь каждого из этих цветов подчеркивается синтаксическим параллелизмом:

Деревья черные качались…

А птицы белые бросались…

 

«Белый» выходит победителем, третья строфа не только лексикой своей, но и наличием дополнительной строки и изменением числа слогов в рифмованных окончаниях строк подчеркивает перемены в атмосфере стихотворения, запечатлевает покой, торжество белизны. На этой ноте просветления и тишины, казалось бы, и завершен сюжет, разворачивавшийся по классической схеме: первая строфа – завязка, вторая – кульминация, третья – развязка. Но стихотворение продолжается, сюжет его получает новое развитие: во-первых, поэт дает прямую оценку происшедшему («А я и рад»); во-вторых, белизна перерастает в чистоту и перестает быть просто цветом, наделяется качествами этическими. Именно это – главное. Трижды появляется (с небольшими вариациями) строка, начавшая небольшое стихотворение:

Деревья черные стояли…

Деревья черные качались…

Деревья черными стояли…

Тем сильнее после этого, ощущаемого уже как закон, ряда звучит финал:

Деревьев чистая душа.

 

Очень важный для понимания поэтического мира Соколова момент: носитель и черноты и чистоты один и тот же (в другом его стихотворении: «Ведь вызывали на раздоры // И разрывали в тишине // Две точки зренья, две опоры, // Не где-то вне, а лишь во мне»).

Многое в стихотворении намеренно осталось за пределами рассмотрения (чего стоит лишь очарование строки «Белеет сад, едва дыша»), нашей задачей было показать, что цвет у Соколова не нейтрален к содержанию стиха, что графичность рисунка, обилие белого и светлого создают особый мир, в котором эстетическое и этическое взаимопроникают.

2

Есть у Владимира Соколова стихотворение о весне («Белые гнезда снега…»), начинающееся пейзажной зарисовкой: пристанционные липы, птицы в небе, тающий под березняком наст, железнодорожная насыпь. Но вот над этой насыпью порожняком пролетает ветер, движение нарастает («Встречные города, // Встречные перегоны, // Встречные поезда») – и всего несколько строк отделяют трогательные детали конкретного пейзажа от обобщающего образа:

Солнце по всем Россиям

Фабрик и деревень.

 

Это расстояние у поэта обычно очень короткое, соотнесенность частности, по поводу которой возникло стихотворение, с генеральной думой о Родине (даже если она и не названа) часто одухотворяет его строки. Не случайно во второй половине 70-х годов В. Соколов вполне «по-эстрадному» заявил:

Все у меня о России,

Даже когда о себе.

 

Но менее всего можно говорить о национальной замкнутости поэта. Связанный биографически с Болгарией и Грузией, В. Соколов посвятил им целый ряд стихотворений. Поэт повествует о тех значительных чувствах, которые испытал на братской земле:

Я жил в Болгарии великой,

Я, как птенец ее, парил…

 

Я думал о стойкости духа,

О верности и высоте…

 

Как мы ведем высокие беседы,

С грузинской речью русскую смешав.

 

Я говорю о стихотворном ладе,

Ликую. А пока я говорю,

Сосна Мтацминды клонится и гладит

По-матерински голову мою.

 

Парение, стойкость духа, высокие беседы, ликование – вот какова духовная высота мироощущения героя. Стихотворение о «высоких беседах» начинается с прямого признания: «Люблю, когда друзья мои в Тбилиси…» Любопытная деталь: всего несколько стихотворений Соколова имеют посвящения, и среди них – болгарину Г. Джагарову, грузинам А. Шенгелиа, Г. Маргвелашвили, Р. Маргиани. Некогда радовавшийся вдали от России любой березке, поэт позднее признается:

Мне и российская природа

Напоминает иногда:

Ты был болгарином полгода –

Наверно, это навсегда.

 

Говоря об удовольствии слушать орлиные речи грузинских поэтов («Заслушаюсь, на лица загляжусь»), В. Соколов гордится и своим языком, унаследованным от деда-тверяка. Здесь – диалектика: лишь любя, зная, понимая свою Родину, сможешь познать и принять в сердце другую землю и ее людей. А это обогатит тебя и сделает еще более близкими родные края.

Одно из бесспорных достижений лирического дара В. Соколова – умение выразить любовь к Родине достойно и убедительно. Выше шла речь о некоторых особенностях его поэтики. Попытаемся при помощи подробного анализа стихотворения «Ростов Великий» ⁵ проследить, как же взаимодействие звука, изображения, семантики каждого из отдельных слов создает исполненное высокого смысла произведение.

Ростов Великий

 

Осеннее золото куполов

Всплывает на синеве

При полном молчанье колоколов

Со звонницей во главе.

 

Не знаю, не знаю! Но этот лист

С прожилками черноты,

Как купол округл и как купол чист

И звонок до высоты.

 

Под ясными сумерками стволов

Не холодно ль вам со мной?

Осеннее золото куполов

Восходит над белизной.

 

Качается дерево у стены,

И листья его вершин

Касаются самой голубизны

И падают у машин.

 

Уже название стихотворения – «Ростов Великий» – настраивает на торжественный лад, ибо важно не то, что Ростов – никаких конкретных примет этого города нет, – а то, что он Великий. Все стихотворение разворачивается как глубокая, просветленная дума о жизни;

1. Вадим Кожинов, «Стихи должны быть, как открытое окно!», «Наш современник», 1974, N 1, стр. 171.[↩]
2. Там же, 174.[↩]
3. Ю. Айхенвальд, Впечатление и слово, «Новый мир», 1969, N 5, стр. 238.[↩]
4. Александр Блок, Стихотворения и поэмы, Гослитиздат, М. 1958, стр. 287.[↩]
5. Ал. Михайлов и В. Кожинов, Л. Аннинский и Ю. Айхенвальд называли это стихотворение в числе лучших у поэта.[↩]