XXVIII пушкинская конференция

Девять городов прислали ученых на очередную Пушкинскую конференцию, проходившую в начале июня в Институте русской литературы (Пушкинском Доме) в Ленинграде. Она началась минутой молчания: за два года, прошедшие со времени последней конференции, ушли из жизни признанные старейшины советского пушкиноведения М. Алексеев, Н. Измайлов, С. Бонди, Д. Благой, Т. Цявловская – выдающиеся ученые, внесшие фундаментальный вклад в науку о Пушкине. Отсутствие их тем тяжелее, что на очереди – громадной ответственности задача: работа над новым полным академическим собранием сочинений Пушкина в 35-ти томах, из которых 12 томов займут комментарии. Проблемам, связанным с подготовкой этого издания, которое должно быть закончено к 1999 году – 200-летию со дня рождения поэта, – было посвящено вступительное слово А. Иезуитова. Среди важнейших проблем он отметил связь между фактичностью и концептуальностью новых работ о Пушкине; не секрет, что нередко эти качества существуют порознь: новые ценные материалы осмысляются порой чрезвычайно эмпирично, с другой стороны, появляются весьма смелые концепции, лишенные твердой опоры на факты. Следует преодолеть, считает выступающий, имеющее место сильное смещение акцента с внутреннего, творческого, на внешне-биографическое и как результат – приземление творчества поэта, стремиться к доказательности и точности, остерегаться крикливой сенсационности (недавний пример – очередная, не первая уже по счету, публикация так называемой «Десятой главы «Евгения Онегина» – текста, фальсифицираванность которого давно и убедительно доказали авторитетнейшие специалисты).

Избавиться от этих и иных недостатков, достигнуть большей точности и глубины в исследованиях – означает помочь достижению той поистине исторической культурной цели, какой является издание нового академического комментированного Пушкина.

Открыла конференцию группа докладов о стихотворном романе Пушкина. Г. Фридлендер в докладе «Из творческой истории «Евгения Онегина» остановился на трех моментах. Первый – гармоническая стройность романа, совершенство его «плана», симметрическая соотнесенность мотивов, лиц, звеньев сюжета: сходство ошибок двух главных героев (увидев Онегина, Татьяна строит его образ в своем воображении и только потом узнает реального Онегина; Онегин тоже сначала ошибается в своем мнении о Татьяне, потом узнает ее подлинную; изменившийся герой сумел оценить изменившуюся героиню, но – поздно), контраст Ленского и Ольги, соотношение Москвы и Петербурга, фон, который создают времена года, – все это необыкновенно завершенно, и Пушкин понимал это, почему и оставил попытки продолжения. Второй момент – «Евгений Онегин» в контексте сложившихся к тому времени романных «канонов»: романа-странствия и «романа воспитания», где каждый эпизод ценен сам по себе, а все вместе создают подобие калейдоскопа; любовно-психологический роман, в котором глубоко вскрываются коллизии сердца, но нет нитей, соединяющих героев с жизнью народа, страны, с историей; наконец, роман, в центре которого личность героя, характеристика типа, но личность эта дана без развития, тип изображен в завершенном виде. Объединив плодотворные особенности этих видов романа, Пушкин создает роман новаторский. Третий момент доклада – принцип композиции романа на фоне достижений предшественников; здесь докладчик предлагает не проводившееся ранее сопоставление «Евгения Онегина» с романом Вальтера Скотта «Пират», где имеются сходные соотношения между двумя героинями-сестрами и двумя героями, есть и целый ряд других сюжетно-композиционных и характерологических соответствий «Онегину», которые настолько явственны, что попутно возникает вопрос, не следует ли предположить, что Пушкин познакомился с В. Скоттом не в 1824 году, как обычно считается, а в 1822, когда «Пират» был переведен на французский.

Тема Ю. Чумакова (Новосибирск) – «Евгений Онегин» и русский стихотворный роман 1840 – 1850-х годов». Еще до своего окончания, говорит докладчик, пушкинский роман породил подражания (одно из них, «Евгения Вельского», упоминает сам Пушкин). После же окончания «Онегина» и смерти автора появляется, несмотря на очевидную, казалось бы, неповторимость жанра, довольно большое количество «романов в стихах» – вначале в эпигонско-массовой литературе, а затем, когда лидировать стала проза, – и в творчестве серьезных, хотя и второстепенных (первостепенные не отваживались), стихотворцев; какая-то закономерность была в том, что на первом месте здесь поэтессы. Анализируя «Дневник девушки» Е. Ростопчиной, «Двойную жизнь» К. Павловой, «Деревенский случай» Н. Хвощинской, докладчик показывает не только несостоятельность, но и своеобразное обаяние этих попыток продолжения опыта Пушкина или даже (особенно у К. Павловой) соперничества с ним – попыток, свидетельствовавших, в частности, о том, что и в неблагоприятную для поэзии пору 40 – 50-х годов она не оставила поисков новых путей. Отголоскам в «Евгении Онегине» русской ораторской культуры первой трети XIX века был посвящен доклад Н. Михайловой. Сам жанр романа, его стихотворная форма и установка на устную речь, а с другой стороны, его устремленность к утверждению вечных ценностей обусловливали связь с разными формами красноречия – гражданского, военного, церковного: торжественное и похвальное слово, приветствие правителю, надгробное слово и пр. Связь эта просматривается в разных местах романа; характерный пример – строфы о смерти Ленского, где, по мнению докладчика, отзывается не столько «стилистика Ленского», как принято думать, сколько традиция библейского красноречия (образы увядшего цветка, мертвого тела как «дома опустелого» и т. д.). В свете традиций жанра проповеди показательно сопоставление монолога Онегина в 4-й главе, ориентированного на риторику проповеди (что сильно снижает позицию Онегина, если принять во внимание незначительность преподанного Татьяне «урока»), с отповедью Татьяны в 8-й главе: в ее монологе нет характерных для монолога Евгения декларативности, установки на ораторство, оттенка иронии, готовых риторических штампов, но есть то живое чувство, которое характерно для высочайших образцов проповеднического жанра, а потому есть и так называемое «сильное окончание», выдержанное в лучших традициях этого жанра. Доклад В. Баевского (Смоленск) был посвящен тематической композиции пушкинского романа, главным образом повторам. Трудно указать тему, которая фигурировала бы в «Онегине» один только раз: взять хотя бы мотив «воды» («Кувшины с яблочной водой» – 2-я глава, «Кувшин с брусничного водой» и «Боюсь: брусничная вода…» – 3-й главе) или тему «брегета» в 1-й и 5-й главах, подчеркивающую одну из основных оппозиций романа – городской цивилизации и деревенского быта. Сюда относятся также двукратное упоминание о могиле Ленского (6-я и 7-я главы), ряд «прощаний», проходящий сквозь весь роман. Повторяются не только отдельные темы, но и целые тематические комплексы; такова, к примеру, связь Татьяны и поэзии в сознании Онегина, не имеющего, как мы знаем по 1-й главе, «высокой страсти… для звуков жизни не щадить»: в 3-й главе Онегин говорит: «Я выбрал бы другую, Когда б я был, как ты, поэт»; в 8-й главе тот же Онегин, не могший «ямба от хорея… отличить», влюбившись в Татьяну, «чуть… не сделался поэтом», «Стихов российских механизма Едва… не постиг». Повторение и переплетение тем – универсальный принцип «Евгения Онегина», и притом в значительной степени осознанный, ибо автор не раз сам констатирует повтор: таковы отсылки к 1-й главе в 5-й (бал у Лариных) и в 8-й (Онегин и поэзия) главах. Эффект, создаваемый этим принципом, – единство мира романа и его жизнеподобие, – особенно силен в системе «свободного романа».